Интервью по переписке с Борисом Кагарлицким
Студенческие годы
НАСТОЯЩИЙ МАТЕРИАЛ (ИНФОРМАЦИЯ) ПРОИЗВЕДЕН, РАСПРОСТРАНЕН И (ИЛИ) НАПРАВЛЕН ИНОСТРАННЫМ АГЕНТОМ КАГАРЛИЦКИМ БОРИСОМ ЮЛЬЕВИЧЕМ, ЛИБО КАСАЕТСЯ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ИНОСТРАННОГО АГЕНТА КАГАРЛИЦКОГО БОРИСА ЮЛЬЕВИЧА.
А.В.(интервьюер): Борис Юльевич, здравствуйте! Многим интересна Ваша биография и в частности, Ваши студенческие годы. Мне кажется первым вопросом лучше спросить: почему при поступлении в университет Ваш выбор пал именно на ГИТИС? Какой предмет был наиболее запоминающимся в университете?
Б.Ю.(Борис Юльевич): Александр, здравствуйте! Вы просили меня рассказать про студенческие годы и учебу в ГИТИСе. Попробую последовательно ответить на Ваши вопросы.
Когда после школы надо было выбирать вуз, выбор был между историческим факультетом Московского университета и ГИТИСом. Признаюсь, немалую роль тут сыграли родители. Они оба были выпускниками МГУ, но у них остались не самые лучшие воспоминания о царившей там атмосфере. И, конечно, важным обстоятельством было то, что мой отец Юлий Кагарлицкий был профессором ГИТИСа. Дело не в блате, а в том, что мне заранее всё было известно и понятно. Я знал преподавателей, программу, сильные и слабые стороны программы. Папа настаивал, что театроведческий факультет ГИТИСа даст мне общегуманитарные знания, а дальше я смогу заниматься тем, что сочту нужным. В этом он был прав. Особенно важно то, что там очень неплохо преподавали социологию, которой в большинстве советских вузов как отдельного предмета тогда вообще не было. Курс читал Дадамян, ведущий специалист по социологии культуры и я у него очень многому научился. Татьяна Заславская приняла меня в советскую социологическую ассоциацию, обнаружилось, что полученного в ГИТИСе образования вполне достаточно, чтобы меня признавали как социолога. Но повторю, профессионального социологического образования тогда в СССР не было, оно только зарождалось, благодаря усилиям той же Заславской, Дадамяна и ещё нескольких ученых в Москве, Ленинграде, Новосибирске и Харькове.
То, что я был сыном профессора ГИТИСа, после поступления накладывало некоторые обязательства. Все должны были понимать, что я там нахожусь не по блату, а поэтому надо было стараться быть на факультете в числе лучших. За время учебы я ни разу не получил даже «четверки», всегда на экзаменах отвечал первым и старался быть активнее всех на семинарах. Хотя один раз я чуть было не получил четверку. Отвечая Марку Полякову русскую литературу XVIII века надо было рассказывать про Радищева, и я чувствовал себя неуверенно. Тогда Поляков спросил какая глава в «Путешествии из Петербурга в Москву» является по моему мнению ключевой для всей книги. Вопрос меня совершенно поставил в тупик, и я ответил наугад: «Торжок». К моему изумлению, экзаменатор пришел в восторг, сказав, что из всех студентов я один понял Радищева. И поставил пятерку. Потом уже я сообразил, что, по мнению Полякова, в этой главе содержится пророчество о будущих революционных потрясениях. Больше у меня на экзаменах проблем никогда не было.
А.В.: Какой преподавать был наиболее харизматичным и запоминающимся? Какие языки за время обучения в институте вы выучили?
Б.Ю.: Из преподавателей наибольшей популярностью среди студентов пользовались мой отец и Алексей Бартошевич. Сдавать экзамен собственному отцу было немного странно И кстати, не помню, что было в экзаменационном билете. По-моему, Вольтер. А Бартошевич великолепно читал курсы про Шекспира, Мольера, театр эпохи Возрождения, Барокко и классицизма. До сих пор в значительной мере могу пользоваться этими знаниями.
За время учения удалось продвинуться и с иностранными языками после школы я знал английский и французский. B институте начал учить немецкий и итальянский. Немецкий у меня до сих пор хромает, хотя очень помогли летние поездки в ГДР в 1978 и 1979 годах. Для диплома я специально взял немецкий и очень экзотический материал – писал про немецкое Барокко театр масок (Гансвурст – немецкая версия Арлекина и позднее в культуре архитипичный образ агрессивного бюргера), в Берлине сидел в библиотеке над старыми книгами, а параллельно начитывал материал по западному марксизму. Многие книги, которые у нас были в спецхране, в Восточном Берлине свободно выдавали. А в спецхран в Немецкой государственной библиотеке я тоже попал, просто предъявив советский студенческий билет!
А с итальянским языком было забавно его преподавали будущим профессиональным певцам. И я присоединился к ним. Но певцов интересовало только произношение. Насколько я помню, язык никто из них толком не выучил, хотя произношение им поставили. Петь по-итальянски они точно научились, даже не очень понимая, о чем идет речь. А я неплохо выучил язык, но произношение, увы, не безупречное. Зато начал читать «Тюремные тетради» Грамши. На русском языке был издан очень достойный трехтомник, в котором последний том – «Тюремные тетради». Но полное итальянское издание – это четыре тома.
Полезными были и семинары Григория Хайченко, где учили писать и анализировать статьи. Написав текст, надо было показать его всем сокурсникам, которые его безжалостно критиковали. Хотя в плане литературного ремесла я очень многому научился всё же у родителей. Работу по курсу отца я как раз писал по Вольтеру и нужно было как-то доказать потом, что тут не будет никаких поблажек. Я взял за основу работы тексты пьес, которых не было в современных русских переводах и большими фрагментами цитировал, пытаясь переводить стихотворный текст с сохранением размера. Вроде бы получилось неплохо. Но надо помнить, что Вольтер всё же не поэт, а философ. Стихи довольно простые и главное – очень рациональные, ясные, без сложных образов. А сам я стихи никогда не писал. Только несколько раз переводил для нужд цитирования.
А.В.: Может Вы вспомните наиболее интересные и анекдотичные истории университетской жизни?
Б.Ю.: Одно важное обстоятельство, важно для понимания Советского студенческого опыта – мы ездили «на картошку». Учебный год начинался не с занятий, а с сельхоз работ (хотя на первом курсе зачем-то ещё мы копали траншею во дворе института). На картошке курсы и факультеты перемешивались. Вообще это были интересные переживания, совсем другая жизнь. Один раз, когда нас вместо положенного месяца пытались задержать на 2 месяца, мы даже устроил забастовку и наши требования удовлетворили.
А.В.: Как вы можете описать свое политическое настроение в студенческие годы? Какая политическая и общественная позиция была у ваших однокурсников?
Б.Ю.: Политические настроения среди студентов были оппозиционные, но без четкой идеологической привязки. Всерьез мало кто формулировал свою политическую позицию, просто ругали существующий порядок. К занятиям по политэкономии мало, кто кроме меня серьезно относился. Преобладал, скорее, своеобразный цинизм. C одной стороны, всё плохо, a c другой стороны, мы все равно ничего изменить не можем. На мое увлечение марксизмом смотрели иронически. Что может быть хорошего в этой теории, которую преподают старые противные дядьки? Но я учился не у них. Мне очень помог мой отец, типичный «шестидесятник» для которого всё это было важно. В принципе очень характерная позиция поколения, давшего нам Григория Водолазова, Эвальда Ильенкова – марксизм был как раз опорой в противостоянии с косной советской бюрократией. Очень повлиял на меня учитель моего отца Александр Аникст, выпускник института «Красной профессуры». Помню, как на одной из защит диссертаций в ГИТИСе он разгромил главного тамошнего «марксистско-ленинского» стража доцента Гусева, показав, насколько тот был невежественен именно в марксистской теории. У меня было впечатление, как будто дредноут прошел через флотилию. А Гусев, кстати, был не худший из этой породы людей, лекции его по философии были небесполезными.
А.В.: Какой опыт вы вынесли из обучения в университете?
Б.Ю.: Как известно завершить обучение по всем правилам я не смог – перед самой защитой диплома, уже написанного и сданного на кафедру, меня исключили из института, а потом и арестовали за политическую активность, обвинив в «антисоветской агитации». Диплом с отличием мне в итоге всё же выдали в 1988 году, когда началась перестройка. Естественно, театроведением я не занимался ни одного дня, мои интересы были связаны с политикой и социалистической теорией, отчасти с историей. Но годы учебы были полезными. Они дали мне возможность прочитать и узнать много, на первый на первый взгляд, «лишнего» с точки зрения моей последующей деятельности. И именно это «лишнее» знание является очень ценным для того, чтобы преодолевать ограниченность, часто свойственную людям, посвятивших себя одной единственной сфере деятельности и потому мало интересующимся всем остальным, что творится в мире. В студенческие годы я научился учиться. И продолжаю учиться всю жизнь. Но за годами учения, как отлично сформулировал Гете, начинаются годы странствий.
19.10.2023 Сыктывкар,
СИЗО-1