Непраздничное поздравление
или
что такое Реставрация?
Любая революция закачивается реставрацией. Это факт, с которым спорить невозможно, потому что он подтверждается исторической практикой (образцовым примером здесь, конечно, является самая последовательная и глубокая – Французская революция). Правда, в 1920-1930-е годы, полемизируя сначала с Устряловым, а потом – с Троцким, сталинисты настаивали на том, что социалистическая революция являет собой исключение из правил. Но этот их постулат был продиктован, скорее, их узкополитическим интересом. Различные критики сталинизма, как справа (устряловцы и национал-большевики), так и слева (троцкисты и левые коммунисты) разглядели в становящемся сталинском режиме черты термидора Октябрьской революции. И в общем-то были правы: наступление термидора в самых разных его вариациях предсказывал (и даже констатировал!) Ленин, а он обладал куда большим кругозором и объективностью взгляда, чем тот, кто «ничтоже сумняшеся» провозгласил себя его «лучшим учеником». Революции могут быть социалистическими или буржуазными, от этого они своей природы не меняют. Революцию никогда не делает один класс. Свалить громаду старого строя может только коалиция классов и различные участники этой коалиции имеют разные представления о цели революции, ее длительности и глубине революционных преобразований общества. Французский термидор был вызван тем, что зажиточное крестьянство в деревнях и крупная буржуазия городов посчитали, что революция достигла своей цели, уничтожив привилегии дворян и феодальное землевладение. Тогда как беднейшие городские санкюлоты, представленные крайне левыми того времени (эбертисты и «бешенные»), желали пойти дальше, отодвинуть ото власти буржуазию, поставить под контроль государства рынок и цены. Санкюлотов было меньше, они проиграли, их поражение политически выразилось в казнях их вождей, а потом – и Робеспьера и в термидоре. Наполеон утвердил и оформил победу буржуазии (прежде всего – в «Кодексе Наполеона»), а Реставрация Бурбонов, вопреки своим идеологическим сентенциям, сделала ее необратимой. Конечно, во Францию на время вернулся король и изгнанные в эмиграцию графы и маркизы, но это была лишь внешняя мишура. Старый порядок в его экономических основаниях вместе с королем и дворянами не возвратился. Буржуазия, нажившая свои состояния в годы революции, осталась хозяйкой положения и при Бурбонах. Людовик XVIII был вынужден принять Конституцию (Хартию) и сохранить парламент. и около половины его нижней палаты представляли буржуазию. Таким образом на дворе все равно был новый, постфеодальный этап истории «страны Марианны», открытый революцией.
Итак, революция длится десятилетиями, проходит при этом разные этапы: якобинство, термидор, бонапартизм и … реставрацию. Это звучит как парадокс, но реставрация – всегда часть революции, ее закрепление через отрицание, ее Anderssein, инобытие, выражаясь языком философии Гегеля. При этом в истории всегда возможны варианты. Наполеон слишком увлекся своими завоеваниями, слишком поверил в свою военную фортуну и ожидаемо закончил Ватерлоо и Святой Еленой. Однако будь он чуть менее самоуверенным и чуть более осторожным, он мог бы досидеть на троне до глубокой старости, умереть, передав трон своему наследнику, которым, скорее всего, манипулировали бы его славные маршалы. Французский бонапартизм продолжался бы не до 1810-х, а до 1830-х или 1840-х годов XIX века. Когда бы наступила пора реставрации, делать ее пришлось бы остаткам выродившихся термидорианцев и бонапартистов, потому что в эмиграции никого бы не осталось из представителей предреволюционных поколений. Собственно, так и произошло в России. Б. Ю. Кагарлицкий (признан иноагентом) в своей интереснейшей, но, к сожалению, сегодня подзабытой книге 2000-го года «Реставрация в России»[1] писал: «Если Великая Французская Революция прошла путь от подъема демократического движения до Реставрации Бурбонов за 26 лет, то в России схожий процесс занял гораздо более длительный срок». Гораздо более длительный – добавим мы, более 100 лет.
Период якобинства в русской революции это, на мой взгляд – 1917-1921 годы с их «военным коммунизмом» и «красным террором»[2]. Начало «термидора» – введение НЭПа, о чем писал и В.И. Ленин, выдвинувший идею самотермидоризации большевизма или контролируемого термидора (имеется в виду уступка крестьянским термидорианским массам, при сохранении власти большевиков и их стратегии и общего курса). Однако в 1927 году процесс термидора вышел из-под контроля, принял стихийный характер, так как термидорианской стала уже сама партия (после победы сталинской группировки). Это привело к установлению сталинского режима, опиравшегося на партийную и советскую бюрократию и «темную массу предместья» (М.А. Лифшиц). Советский термидор продолжался до конца 1930-х, когда произошел «национальный поворот» и начался сталинский бонапартизм (за точку отсчета можно взять 1937 год – год реабилитации в СССР дореволюционной классической культуры [3]). Как и в случае с Наполеоновской Францией, при «советском Бонапарте» – Сталине революционное государство превратилось в огромную Европейскую конфедеративную империю, получившую название «Варшавский блок», только не в результате завоевательных войн СССР [4], а в результате освобождения войсками антигитлеровской коалиции Европы от фашизма. Советский бонапартизм не закончился со смертью Сталина. Вплоть до конца 1980-х существовал тот же бонапартистский режим, только в мягком, более либеральном варианте, где у власти был «коллективный Бонапарт» в лице членов Политбюро, сосредоточивших в своих руках всю полноту власти в партии и стране. Этот «комитет вождей» возглавлялся номинальным, престарелым и слабосильным «главным вождем» – генсеком, но он был, скорее, символической фигурой, чем реальным правителем.
С 1991 года начинается реставрация – завершение «политического цикла», начавшегося с Октябрьской революцией 1917 года. Объективный исторический смысл реставрации всегда состоит в примирении постреволюционного государства с внешним, международным окружением. Политический класс, порожденный революцией, в эпоху термидора расправляется с ее былыми лидерами и достигает внутренней стабильности. Но революционное государство неизбежно находится в изоляции либо в полуизоляции, воспринимается значительной частью соседей как некое незаконное и экстремистское образование. Французская буржуазия, приумножив в годы революции свои состояния и получив политическую власть, согласилась в 1814 году и на иностранную оккупацию, и на возвращение короля и формальную власть аристократии, лишь бы быть признанной Великобританией, Австро-Венгрией и другими могущественными державами того времени (постреволюционная Франция ведь знала свою «холодную войну» с Западом в лице Великобритании). Не совсем правильно считать, что реставрация Бурбонов была произведена исключительно английскими и русскими штыками. В определенной мере таково было и желание французской буржуазии, которой надоели постоянные войны с соседями, ведшиеся Бонапартом. Совсем не случайность, что немалую роль в возвращении короля сыграл Талейран, который, между прочим, был одним из авторов революционной «Декларации прав и свобод человека и гражданина», при Наполеоне был министром иностранных дел и даже участвовал в похищении и убийстве лидера роялистского сопротивления герцога Энгиенского, французского принца крови, одного из младших Бурбонов. Такая репутация Талейрана не помешала вернувшимся Бурбонам дать ему ту же должность, что он имел при Наполеоне, и на Венском конгрессе бывший революционер представлял уже короля Людовика XVIII. В разговоре с Александром Первым, на вопрос руского царя, желает ли Франция короля, Талейран гордо ответил: Франция желает легитимного монарха и … свободную конституцию! Имелось в виду: Конституцию, по которой король разделил бы власть с буржуазией, представителем которой и был хитрый и бесприципный политикан…
Те, кто жил в России 1990-х, не будут удивлены такими превращениями, потому что помнят, как антикоммунистической Россией руководил бывший член ЦК КПСС Борис Ельцин, а главой антикоммунистического агитропа РФ стал член Политбюро ЦК КПСС Александр Яковлев. В постбеловежской России государственной идеологией стал антикоммунизм, а на гербе страны вместо звезды появился дореволюционный двухглавый орел, но несмотря на это у власти осталась та же партийная и комсомольская бюрократия, а также советские силовики, что правили страной и раньше. Отличие «прозревших партийцев» от воспылавшей любовью к королю французской буржуазии состояло лишь в том, что первые были порождением антибуржуазной революции и не владели той собственностью, которой распоряжались на правах управленцев. Постсоветская реставрация даровала им частную собственность и, кроме того, ввела их в круги международной, западной буржуазии, правда, не на тот уровень, о котором им мечталось. Но разочарование и обида пришли потом, а все 90-е они наслаждались роскошью и возможностями «примирения с Западом» …
В России, правда, не была восстановлена монархия, но тому были объективные причины. Ельцинская Россия подражала во всем США (вплоть до введения постов президента и вице-президента и именования депутатов верхней палаты «сенаторами»), а США все же – республика. Будь в 1990-е мировым гегемоном Великобритания, Ельцин и команда обязательно обзавелись бы послушным «конституционным монархом» или даже монархиней, на манер английской королевы…
Постсоветская реставрация повторяла французскую даже в деталях: правление Ельцина можно уподобить нахождению у власти осторожного Людовика XVIII, послушного иностранцам, а его преемник напоминает Карла Х, в том числе и своими симпатиями к дореволюционной империи и лидерам и идеологам белого движения – Деникину, Шкуро, Ильину (Карл Х прослыл, как известно, ультрароялистом). Во Франции короля Карла был закон о святотатстве, по которому оскорбление церкви и ее служителей каралось отсечением правой руки, а затем – смертной казнью; аналогичный ему современный российский закон об оскорблении чувств верующих по сравнению с этим просто-таки гуманитарная мера… Наконец, и внешняя политика Карла Х ведь была достаточно жесткой, именно в последние годы реставрации началось французское завоевание Алжира…
История – это гераклитова река, в которую нельзя войти во второй раз. Страна после революцию никогда уже не бывает прежней. Франция начала XIX века уже не могла снова стать сословной монархией с абсолютным властителем на троне и крах реставрации был связан именно с этим. Бурбоны слишком всерьез восприняли лозунги о возвращении старых порядков, не учтя, что это – только лозунги, за которыми срывается совсем иная суть – власть укрепившегося при революции класса буржуазии. Как сложится постсоветская реставрация пока сказать трудно, но судя по отмене праздника 7 ноября, новые старые власти хотят забыть о своем советском прошлом и им ласкают воображение картины дореволюционной России… По историческим примерам мы знаем, однако, что народ нигде и никогда не приходит в восторг от того, что у него пытаются отобрать те завоевания, которые ему дала революция. Как бы то ни было, возврата к прежнему – к той Российской империи, «которую они потеряли», не будет. Российская революция открыла новый этап в истории России. Назовем его демократическим (подразумевая, что теперь вместо аристократии главным субъектом российской истории стало «третье сословие»). Каким будет этот этап после окончания послеоктябрьского политического цикла, то есть в ближайшем будущем? Чтобы ответить на этот вопрос в самых общих чертах, нужно понять, что же из себя представляло общество, созданное революцией. И в конце концов это зависит от нас, в той мере, в какой личности могут влиять на исторический процесс своими действиями иди бездействием.
[1] Б.Ю. Кагарлицкий там оспаривает возможность иначе интерпретировать текущий период нашей истории, я же считаю, что его можно одновременно рассматривать как бонапартистский этап контрреволюции 1991 года; циклы любой революции, похоже, имеют и соответствующие подциклы
[2] Эта периодизация авторская и не совпадает с другими, уже предложенными в специальной литературе
[3] Имеется в виду «пушкинский юбилей», выпуск на экраны фильмов о Суворове, Нахимове, выпуск первого послереволюционного учебника истории
[4] Впрочем, не стоит забывать о советско-финской войне, совпавшей с началом «имперско-национального» поворота Сталина
