Отклик на статью Дмитрия Жвании «Выборы как урок политической логопедии»
Вопрос об участии в выборах – это, по сути дела, вопрос о признании эффективности этого демократического института как инструмента реализации насущных социально-экономических и политических интересов различных групп населения. Индивидуально, конечно, этот вопрос может решаться как технический и бытовой: ходить или не ходить (потому что неохота или некогда), во сколько лучше пойти, чтобы потерять поменьше времени и даже – что надеть. Мотивы при этом могут быть самые причудливые. Возможно обеспечение массовой явки путем административного давления разного типа. В конце концов, для большинства выборы могут превратиться в обязательный ритуал политической жизни, людям может быть необходима хотя бы иллюзия политического участия, они могут пытаться использовать выборы как способ донести до власти информацию о своем недовольстве, голосуя как-нибудь уж совсем причудливо. Каждое общество, социальная группа, каждый конкретный исторический период и электоральный цикл формирует свой набор мотивов, типов мотиваций и электорального поведения.
Однако если вопрос об участии в выборах или об их бойкоте решают представители той или иной политической силы, социальные или политические активисты, то в таком случае традиции, завышенные ожидания и иллюзии не уместны.Необходимо оценить, насколько полноценно эта политическая сила может использовать институт выборов и парламентскую трибуну для решения своих задач, связанных с представительством и защитой интересов определенных социальных групп. И оценивать эту эффективность нужно именно для существующего общества, со всем многообразием и спецификой его социально-экономических, социально-психологических, политических и культурных характеристик.
Кстати, именно это и делает Дмитрий Жвания в своей статье «Выборы как урок политической логопедии». Рассуждения Дмитрия Жвании можно обобщить, как мне кажется, в трех тезисах.
1. Народ в России хронически и неизлечимо пассивен в политической сфере, он инертен, почти не способен к прямому социальному действию, к солидарности. К длительному противостоянию с властью не способен вовсе.
2. Такому народу необходимы представители в политике, которые бы за него формулировали требования к власти, отстаивали интересы этой инертной, замученной частными проблемами массы.
3. Призыв к бойкоту выборов в ситуации политической апатии общества только усугубляет ситуацию бездействия, одобряя политический сон социума, его подконтрольность власти.
Спору нет, протестное движение в нынешней России слабо и бессистемно. Я сама слышала не раз от профсоюзных и социальных активистов, что людей крайне трудно мобилизовать на защиту их же собственных интересов. Не абстрактных, а насущных, жизненных. Социальные движения, решив локальную проблему или, напротив, натолкнувшись на непреодолимые препятствия, распадаются, теряют людей, лидеров, энергию. Профсоюзы не могут быть по-настоящему эффективными из-за отсутствия активных членов. Все это так. Протестное движение слабо и бессистемно, но даже эта горькая истина говорит о том, что… оно все-таки есть. Для меня как для человека с математическим образованием ноль – это все-таки ноль, а не «очень мало», и у меня еще с университетских времен сохранилось почтение к «бесконечно малым величинам». Они малы, но они – не равны нулю.
И я бы не стала спешить с обвинением большинства российского населения в социальной пассивности. И не спешила бы утверждать, что социально-политическая активность катастрофически снизилась по сравнению с концом 80-х и началом 90-х годов. Я бы сказала, что эта активность изменила форму и содержание, потеряла не столько в масштабе, сколько в яркости.
В перестроечные годы, в начале 90-х годов народ, отнюдь, не был субъектом политики, ему отводилась роль статиста, зрителя и читателя. И в этом люди, в основном, и проявляли свою активность. Массовость выступлений в то время обеспечивалась за счет всеобщего ажиотажа, который умело организовывался реальными субъектами процесса, определенными социальными группами – «теневиками» в союзе с частью партийной номенклатуры. «Культовые» фигуры из среды художественной и научной интеллигенции обеспечивали своей популярностью массовость поддержки, но это была поддержка в разрушении надоевшего общества, а не в созидании нового. Даже приблизительного образа этого самого «нового» в массовом сознании тогда еще не сложилось. Большинство общества имело весьма туманные представления о том, в чем же, собственно, состоят его коренные, насущные интересы. Чего именно оно хочет взамен того, что с таким упоением разрушает. И, кстати, в решающие моменты это непонимание своих подлинных интересов, их классовой сущности, приводило к тому, что общество весьма равнодушно (даже преступно равнодушно) принимало действия, противоречащие высказанной им самим воле. Так было с распадом СССР, за сохранение которого высказалось на референдуме большинство населения. Еще хуже было в 1993 году, когда Верховный Совет защищало меньшинство даже в Москве, а провинция и вовсе осталась почти равнодушной к уничтожению демократии. «Демократический» энтузиазм 90-х был на руку власти, может быть еще и поэтому он и проявлялся так массово и ярко. В остальных случаях протесты были значительно скромнее по масштабам или жестко подавлялись.
Поэтому мне сегодня кажется, что молодые мамы, голодающие около городских администраций, пытаясь всего лишь добиться места для своих детей в детских садах, представляют собой гораздо более значимое проявление протестной активности, чем экзальтированные митинги 1980-90-х. Сегодняшние «детсадовские» голодовки более значимы социально, потому что люди собрались, сорганизовались в условиях, когда в воздухе носится не «запах свободы», а совсем другой аромат. Сорганизовались на основе отчетливо понимаемого общего интереса. Мне кажется, что и социально-психологически это более значительно, потому что выйти протестовать в одиночку или малой группой психологически гораздо сложнее, чем присоединиться к большой толпе. И мужества нужно гораздо больше. И давление протестующие ощущают на себе не меньшее, чем митингующие перестроечной поры, а то и большее. Тогда митингов было много, митингующих тоже, на коня в политике и во власти постепенно взбирались те, кому митинги были на руку. Справедливости ради нужно сказать, что некоторые мои однокурсники пострадали за участие в митинге в защиту Ельцина, но скоро все уладилось. Крепко досталось защитникам Верховного Совета, но, к сожалению, и эта защита не была по-настоящему массовой, и действия власти не спровоцировали выступлений по стране в поддержку и защиту парламента.
Сегодня власть не любит шума совсем, сегодня хороший губернатор не тот, в чьем регионе хорошие социально-экономические показатели, развита инфраструктура и высокий уровень жизни, а тот, в чьем регионе никто не протестует. Конечно, можно предположить, что если все хорошо, так и протестовать не будут. Но, во-первых, это не факт – разбалованные граждане протестуют иногда особенно активно, а, во-вторых, это же возни сколько – обустраивать регион! Гасить протесты гораздо легче. Вот администрация и старается, как может, а средства могут быть разными.
В целом сегодня протест против политики государства в социальной сфере не равен нулю. Напряжение вокруг ситуации с образованием, медициной, жильем, пенсиями и т.п. постепенно накапливается, притягивает к себе любое недовольство действиями властей, усиливая его. Слабосильные протесты, конечно, не могут переломить ситуацию, но постоянно привлекают к ней внимание, создают дополнительное напряжение. Кроме того, в общественном сознании формируется представление о безнадежности таких одиночных или точечных протестов, что помогает, пусть и медленно, понять, что для защиты, например, права одного ребенка на место в детском садике, нужно остановить разрушение системы дошкольного образования во всей стране. Гарантией осуществления прав одного в данном случае может быть только предоставление подобного права для всех. Как раз именно положение детсадиками сегодня в России демонстрирует эту истину очень хорошо, помогая людям осознать и свой реальный социальный статус, и содержание своих интересов. Разрушение системы дошкольного образования приводит часто не к коммерциализации этой сферы, а просто к дефициту мест: коммерческий детсад, ведь, выгоден далеко не при любых условиях, не в каждом регионе. Вот и получается, что наилучший выход – детские сады для всех, и для всех хорошие, это и станет гарантией прав каждого.
И именно неудачи точечных протестов станут (и я уверена, что довольно скоро) толчком к пониманию значительной частью общества того, что сделать это в существующей общественной системе невозможно. Есть понимание в обществе и того, что отступление государства в ситуации с пресловутым ФГОС средней школы и безграмотным проектом закона об образовании является временным и незначительным. Сам факт отступления, однако, отраден, но все же важнее для формирования протестного сознания сегодня крепнущее понимание того, что у государства свой план относительно образования, и интересы, ценности, чаяния и надежды населения в этот план не вписываются. Именно ситуация вокруг социальной сферы может стать основой для формирования и осознания людьми своих насущных интересов как классовых и политических. И как раз в таких условиях бойкот выборов – очень адекватный и актуальный лозунг. Бойкот – знак того, что сейчас с этой властью каши не сваришь, с ней бесполезно договариваться, опасно даже играть по ее правилам.
Не лишне вспомнить, что сегодня российские граждане вполне освоили индивидуальные формы защиты своих интересов – обращения в суд и в различные государственные органы, письма в «инстанции» и т.п.. Такие индивидуальные формы в большом масштабе становятся массовыми акциями и, кстати, неплохо действуют. Другое дело, что солидарности, согласованности, координации, ориентации на защиту общих интересов, в таких протестах нет. Поэтому можно констатировать не столько пассивность российского общества, сколько кризис солидарности. Сегодня в России еще не преодолена окончательно социально-классовая аморфность общества, даже сложившиеся социальные группы не стали «классами для себя», не осознали своего единства и общности интересов. Освоение внезапно открывшихся индивидуальных возможностей помешало многим заметить вовремя снижение качества общества в целом. Шок рыночных преобразований, последующая усталость от потрясений до сих пор немного отпугивают даже активистов социальных и профсоюзных движений от политики. А в свое время это были мощные социально-психологические факторы нейтрализации протестных настроений.
Но возможность индивидуальных решений проблем постепенно исчерпывается. Более того, освоенные в свое время возможности рыночных отношений оказывается все труднее использовать из-за того, что стремительно сокращается важнейший для большинства российских граждан ресурс – социальные права, общественные блага, доступная и качественная социальная сфера. По сути дела, только сегодня российское общество из конгломерата индивидов, оставшегося на руинах советского строя в начале 1990-х годов, вновь превращается в общество в полном смысле слова. И только сегодня начинает оформляться в нем отчетливая структура социально-классовых интересов, обретая существование и как факт общественного сознания, и как фактор социального развития.
Да, этот процесс идет вяло, и политический язык формирующиеся и консолидирующиеся группы еще не обрели. Точнее, этот язык не сложился как однозначно социалистический, люди сегодня мучительно ищут словесную, теоретическую форму своего недовольства, и его политическую форму. Объективно сущностным социально-экономическим и социокультурным интересам российского общества адекватны социалистические преобразования. Но язык, необходимый для выражения этой потребности, теоретического и политического «сопровождения» перемен, сегодня не принят большинством. У людей среднего возраста еще очень сильна привычка иронически-опасливо относится к марксизму, а молодое поколение просто плоховато марксизм знает.
Но стоит ли в такой ситуации предлагать людям опять участие в выборах и парламентскую борьбу? Как бы ни были прекрасны кандидаты, за которых мы можем агитировать, их не может быть очень много. Их левые лозунги будут успешно присвоены парламентским большинством и истрепаны до полной потери содержания. Левые идеи будут в очередной раз дискредитированы как «пустая болтовня», что-то типа рекламных слоганов. А возможности таких кандидатов хотя бы блокировать антисоциальные реформы будут ничтожны. Ведь в Думе даже большинство не имеет реальной власти, что же говорить о двух трех аутсайдерах. Если, конечно, они туда вообще попадут. Что, честно говоря, практически невероятно.
А может ли быть иначе в пассивном и разобщенном обществе? И если вдруг откуда ни возьмись появится когорта подлинных героев, то как они найдут общий язык с «пассивной массой»? Опять насильно потащат ее к счастью? Обучат ее своему языку? Насколько этот язык сможет адекватно выразить то, что массы сами понимают о себе, своей жизни и своих интересах? Адекватность политического языка, распространяемого активистами и интеллектуалами в народной среде, обеспечивается ровно настолько, насколько массы осознают собственные интересы и готовы отстаивать их. Если пафос борьбы за свои права и интересы в обществе исчезает, оно очень быстро забывает любой живой и политический язык, в лучшем случае затверживая идеологические формулы как молитвы, латинские поговорки и т.п..
Уже в конце 80-х «безъязыкой улице» неолиберальными интеллектуалами был предложен язык, в котором «свобода» означала свободу торговли, рынок стал синонимом процветания и демократии, а «революционер», «террорист» и «сумасшедший» слились семантически. Последствия такого «обучения политическому языку» мы наблюдаем до сих пор. Политический протест, борьба за свои права, сами слова «революция», «активист», «солидарность» были надолго дискредитированы. Россиян нужно было 20 лет бить по голове капитализмом, чтобы они перестали бояться социализма. Да и рано еще утверждать, что в капитализме россияне полностью разочарованы. Из того же политического перестроечного или постперестроечного словаря они твердо усвоили про «дикий», «неправильный» российский капитализм и про «нормальные» страны, где капитализм «правильный». Но ситуация в мире сегодня складывается так, что долго верить в нормальные страны с правильным капитализмом может только очень наивный человек. И новости, которые россиянин сегодня получает из «правильных стран», где тысячи людей сражаются на улицах с полицией, помогают понять суть современного мира лучше, чем любые речи агитаторов.
Да, в России нет сегодня массовых протестов и заметной низовой активности. Но есть оформление общих интересов и попытка их вербализации, есть поиск форм протеста и солидарности, идет постепенная реабилитация участия в политической и протестной деятельности. И складывается понимание, что главным адресатом требований должно быть государство, оно же и понимается все больше как главный субъект реформ социальной сферы, то есть главный виновник ее разрушения, сокращения социальных прав, снижения качества жизни. Складываются условия для подлинной политизации общества, причем складываются они на основе неприятия базовых принципов социальной политики государства. Призыв к голосованию в такой ситуации, по моему убеждению, есть не что иное, как призыв к капитуляции еще до начала сражений, попытка окончательно убедить людей в том, что они не способны решать свою судьбу самостоятельно. Предложить им «расписаться в полном неумении» и принять правила игры, по которым их поражение не только предрешено, но и объявлено заранее.
Слабость низовой социально-политической активности сегодня не позволяет надеяться, что избиратели, отдавшие голоса за «хороших кандидатов», останутся его реальной социальной базой и опорой и в дальнейшем. Например, станут собираться на митинги в поддержку законопроектов, предложенных этими прогрессивными депутатами, организовывать пикеты с целью заблокировать принятие законов, им не выгодных, и т.п. Если в нашем обществе недостаточно солидарности длявнепарламентской борьбы, те ее тем более недостаточно, чтобы контролировать своих представителей в парламенте. Ведь это даже более сложное организационно и интеллектуально политическое действие, чем участие в протестах. Без такой массовой поддержки что могут сделать в парламенте самые энергичные, деятельные и грамотные депутаты, из реальной оппозиции? Можно поручить кому-то представлять свои интересы, но при этом необходимо оставаться участником процесса, контролирующим и диктующим повестку дня. Иначе представитель вынужден будет из лучших побуждений превратиться в кукловода или сам станет куклой для более сильного «Карабаса», а люди вновь – жертвой манипуляций. Отчуждение от политики нельзя преодолеть, комфортно опуская бумажку в урну – это самоуспокоение. И сегодня не важно, против какой фамилии стоит галочка в этой бумажке. Ничего другого, однако, существующая в России система и практика политических выборов не предлагает.
Короче, никакой неизлечимости нет, идет процесс политического выздоровления, пробуждения. Кризис солидарности преодолевается, но отнюдь не через участие в выборах с заранее предрешенным исходом, а в процессе оформления общих интересов вокруг ситуации с социальными правами.
Поэтому участие в выборах в наличных социально-политических условиях может послужить только одной цели – легитимации существующей политической системы. И нисколько не поможет решению насущных проблем, которые волнуют трудящихся и, соответственно, левое движение.
Я понимаю негодование искренних и деятельных людей по поводу «политической тишины» в стране, погружающейся в трясину социально-экономических, политических и культурных проблем. Но наша история и нынешняя политическая ситуация сложились так, как сложились. Я понимаю, что социальных активистов, левых интеллектуалов мучает своего рода «нетерпение сердца». Хорошо сказал Леонид Мартынов: «Это почти неподвижности мука, мчаться куда-то со скоростью звука, зная при этом, что есть уже где-то кто-то летящий со скоростью света». Это так, и все это по-человечески понятно. Но разве сознание того, что пешком идти, долго, мучительно и даже опасно, может служить поводом для того, чтобы пересаживаться в заведомо неисправный автомобиль или в поезд, который стоит в тупике?
