Секс и Просвещение
Есть такой модный подростковый сериал «Sex Education» или Сексуальное просвещение. Вышло уже три сезона, и сейчас подростки всего мира (да и я сам, что уж скрывать) ждут выхода четвертого. Сериал этот весьма примечателен, поскольку создает благодатную почву для обстоятельных размышлений о феномене сексуальности в современном глобальном обществе и о проекте Просвещения, то ли провалившемся, то ли достигшем своего апофеоза и стремящимся обернутся против своих же изначальных принципов. Именно о Просвещении и (пост)современной сексуальности мы и поговорим.
Прежде всего стоит сказать пару слов о самом сериале: чем же он так интересен? На протяжении вот уже трех сезонов зрители наблюдают за лихо закрученной, бурной и противоречивой историей взросления нескольких подростков. Все перипетии и сюжетные повороты оборачиваются вокруг вопросов о сексе. При этом сексуальность присутствует в самом сериале не как «фуколдианская» власть, пропитывающая любые формы коммуникации, не концептуальный ход авторов в духе психоаналитической практики, цель которой отыскать глубинные мотивы персонажей. Вовсе нет, зритель вполне отчетливо считывает посыл: мы будем наблюдать за жизнью школьников через призму сексуальности, их отношения к своему и чужому телу, их психологические барьеры и травмы. Сексуальность – это линза или даже предметные очки, через которые мы, зрители, должны воспринимать происходящие с персонажами события. Немаловажную роль здесь играет и принципиальная условность пространства, в которое поместили героев. Сериал снимался в Британии, однако школа и городок неотличимы от провинциальной Америки. Все атрибуты мифологической британской школы (старый особняк или замок, покрытый патиной не менее благородной, чем сами ученики, герб с трехсотлетней историей, стильная школьная форма, закрытые элитарные клубы) заменены на универсальное пространство, лишенное культурной идентичности. Универсальный продукт требует некоторой условности. А эта условность, в свою очередь, дает возможность для создания сюжета, где персонажи выражают типические формы взаимодействия в качестве универсальной модели. Такая модель стремится не только к самоописанию Западного общества в самом широком его понимании, но и к предписанию различных паттернов: от лишения девственности и мастурбации до отношения к геям и самоидентификации небинарных персон.
Однако мы немного забегаем вперед, вернемся непосредственно к «Sex Education». В центре сюжета история парня по имени Отис, сына врачей-сексологов, закомплексованного девственника, боящегося даже прикоснуться к себе, – хорошо узнаваемый тип подросткового сексуального поведения. В его жизни появляется Мейв, затравленная, но сильная, одинокая, но очаровательная и остроумная девушка, живущая в фургончике одна без родителей. Ей нужны деньги. И, разглядев в Отисе талант «секс-консультанта», Мейв предлагает тому организовать «клинику» для помощи сверстникам на их пути вхождения в сексуальность, предлагает заняться сексуальным просвещением. Так зритель оказывается в самой гуще событий. Подобно Гоголю в «Мертвых душах», авторы сериала широкими мазками очерчивают палитру персонажей – репрезентативная выборка проблематичных кейсов, связанных с инфантильной сексуальностью. Тут и латентная гомосексуальность, и неприятие своей телесности, и квир-проблематика, и вагинизм, и прочее, прочее, прочее. С помощью увеличительного стекла сексуальных отношений авторы бережно раскрывают характеры персонажей, их взаимоотношения с родителями, друг с другом, с безжалостным и равнодушным миром.
«Sex education», в первую очередь, интересен тем, что рисует идеальную модель в вакууме западного логоцентрического сознания, которая репрезентирует пересечения трех ключевых дискурсов: сексуальности, (пост)современности и просвещения. Нынешняя западная цивилизация – это прямой наследник эпохи Просвещения, главная цель которого – расколдовывание мира, рационализация и кодификация всевозможных феноменов. Сегодня термин «просвещение» чаще всего мы встречаем сразу после прилагательного «сексуальное»: и действительно, господствующая идеология стремится представить сексуальность в качестве ключевого инструмента субъективации в современном западном обществе. И все же «просвещение» и «сексуальность» идут рука об руку, но в несколько ином смысле. Сам дискурс сексуальности является следствием и результатом радикальной пересборки, которой подверглось мировоззрение западного человека, начиная с XVIII века. Современный дискурс сексуальности – это результат эпохи Просвещения. Таким образом, сериал, в котором речь преимущественно идет о сексуальном просвещении, в котором представлена условная универсальная модель коммуникации с большим количеством кейсов, становится отправной точкой для мысли о феномене сексуальности и проекте просвещения.
Просвещение
И в русском и во французском языке слово «просвещение» происходит от слова «свет», «lumière». Что же нужно про-светить, окутать светом? Разумеется, темноту. Под темнотой французские мыслители XVIII века понимали различные предрассудки, покоящиеся на магическом или религиозном представлении о мире и самом человеке. В 1751 году начинает публиковаться знаменитая «Энциклопедия, или толковый словарь наук, искусств и ремёсел», которая объединила под знаменем просвещения таких выдающихся людей своей эпохи как д’Аламбер, Вольтер, Дидро, Монтескье, Бюффон, Руссо. Целью мыслителей становится просто собрать сумму знаний, кодифицировать, систематизировать и передать потомкам. Вслед за Линнеем классификация становится главным инструментом эпохи Просвещения. Однако было бы опрометчиво отсчитывать часы Просвещения от публикации «Энциклопедии». Его корни намного глубже – в становлении новоевропейской философии, когда утверждение Галилея о том, что «природа говорит на языке математики» начинает восприниматься безальтернативно. Еще Фрэнсис Бэкон в начале XVII века формулирует главный принцип просвещения: «знание – это сила». В «Новом Органоне» он утверждает необходимость познание не добра и зла, а вещей, созданных Богом, познание природы, и концептуализирует наиболее раннее представление о научном методе: индукция и эксперимент, предполагающие составление таблиц наблюдения определенных фактов и опытную проверку их релевантности.
Именно философия Нового времени, обратившись к познанию природы и вопросу о самих познавательных возможностях человека, задала направление на расколдовывание реальности. Эпоха Просвещения как один из этапов движение просвещенного сознания отличается классификацией уже накопленных знаний и созданием выдающихся утопических проектов разумного и гармоничного обустройства человеческого общежития. Знание становится силой, подчиняющей природу и описывающей человека, усмиряющей темные, загадочные и магические элементы человеческого бытия, вводя их в различные дискурсы. Следующий XIX век приносит понятие позитивного знания, появляются психиатрия, психология, социология как научные дисциплины, избравшие для себя ориентирами естественные науки. Специализация, стремление к объективному знанию, преодоление метафизических предубеждений, эмпирические исследования, – все это ложится в основу научного знания, стремящегося познать мир, расколдовать его, вырвать из лап наполовину магических представлений. Наука стремится описать все возможные феномены, кодифицировать, объективировать, подчинить их человеческому разуму. Сексуальность, например, мыслится в психиатрических и медицинских терминах, еще не будучи вычлененной в отдельную область знания. И уже потом, на рубеже XX века, появляется отдельная позитивная наука сексология, вбирающая в себя методы психоанализа, психиатрии, анатомии, индивидуальной психологии, стремясь описать феномен сексуальности в максимально широких рамках и обрисовать область возможного и допустимого, нормального и патологичного.
Тем не менее появление такой научной дисциплины как сексология совсем не означает, что она узурпировала право на производство знания о сексуальности. Становление позитивной науки – закономерный процесс развития идей Просвещения, требующего специализации научного знания. Отдельная область изучения, унифицированный метод, верификация и конкретный позитивный результат. В «Диалектике Просвещения» Адорно пишет: «то, что не желает соответствовать мерилу исчислимости и выгоды, считается Просвещением подозрительным».
В этом подчинении, инструментализации и нужно искать точки пересечения и противоречий между проектом просвещения и сексуальностью. На первый взгляд, кажется очевидной мысль, что сексуальность и ее всеохватное научное описание, – лишь частный случай проекта просвещения, взявшего курс на расколдовывание некогда «магического» мира. Декларируемая цель просвещения – это истина, свободная от метафизических догм и мифологических структур, истина, отражающая саму суть вещей. Однако в этот момент Просвещение упирается в тупик: «ложная ясность есть лишь иное проявление мифа», – пишут Адорно и Хоркхаймер в «Диалектике Просвещения». Та истина, суть самой реальности, отраженной в позитивном знании, в конечном итоге просто структурно заменяет миф. Именно поэтому второй позитивизм смещает вектор своего изучения на сам язык, в поле которого знание и производится.
В XX веке вопрос о том, можно ли светом знания озарить непролазную тьму человеческой деструктивности встает как никогда остро: научный и технический прогресс входит в каждый дом с электрической лампой, стирает границы между городами, странами и континентами: машины рассекают по освещенным улицам больших городов, Европа расчерчивается венами железных дорог, а переселенцы на огромных кораблях открывают для себя Новый Свет. Наука становится новым мифом, инструментом, помощью которого человек должно построить себе земной Эдем. Но в то же время человечество создает и оружие, способное убить десятки, сотни, тысячи, если не миллионы и миллиарды людей: танки, гаубицы, бомбы. Недаром В.Ф. Эрн в предшественниках машин для убийства компании Альфреда Круппа видит самого Иммануила Канта: «разрушительность гигантских снарядов Круппа, их дикая насильственность логически вытекает из их феноменалистической сущности». А две мировые войны показали, что просвещение не всегда идет нога в ногу с гуманизмом. Порой просвещенная мысль может находить свое выражение в до крайней степени рациональной системе нацистских концлагерей. «Если Просвещение не вбирает рефлексию этого возвратного момента в себя, оно выносит самому себе приговор. В силу того, что осознание деструктивности прогресса остается уделом его противников, слепо прагматизированное мышление утрачивает способность к процедуре снятия и, следовательно, связь с истиной», – пишут все те же Адорно и Хоркхаймер.
Создание атомной бомбы стало апофеозом научной мысли, просвещение достигло своего предела. Бомба, способная уничтожить всю жизнь на земле, создала онтологический горизонт человеческих возможностей: теперь не только один конкретный человек может находиться в модусе бытия-к-смерти, но и все человечество. Просвещенная мысль не создала земного Эдема, но ад уже перед глазами – на фотографиях из испепеленных Хиросимы и Нагасаки. Такой онтологический предел еще больше укореняет проект просвещения в имманентном. И если прежде все темное и таинственное должно было стать просвещенным и явленным, то теперь не может быть и мысли о научной утопии. Остается лишь составление каталога онтического, говоря словами Хайдеггера, и максимальная функционализация всевозможных феноменов и пространств.
Помимо механизма расколдовывания мира, ключевым элементом просвещенной мысли является критика. Критика всего, что противостоит разуму: как уже было сказано, – это предрассудки, религиозные догмы, алхимия, античная наука. Однако критика, посягающая на авторитет догматизма или предрассудки, оборачивается утверждением иного догматизма: внеисторичности самого разума, как это произошло у Канта. Действительно, у французских просветителей XVII века разум противостоял предрассудку, который структурировал все сферы жизни. Но негативность просвещенческой критики достигает предела. И этот предел – основание: разум, покоящийся на так называемом «естественном законе». Так возникло противоречие между двумя по своей сути метафизическими моделями рациональности. Кант же, обнаружив исток самого предрассудка в разуме, по словам Б.Г. Капустина, «превратил критику в самокритику разума». Критика для Канта – это обнаружение границы человеческого познания, человеческих способностей, и критикует немецкий философ «чистый разум», принципы априорного знания. Однако, как замечает Капустин, критика Канта оставляет за разумом внеисторическое содержание, которое неминуемо сводит просвещенческий проект с догматизмом.
Тем не менее, критика как инструмент философской рефлексии, начиная с Канта, укореняется в качестве метода работы для последующих теоретиков, но уже в исторической перспективе. Критика обращается к труду и капиталу, к бессознательному и языковым структурам. Все эти явления определяют человека, структурируют, предписывают субъективность. Начавшаяся с попытки выяснить условия возможности и границы разума, критика приходит к тотальной невозможности человека: «человек умер», заявляет Фуко. Критика расщепила человека на бесчисленное множество подвижных структур, сил внешнего и потоков желания, где человек – лишь точка пересечения. И если эпоха Просвещения началась с дерзкого утверждения самостоятельности человеческого разума без предрассудков, то мысль XX века, рационализировав всевозможные исторические, культурные, языковые, психические условия и силы, пришла к тотальной детерминированности человеческого разума, где форма человек – лишь точка сборки. Просвещение восстало против самого себя.
В 80-ые годы немецкий философ Петер Слотердайк, анализируя движение Просвещения, приходит к понятию цинизма, которое характеризует как «сумерки просвещенного сознания». Именно цинизм становится, по мнению Слотердайка последним изводом просвещения. Цинизм признает ценность этого света знания, которым озаряются самые темные закоулки мироустройства, но противится его тотальности, в которой нет места тайне и соблазну, нет места темному и трансцендентному. Цинизм становится определяющей характеристикой, той точки пересечения сил и потоков, которой является человек. Именно цинизм дает возможность человеку существовать в мире без человека.
Сегодня мы имеем дело с духом Просвещения, который определяет нашу Современность. По словам Фуко, Просвещение – это то, «что мы есть, что мы думаем и что мы делаем сегодня». Просвещения сегодня – это концептуальная матрица современного сознания, определяющая духовную, социальную жизнь, политическое пространство. Расколдовывание мира продолжается, критика рефлексирует критику: элементы расщепляются в поисках бозона Хиггса, код ДНК расшифрован и готов к исправлению, политическая идеология эксплуатирует аффективное пространство благодаря рекламе. Именно поэтому, когда мы говорим о Просвещении и современности, нужно отдавать себе отчет, что единственная модель человека, возможная сегодня, – это цинический человек. Он удерживает вместе невозможность человека, его тотальную определенность, свет рациональности и иррациональность предрассудков. В статье «О смерти человека и сверхчеловеке» Делез, размышляя о том, как могла бы выглядеть сборка современного человека после «смерти человека», приходит к понятию «Сверхсгибание». Сверхсгибание – это механизм современности, когда совмещаются классическое мышление, аппелирующее к бесконечному, континуальному, к субстанциям, коей является просвещенческий Разум, и мышление конечного, различия, который реализует себя в позитивной науке. Сверхсгибание – это форма, в которой существует современный человек-циник, соотнесенный с «силами извне, с силами кремния, которые берут реванш над углеродом, с силами генетических составляющих, берущими реванш над организмом, с аграмматическими силами, одерживающими реванш над означающим».
Сексуальность
Сексуальность можно мыслить в различных плоскостях. С одной стороны, сексуальность – это практики, имеющие отношение к телесности, практики, которые сопровождают человечество с самых древних времен: это и коллективная практика оргии, и деторождение, и мастурбация и много всего другого. С другой стороны, сексуальность – это системы запретов (например, на запрет на инцест или в христианской традиции запрет на секс до брака) и нормативных предписаний: когда, что и как нужно делать. Помимо прочего, сексуальность – это примеры самоописания, различные тексты, которые осмысляют, описывают и предписывают различные модели коллективного и индивидуального сознание и практики в области телесного и чувственного. Это дискурсивный порядок сексуальности. В своем размышлении я хочу обратиться и к практикам, и к нормативным представлениям, и к текстам, чтобы попытаться приблизится к пониманию того, что представляет собой сексуальность в начале XXI века. Как понимается сексуальность сегодня? Какие границы и концептуальные рамки мы можем увидеть в отношении пола и гендера, Я и Другим, «реальностью» и репрезентацией? Какие биополитические и дискурсивные практики формируют наше представление о субъективности: чувственности и телесности?
В конечном итоге, мне бы хотелось показать, почему сериал «Sex education» наиболее полно и акцентировано репрезентирует сексуальность в XXI веке, создавая своего рода утопию сексуальности, идеальную модель сексуальности общества, по выражению Бодрийяра, «после оргии». Оргии, которую следует понимать как процесс эмансипации в самом широком смысле, в том числе в пространстве сексуального, то есть просвещения, выведения на свет, расколдовывания и включения в дискурс феноменов, которые прежде были окутаны пеленой умолчания или же пребывали в маргинальном статусе.
Прежде всего, стоит обратиться к словам Мишеля Фуко, который утверждает, что «сексуальность — это имя, которое можно дать некоторому историческому диспозитиву: это не подпольная реальность, над которой будто бы разыгрываются трудные схватки, но обширная поверхностная сеть, где стимуляция тел, интенсификация удовольствий, побуждение к дискурсу, образование знаний, усиление контролей и сопротивлений сцепливаются друг с другом в соответствии с несколькими важнейшими стратегиями знания и власти». Сексуальность понимается Фуко как диспозитив – то есть «гетерогенная совокупность элементов», объединяющая различные дискурсы в политическом, этическом, религиозном, экономическом пространствах. Подобно тому как Фуко рассматривал вопросы пенитенциарных учреждений и психиатрических больниц, он обращается к проблемам пола и телесности, чтобы проследить генезис определенных дискурсов, феноменов и практик, которые ложатся в основу представлений о сексуальном и составляют структуру норм в различные эпохи. Так, например, рассматривая античность, Фуко пишет о понятии aphrodisia, или «дела Афродиты». В понятии aphrodisia выражается античные представления о сексуальности, и эти представления сильно отличаются от современного: нет четких предписаний дозволенного и недозволенного, нет описаний и регламентаций сексуальной практики (в том числе маргинализации гомосексуальности). Древнегреческий дискурс половой любви подчинен этическому принципу эвдемонии, стремления к прекрасной жизни, где критерием является сдержанность и умеренность.
В отличие от античной aphrodisia в христианской традиции сексуальность подвергается строгой регламентации, нормативным предписаниям, системой запретов и наказаний. Мыслимая как плоть, сексуальность вписана в область низменного и греховного. Однако в то время как вопросы телесности половых отношений мыслятся как грех, в христианском дискурсе формируется институт исповеди. Вышедшая из раннехристианской практики покаяния, очищения, нацеленная на метанойю, духовное перерождение, практика покаяния, или второго крещения, трансформируется в форму речи-признания о самом себе. А поскольку сексуальность являлась пространством запретов, пространством греха, то и признания, как правило, носят сексуальный характер. Об этом Фуко пишет в работе «Признания плоти», выстраивая прямую связь между речью-признанием, выраженной в исповеди и сексуальностью.
Мы привыкли считать, что вся европейская культура подавляет, вуалирует и замалчивает сексуальность. Представление о греховности плоти в христианстве, разумеется, этому способствовало. Однако, как пишет Фуко, практика исповеди способствовала интериоризации сексуальности, открывало возможность для формулирования и осмысления греховных практик (секс вне брака, рукоблудие, невоздержанность и прочее). Уже в XVII веке происходит складывание дискурса сексуальности, публичного проговаривания истины в вопросах пола и телесности. Формирование буржуазного и индустриального общества, которое мы привыкли мыслить ханжеским, в вопросах сексуальности вовсе не двигалось в сторону «ограничения, но, напротив, подчинялось механизму нарастающего побуждения; что техники власти, осуществляющиеся на сексе, следовали не принципу жесткого отбора, но, напротив, принципу рассеивания и насаждения разнообразных форм сексуальности; что воля к знанию не остановилась перед неустранимым табу, а выказала упорство — проходя, несомненно, сквозь множество ошибок— в том, чтобы создать науку о сексуальности». Рассматривая сексуальность в дискурсивном порядке, Фуко, в свойственной ему манере, стремится показать, как само формирование дискурса, которое в конечном счете приводит к институционализации сексологии в качестве научной дисциплины, связано не с вытеснением и умолчанием, а с введением в дискурс, со стремлением к организации властных отношений и контроля в утверждении истин пола: «не суровость запрета, но необходимость регулировать секс с помощью дискурсов, полезных и публичных».
Фуко не проводит четкой корреляции между Просвещением и сексуальностью, однако в выстроенной им генеалогии сексуальности отчетливо заметны характерные черты просветительского проекта. Для Фуко власть распространена в человеческих отношениях. Не будучи сконцентрированной где-то конкретно, локализованной, не являясь инструментом и специфической формой отношений, власть исходит отовсюду, пронизывает все уровни и формы коммуникации. Власть в пространстве сексуальности реализуется в производстве знания, контроле дискурсивных практик. Производство знания является своего рода выведением сексуальности из тени, из области умолчания, табуированного и стигматизированного пространства отношений. Сексуальность подвергается объективации: то, что было сокрыто, вынесено за пределы дискурса, становится предметом мысли. Подобное введение в дискурс характерно для формирования практически любой научной дисциплины, предмет которой прежде был фигурой умолчания: в силу господствовавшего христианского мировоззрения. Восхождением идей просвещения и последующая специализация позитивного знания, нацеленного на устранение лакун, объективации и функционализации всех возможных дискурсов, затрагивает и сексуальность. Область сексуального подвергается тщательной энциклопедизации всех возможных практик, моделей поведения и форм субъективации. Таким образом, сексуальность становится важнейшим пространством контроля: тем, что Фуко называет биополитикой. За примерами далеко ходить не надо: в 1741 году швейцарский врач Самюэль Огюст Тиссо опубликовал работу «Онанизм, или Трактат о недугах, вызываемых мастурбацией», в котором утверждал, что чрезмерная эякуляция у мужчин и растрата «телесных соков» у женщин ведет к частым болезням, преимущественно душевным – в психиатрических лечебницах пациентов, которым было нечем заняться в изоляции от мира, часто заставали за мастурбацией. Отсюда и берет корни корреляция онанизма и психиатрических заболеваний, описанная Тиссо. И эта корреляция надолго укоренилась в дискурсе сексуальности, став поводом для репрессивных мер в консервативных европейских домах и тем более пансионах для детей. Лишь с развитием научного метода сексологии, когда Альфред Кинзи опубликовал данные социологических опросов феномен мастурбации вводится в дискурс, лишаясь маргинального статуса.
Таким образом, дискурс сексуальности сам является продуктом мысли просвещения. Начиная с ранних анатомических и прото-социологических опытов Николя Венета и Мартина Шурига, пространство сексуальности продолжается концептуализироваться в психиатрии, появившейся как позитивная наука. Особую роль в становлении сексологии сыграл Рихард фон Крафт-Эбинг, который в 1886 году в книге «Сексуальная психопатия» описал всевозможные случаи того, что тогда считали психопатологиями, выраженными в сексуальных девиациях: мазохизм, садизм, гомосексуализм. Появление фрейдовской теории психоанализа знаменует собой поворотный момент в концептуализации сексуальности. Если до психоанализа сексуальность мыслилась в качестве функции продолжения рода и коммуникации между полами, то есть мыслилась исключительно в терминах физиологии и психиатрии, то Фрейд значительно расширяет пространство осмысления сексуальности, привнося в него воображение и фантазию. Теперь сексуальность не сводится к половому контакту и удовлетворению потребностей, а отдается в вотчину бессознательного Создавая концепцию эдипового треугольника, Фрейд заявляет о детской сексуальности: психическая жизнь ребенка оказывается детерменированной инцестуальным желанием, которое ребенок испытывает, находясь в отношениях с матерью и отцом. Описать психические процессы человека значит расколдовать его сексуальность. Психоанализ, обнаружив бессознательное, детскую сексуальность и Эдипов треугольник, в начале XX века породил первую сексуальную революцию: женская эмансипация, гражданский брак, теория стакана воды, нудистское движение, декадентствующая гомосексуальность. Все эти явления очень ярко проявились в русском Серебряном веке и авангарде, оставив провокационные культурные артефакты, в которых утверждение сексуальности репрезентировано как вызов, как трансгрессия: это и лесбийский роман «Тридцать три урода» Зиновьевой-Аннибал, и гомосексуальный поэтический сборник «Крылья» Кузмина, и антиутопический «Антисексус» молодого Платонова.
Структурный психоанализ усилиями Жака Лакана идет дальше, заявляя, что помимо воображения, фантазии, сновидения, сексуальность конституирована языком: «бессознательное структурировано как язык». По Лакану, именно в символическом пространстве означающих конституируется бессознательное, а вовсе не в психо-биологических хитросплетениях. Субъект изначально погружен в символическую реальность, которая всегда предшествует субъекту. В свое ранней работе «Инстанция буквы…» Лакан, рассматривая бессознательное подобно тому, как Соссюр мыслил язык, в качестве пространства, утверждает «скольжение означающих», где субъект речи никогда не совпадает с самим собой. Субъект, структурированный нехваткой, пытается ухватиться за Реальное, вечно упускает его в потоке скользящих означающих. Прежде всего знаменитая формула Лакана «сексуальных отношений не существует» отсылает именно к пропасти между Реальным и означающим. «Обретая дар речи, субъект лишается всех шансов не опосредованного доступа к сексуальному. Регулируя взаимоотношения между мужчиной и женщиной, культура представляет собой ничто иное как сеть, посредством которой наслаждение откладывается, отсрочивается», – так интерпретирует слова Лакана его современник Жан-Люк Нанси. Слово, проговаривание, описание – это всегда наложение означающих на непосредственное влечение. Описание, сочленение знаков никогда не способно воплотить, схватить, запечатлеть в себе желание, оно конструирует феномен, вписанный в символический регистр восприятия, тогда как само желание, сами сексуальные отношения неминуемо ускользают от всякой объективации.
Еще одним важным пунктом в осмыслении сексуальности является представление Лакана о фаллосе. Фаллос для французского мыслителя – это вовсе не половой орган, похабное название которого можно встретить на каждом втором заборе в России. Фаллос – это центральное означающее в системе означающих, фигура власти. Вкратце логика Лакана строится следующим образом: начиная с комплекса кастрации, структурируется нехватка, фаллос помещается в пространство символического. Становясь означающим, фаллос, для которого в системе означающих невозможно найти противоположность в силу нехватки, оказывается единственным означающем и обретает силу закона, помещенного в центр. Фаллос неминуемо оказывается связан с мужским, с Именем-Отца, женщина же всегда определяется нехваткой. Поэтому женское выводится исходя из мужского. Именно это центрирование вокруг фаллоса подвергает критике Жак Деррида: «центр – это функция, а не сущность – реальность, но функция». Согласно мысли Деррида, центрирование, укорененное в основании европейской логоцентрической культуры, является основанием для метафизики. В своем проекте деконструкции он использует понятия difference (различение) неологизм differance (различАние). Различение – это противоположность тождества, утверждение иного, нетождественного, что выражается в любом означивании, любой концептуализации. Различание же является «самой возможностью концептуальности, возможностью вообще понятийного процесса и понятийной системы», это механизм, способный продемонстрировать, что структуры, с которыми мы соотносим реальность, – результат деятельности означивания и проведения границ. Таким образом, центрирование вокруг какого-то одного означающего, исходя из которого определяются другие, – это лишь один из способов означивания. Деконструкция метафизики оказала огромное влияние на мысль о сексуальности, в частности феминизм. Взяв на вооружение принцип различания, феминизм критикует патриархальную культуру, внутри которой женщина определяется через мужчину. Свободная игра с означающими позволяет отбросить понятие центра внутри структуры (будь то фаллос, логос, теос или же что-то еще).
В то время как Лакан распыляет сексуальность до скольжения по цепи означающих, а Деррида, разрывает эту цепь, апеллируя к анти-структурности, в шестидесятые и семидесятые годы происходит хрестоматийная сексуальная революция: хиппи, ЛСД, рок-музыка, порноиндустрия, студенческие демонстрации под красными флагами. Установленные границы разума и безумия передвигаются, что ярко выразилось в движении антипсихиатрии. Сознание перестает быть крепко привязанным к новоевропейской теории цельного субъекта и все чаще описывается в терминах парадокса, шизофрении, ризомы. Капитализм апроприирует различные стратегии сопротивления, помещая их в логику создания символического капитала, установленные границы между классами рушатся при переходе к постфордистскому способу организации труда. Вопрос границ, и их подвижности выходит на первый план. Лиминальность – понятие, появившееся в антропологической литературе, в работе Арнольда ван Геннепа, для описания процессов перехода в обрядовых и ритуальных практиках. Именно в лиминальности, пограничном, промежуточном положении, Виктор Тёрнер видит возможность для утверждения анти-структуры, предполагающей смешение устоявшихся иерархий и отношений. Конечно, Тёрнер как полевой исследователь в первую очередь описывает ритуальные действия африканских племен (например, обряд инициации), однако концепт лиминальности он экстраполирует в общекультурное пространство как выражение «неструктурного или рудиментарно структурного и сравнительно недифференцированного comitatus общины, или даже общности равных личностей». Переходное, промежуточное состояние обладает огромным эмансипаторным эффектом: разрушая и пересобирая установленные различия, границы, иерархии, лиминальность организует постоянное диалектическое движение общества. В оптике антропологии Тёрнера сексуальная революция шестидесятых годов выглядит именно таким лиминальным явлением. Представители движения хиппи, легко относившиеся к наготе, сексу и употреблению наркотиков, как раз и являются выражением того недифференцированного коммунитас, которое разрушает привычные нормативные границы и структуры и провоцирует их пересборку, но уже в совершенно иной конфигурации. После коллапса нормативной сексуальности в лиминальном состоянии сексуальной революции, происходит формирование новой структуры, в которой формируется новая система запретов и предписаний: свободные сексуальные отношения, эмансипация женской сексуальности, включение в дискурс гомосексуальности, децентрализация проблематики гендера и многое другое.
Виктор Тёрнер и Жак Деррида примерно в одно и то же время обратились к проблематике структурности и выпадающих из нее элементов. Поэтому оба исследователя – очень по-разному – пришли к необходимости осмысления границы, границы структуры общества и границы языка европейского логоцентризма. Две эти тенденции – преодоление центризма и обращение к феноменам лиминальности, к маргинальным феноменам – становятся определяющими в дискурсе сексуальности в последующие десятилетия.
Антропология сексуальности
Порнография и онанизм
Современная сексуальность – это ребенок постструктурализма. И вместо того, чтобы проводить ревизию всевозможных теоретических построений, стоит обратиться к конкретным антропологическим феноменам: к индивидуальным практикам, формам репрезентации сексуальности и важнейшим дискурсам, которые определяют весь ландшафт знания.
Совсем не удивительно, что когда речь идет о сексуальности сегодня, мы говорим о порно. Порно – это важнейшая форма репрезентации сексуальности, в эволюции которой мы можем обнаружить характерные черты того, как сексуальность деформируется. Порно является побочным ребенком Просвещения: сделав скрытое и таинственное видимым, Просвещение оставило нам в наследство бесчисленное количество феноменов, обитающих исключительно в наличном. Эти феномены обретают вид вещи, воспроизводимого объекта, который неминуемо становится товаром.
Порно в современном понимании – это, прежде всего, репрезентация визуальная. Однако, до появления возможностей «технического воспроизведения» и тиражирования функцию порнографии брали на себя живопись и литература. В развитии феномена порнографии, вернее репрезентации сексуальных отношений, можно обнаружить интересные симптомы культурных переломов. В Древней Греции, в Римской империи во многих азиатских и даже мезоамериканских культурах изображения обнаженного тела и полового акта присутствовало на посуде или высекалось в камне. Например, большую известность приобрела скульптура древнегреческого бога скотоводства и плодородия Пана, где он совокупляется с козлом, или китайские росписи по шелку, на которых изображался сексуальной акт в традиционных интерьерах; или найденные при раскопках города Помпея рисунки на стенах зданий, среди которых можно обнаружить изображение секса втроем; или статуэтки южноамериканской культуры мочу, которые в середине первого тысячелетия нашей эры с помощью керамики передавали сцены минета.
Уже начиная с эпохи Возрождения стали появляются гравюры, – первый тиражируемый продукт, – на которых запечатлевались сцены секса: самым известным примером можно назвать «Позы Аретино», созданные учеником Рафаэля Маркантонио Раймонди, а сонеты для книги с этими гравюрами написал как раз поэт Пьетро Аретино. Именно гравюра как тиражируемое изображение наиболее близко к подходит к современному пониманию порно как продукта для самостоятельного удовлетворения сексуальной потребности.
В литературной репрезентации секса можно найти бесчисленное множество примеров: начиная с поэзии Сапфо и «Науки любви» Овидия и заканчивая «Венерой в монастыре или Монахиней в ночной сорочке», изданной скандальным Эдмундом Керллом, и романами де Сада. Однако нужно понимать, что эти многочисленные культурные артефакты, созданные в разных культурах, не имеют отношения к феномену порно: секс мыслился и концептуализировался в совсем не похожих друг на друга рамках: сцены совокупления античных богов, реализующих эротический идеал любви, имеют мало общего с индийскими телесными практиками в позах из Камасутры.
В современном порнография – это феномен, непосредственно связанный с развитием капиталистических отношений, возможностями технологического развития и процессом сексуальной эмансипации, введение секса в дискурс. Поэтому история порнографии как продукта, как товара начинается с появлением фотографии. В конце девятнадцатого века порнография представляла собой черно-белые фотокарточки, которые подпольно создавали ушлые фотографы в качестве солидной подработки, что отлично показано в фильме Балабанова «Про уродов и людей». Закрытое сообщество создает элитарный продукт, доступный лишь посвященной публике – крайне маргинальная область, вычеркнутая из доминирующего дискурса сексуальности. С развитием техники и перехода с фото- на видео-репрезентацию порно становится все более заметным и спорным феноменом, при этом так и оставаясь в своем маргинальном положении. Появляются сложные сюжетные фильмы, которые в форме китча обыгрывают архетипические сюжеты. Можно вспомнить «Глубокую глотку» или классические работы Тинто Брасса, проходящие по границе эротического и порнографического. В данном случае порнографическое понимается как выставление в наличное некогда сокрытого и стигматизированного – человеческих гениталий. Притом это не столько выставление в наличное, сколько поглощение реальности, гиперфиксация, нарочитый избыток, подменяющий реальность: секс таким не бывает.
Появление интернета уравняло порно с любым другим видом контента. Pornhub помещается на той же плоскости смартфона, что и новости спорта или частные переписки. Порнография окончательно выходит из маргинального статуса и уравнивается в правах с любой другой информацией, кодируемой с помощью нулей и единиц. С глубиной пленочного изображения на бобине исчезает дистанция, тайна порнографии, которая манила своей недоступностью и табуированностью. Глубину заменяет плоскость экрана, переживание запретного и маргинального обращается подручностью, моментальной доступностью. Мобильность и доступность превращают порно в неотъемлемый атрибут повседневности.
Точно так же как разрыв между ранним порно на выцветших фотокарточках и пленочных кинолентах, изменение медиации при переходе на цифровое изображение порождает изменение в порядке визуального. Характерным явлением в современной порнографии становится появление так называемого POV, порно от первого лица, стремящегося поставить зрителя в положение участника. Таким секс как раз бывает. POV – это уже не вуайеризм ранней порнографии и не классический гиперреалистический визуальный образ. Порно от первого лица – это обманка, выраженная в редукции чувственного до визуального образа. Зритель оказывается в символической позиции актора, камера занимает положение взгляда, перед которым разыгрывается сцена совокупления. С одной стороны, можно наблюдать движение в сторону партиципаторности порно, утверждение миметического сходства с реальным сексом, но в то же время такое POV достигает предела визуальной объективации сексуальности, апроприируя даже позицию зрителя, предзадавая единственно верный взгляд. Порно от первого лица – это лишь еще один шаг на пути к подчинению тела и человеческого взгляда логике рыночного обмена. Рози Брайдотти, рассматривая тело как визуальную поверхность, утверждает, что всякая визуальная репрезентация тела – расчленение телесной целостности и введение его в порядок видимости как объектов. В случае POV уже не тело становится объектом подчинения, а сам взгляд: не видимое, но видящее. Если экстраполировать слова Кристиана Меца о восприятии кино на восприятие обычного вуайеристического порно, то окажется, что «зритель идентифицируется исключительно с видящим, его собственного отображения нет на экране и первичная идентификация конституируется уже не вокруг субъекта-объекта, а вокруг чистого, всевидящего и невидимого субъекта». В порно от первого лица все наоборот: вместо всевидящего невидимого субъекта – субъект подчиненный видимому. И в отличии от виртуального пространства видеоигры, зритель порно POV не имеет свободы определения взгляда. Видимое захватывает субъекта и предписывает ему режим видимого, режим субъективации в пространстве сексуального акта.
Если прежде порно реализовывало стратегию вуайеризма, где неловкость и стеснение в подсматривании за чужим сексом рождало ощущение недоступности, соблазн, то в порно от первого лица соблазн (пусть даже редуцированный до визуального соблазна) полностью вычеркнут. Порно с помощью камеры от первого лица визуально полностью подменяет секс как таковой. Рассуждая о порнографии в контексте сокрытости и соблазна, Бодрийяр отмечает, что порно «привносит дополнительное измерение в пространство пола, делает его реальнее реального – потому соблазн здесь отсутствует».
Не менее важным, чем деформация визуального опыта, представляется изменение опыта чувственного в процессе восприятия порнографии: то есть практик себя. Порно – это продукт, нацеленный на удовлетворение чувственного, то есть на мастурбацию, онанизм. Порно упаковывает удовольствие в форму визуального объекта и продает удовольствие. Притом удовольствие предсказуемое, запрограммированное, предзаданое. И здесь мы обнаруживаем феномен современного онанизма, который радикально отличается от минувших форм этого явления. Порно с помощью интернет-медиации проникает в каждый дом: к каждому прыщавому подростку, уставшему работяге или одинокой женщине бальзаковского возраста. Порно создает пространство, которое разделяют и заполняют миллионы людей. Онанизм, имплицитно содержащийся в пространстве порнографии, остается при этом практикой интимной, сокрытой в рамках опыта повседневности: подключение к пространству осуществляется без горизонтальных связей, локализуя и замыкая опыт личного переживания, отчуждая субъекта и от объекта удовольствия, и от другого субъекта.
Совсем иным опытом кажется публичная мастурбация Диогена Синопского: представитель кинической школы и сторонник аскетических практик, он стремился осуществить идеал автаркичного существования. Стоя на площади среди других граждан, Диоген мастурбровал со словами: «вот бы и голод можно было унять, потирая живот». Этот жест, вынесенный в публичное пространство, должен был обесценить сексуальное удовлетворение, сведя его до одной из многих естественных потребностей. Пафос Диогена – в освобождении от привязанностей, удовольствий, страстей, – только так можно достичь свободы, самодостаточности, словом, счастья (пресловутая эвдемония). Схожий кинический персонаж, доведенный до возможного предела, мы можем наблюдать у Мамлеева в «Шатунах» – это Петенька, который сидит целыми днями на дереве и занимается лишь тем, что соскребает со своей кожи прыщи и поедает их. Идеал автаркичного существования, свободного от влияния страстей, невзгод и навязчивых мыслей – уроборос, поедающий свой хвост и описывающий замыкающуюся окружность становления. В своем основании онанизм Диогена таков – это онтологический онанизм, утверждающий человека как микрокосм. Разумеется, в древнегреческом полисе онанизм был замалчиваемым и сокрытым феноменом, поэтому жест Диогена с полным правом можно считать политическим: радикальное утверждение отсутствия всякой значимости.
Сегодня онанизм – это инструмент биополитики. Феномен онанизма становится публичным, о чем говорит популярность Pornhub и его звезд, введение онанизма в публичный дискурс: например, в стэндап-выступлениях Поперечного или бесчисленных мемах из MDK. Феномен онанизма, так же как и порнографии, становится прозрачным и объемлющим – опытом повседневности, доступным как товар. Теперь мастурбация – это не диогеновское удовлетворение жалкой потребности для утверждения самодостаточности, а один из предписанных элементов опыта повседневности, формирующих субъективность. Образ онаниста – это парадигмальная форма для описания современного субъекта: обитающий в публичном пространстве сети, он атомизирован и отчужден от непосредственной чувственности. Чувственность может быть элементарно удовлетворена, инструментов масса, достаточно зайти на маркетплейс. Инструментализация чувственности делает субъекта и его тело идеальным пространством для биополитических практик, делает его пластилином, из которого можно слепить любые конфигурации контроля и дисциплинарного подчинения.
Деэротизация и отчуждение
Деэротизация становится ключевым термином, которым можно описать эволюцию сексуальности в XXI веке. В отличие от сексуальности эротика и эротическое – понятия, уходящие корнями в глубокую античность и отсылающие к древнегреческому богу любви Эроту. Эротическое близко таинству, ускользающему от всякой рациональности и дискурсивности. Развивая концепцию гетерологии, или науки об ином, науки, которая бы противостояла научному пафосу просвещенческой мысли, Жорж Батай большое внимание уделяет именно эротике. «Эротика, – говорит Батай, – утверждение жизни в самой смерти». Смерть являет собой предельное иное, отвращающее и манящее, внушающее ужас и завораживающее; словом, амбивалентное иное или гетерогенное. Человек дискретен и разорван, отчужден от другого непроходимыми баррикадами символических конструкций, а в ситуации смерти Бога лишен еще и трансцендентного пространства, которое было способно дать опыт соборности или экстатического единения. Для человека открыт лишь пугающий и манящий опыт иного, опыт невозможного, который представляет собой смерть, стирающая дискретность, манящая своей предельной инаковостью. Этот предельный опыт, опыт смерти как забвении своей субъектности, потери и утрате этой индивидуальности в растворении в неразличимом и непрерывном, возможен лишь в смерти и эротическом переживании. Как в ситуации смерти Бога остается пространство сакрального (например, жертвоприношение), открывающего возможность для трансгрессии, так же и невозможный предел, которым является смерть, открывается в переживании эротического экстаза: «Любая эротическая практика нацелена на то, чтобы достичь самого сокровенного бытия, пока не станет страшно. Переход от нормального состояния к состоянию эротического желания предполагает до какой-то степени растворение нашего существа, как оно сложилось в порядке непрерывности». Самым ярким примером такой эротической практики может служить античное празднество в честь бога Диониса или Вакха. Вакханалия наглядно демонстрирует экстатическое слияние и утрату индивидуальности, дискретности в процессе оргии, переходящие, согласно описанию Тита Ливия, в «нарушение всех возможных нормы и границ, в том числе в человеческие убийства». Конечно, вакханалия – это хрестоматийный и наиболее показательный пример, но и более частные эротические практики реализуют стратегию предельного опыта как опыта непрерывности или опыта смерти. «Экстаз отвечает на невозможность абсолютности абсолюта или на «абсолютную» невозможность завершённой имманентности», – замечает Жан-Люк Нанси.
Уже в тридцатые и сороковые годы, когда Батай писал свои главные работы эротическое мыслилось им как пространство ускользания от тотализирующей логики просвещенного сознания. Просвещение заложило основание деэротизации в корреляции знания и власти: стремясь подчинить недоступное и таинственное, просвещение привело феномен сексуальности к виду объективного позитивного знания. Сексуальность, которую психоанализ экстраполировал до границ бессознательного, отвоевывает у эротического символическое пространство, постепенно очерчивая и раздвигая границы дискурса и маргинализуя опыт предельного. Легкая поступь просвещенного сознания, очерчивающего все новые границы, синонимична процессу атомизации и распадения неотчужденных форм коммуникации. Как очень метко подметил Нанси, «индивид представляет собой всего лишь осадок реакции разложения сообщества». Современный западный индивид во второй половине века переживает становление развитого потребительского общества и захватывающей все сферы человеческого существования товаризации, переход к постфордистской модели эксплуатации, где, как пишет Маурицио Лаццарато, «то, что раньше решалось предписыванием и вменением задач, теперь превращается в предписывание самой субъективности». Предписывание субъективности – это, например, образ свободного художника, который находит свое выражение в феномене фриланса или форм платформенного капитализма, отчуждающего человека и от средств производства, и от непосредственной неотчужденной коммуникации, которая прежде была известна под ярлыком «рабочей солидарности».
Предписывание субъективности – это актуализация возможностей знания, сопряженного с властью, которое расчертило диспозитивами пространство человеческого тела, это фукинианская биополитика, преодолевшая и общество дисциплины и общество контроля. Западный индивид, который решает семейные и сексуальные проблемы на бесконечных сессиях у психотерапевта, для вымещения злости прибегает к услугам дорогостоящего тренера по боксу, а чтобы получить порцию адреналина идет прыгать на бэйсджампинг, остро ощущает забвение эротического. Этот индивид не только не делим, но и не соединим, между индивидами непроницаемая стена предписанных моделей, условностей, норм, практик, товаризованых и предписанных отношений. Словом, отчуждение. «Виртуально бесконечное умножение предмета желания и есть сама суть патологий нашего времени. Не отсутствие объекта, не вытеснение, не запрет прикасаться к объекту. «Другой» распространяется вширь, как недосягаемый и безудержный объект потребления, как виртуальный заменитель столь же недосягаемой эротической другости. «Другой» обретает черты порнографического феномена, коль скоро он не предоставляет возможности наслаждения и обращает в объект безграничного желания, исчерпывающего ограниченную либидозную энергию конкретных индивидов». – пишет Бифо Берарди. Телесность, ставшая объектом в бесконечном умножении своей репрезентации, становится отчужденной.
В конце XX века дискурс эротического – радикального восстания против отчуждения – сменяется дискурсом соблазна. Соблазн не несет в себе подрывной силы предельного опыта, соблазн не способен к трансгрессии, сметающей границы дискретных существ. Соблазн распылен в пространстве повседневности. В одноименной работе Бодрийяр пишет о соблазне так: «соблазн не в простой видимости, как и не в чистом отсутствии, но в затмении присутствия. Его единственная стратегия — разом наличествовать и отсутствовать, как бы мерцая или мигая, являя собой некое гипнотическое приспособление, которое концентрирует и кристаллизует внимание вне какого бы то ни было смыслового эффекта. Отсутствие здесь соблазняет присутствие». Эротическое никуда не исчезает, лишь маргинализируется, смещается на периферию дискурса, соблазн не наследует ему. Соблазн лишь занимает доминирующее место в дискурсе, который пытается найти лазейки, линии ускользания в упорядоченности, дискретности и прескрипции знания. Соблазн – это инобытие антиструктуры, неупорядоченности.
Проблематика гендера и идентичности
Конечно, если мы говорим о современном дискурсе сексуальности, нельзя обойти вниманием проблематику гендерных исследований. В начале XXI века гендерная теория во многом становится доминирующей концептуальной рамкой для описания различных феноменов в пространстве сексуальности. С самого начала гендерная оптика противопоставляет себя психоаналитическому дискурсу, который следует фрейдовской максиме «пол – это судьба». В работе «Гендерное беспокойство» Джудит Батлер, во многом наследуя дискурсивному анализу Фуко, развивает проект перформативной субъективности и денатурализации, утверждая, что не только гендер (как система социальных ролей и моделей поведения) является культурным конструктом, но и сам пол, который мы привыкли воспринимать как нечто естественное, предписанное природой, неизменное и конститутивное. Однако, по словам Батлер, сама естественность, лежащая в основании половых различий, является дискурсивной, поскольку предписывает определенные стратегии описания тела: пенис – мальчик, вагина – девочка. Естественность сформулирована, концептуализирована, описана, таким образом, пол, равно как и гендер, оказывается детерминирован дискурсом, он формируется и описывается исходя из особенностей культурных представлений конкретного общества. Сводя различие пола и гендера к реализации дискурсивных стратегий власти, Батлер приходит к утверждению перформативной субъективации: «не существует гендерной идентичности до и помимо появления гендера; эта идентичность конституируется теми ее проявлениями, которые считаются результатами ее существования».
Более того, Батлер денатурализует и оппозицию гетеро- и гомосексуальности, усматривая в этом противопоставлении императив гетеросексуальности, утверждающий бинарную оппозицию. Сам дискурс гомосексуальности соткан из доминирующего дискурса гетеросексуальности, поэтому принужден формулируется в терминах доминирующего императива, отталкиваясь от него, тем самым лишь утверждая доминирующее положение гетеросексуальности. Мысль Батлер укоренена в биополитических построениях Мишеля Фуко и критике метафизики Деррида, поэтому неудивительно, что ее заботит именно проблема власти, подчинения и угнетения, основание для которой она усматривает в самой конститутивной роли бинарной оппозиции: либо мужчина, либо женщина, либо гомо, либо гетеро. Для Батлер объектом критики является именно бинаризм и субстанционализм, в котором утверждается додискурсивное существование неких идентичностей. Поэтому совсем неудивительно, что в утверждении исключительно гомосексуальной идентичности, она видит лишь производное исключение властного дискурса.
Как правило, гендерные исследования ставят своей целью эмансипацию, которой можно достичь, вскрывая и выводя на свет логику подчинения и власти дискурса (посредством введения в дискурс). В вопросах сексуальности и гендерной идентичности подобный эмансипаторный проект, нацеленный на преодоление конституирующей силы бинарных оппозиций, связывается сегодня с понятием квир, которое было введено итальянской исследовательницей Терезой де Лауретис на рубеже восьмидесятых и девяностых годов минувшего века. Квир означает «иной», то есть не укладывающийся в нормативную систему элемент. Квир-идентичность создает бесчисленное множество стратегий репрезентации идентичности, не требуя соответствовать одной из сторон оппозиции. Однако, как пишет Ирина Жеребкина, квир также способствует «практики гендерной маргинализации и подавления субъективности не только не исчезают, но становятся еще более гибкими и многообразными, что усугубляет и усложняет ситуацию гендерного неравенства/гендерных неравенств в постсовременном мире». Оформившись в полноценный доминирующий дискурс квир-идентичность стремится к той же тотальности, что и строгая консервативная оппозиция мужчины и женщины. Логика репрезентации квир-идентичности из формы исключения внутри властного дискурса переходит в доминирующее положение. Захватывая все новые рубежи, квир ложится в основу так называемой «новой этики» (пусть это и нелепый пропагандистский штамп), которая формирует новые иерархии и формы принуждения и исключения: например, пресловутая культура отмены. Выбор и перформативность гендера в логике властного дискурса сводятся к необходимости репрезентации своей идентичности. Подобная стратегия укоренена в метафизики присутствия, поэтому мы в очередной раз сталкиваемся с репрессивными практиками: каталогизации, предписывания идентичности, классификации. Например, на сайте Trumbl к 2022 году был описано 112 видов гендера, каждый из которых имеет свои специфические черты. Есть, например, такие:
«25.Аутигендер: пол, который можно понять только в контексте аутизма;
98.Перигендер: отождествление с полом, но не как с полом»;
111.Виброгендер: пол, который обычно является одним стабильным полом, но иногда меняется или колеблется, прежде чем снова стабилизироваться».
Делёз и Гваттари в «Тысяча плато» писали: «Сексуальность — это производство тысячи полов, которые являются такими же неконтролируемыми становлениями». Делезианское становление оказывается схваченным и остановленным властным дискурсом. Наследуя логике просвещенческой мысли, стремящейся пролить свет на все темное, исчислить и поставить на свое место, каталог гендеров оказывается формой контроля и подчинения. Но, что самое важное, – каждый из выделенных гендеров имеет свое определение, то есть границы, ведь определить значит ограничить, закрыть доступ. Именно вопрос границ и их проницаемости становится ключевым. Тяжело ходить с закрытыми глазами по лесу – обязательно ударишься лбом о березу. Так и в доминирующем дискурсе сексуальности, который формирует квир-теория, возникает необходимость открыть глаза (то есть описать) и обезопасить от смешения, гомогенности: возникает необходимость установить границы и рамки, смещение или постановка под сомнение которых грозит безопасности всей системы. Это ведет к утверждению уже этических норм, которые бы удерживали бы целостность систематического описания и предписывали бы санкции за нарушение установленных границ. Феномен толерантности как раз является прямым следствием этой пересборки и утверждение новых границ. Толерантность или, как писал Слотердайк, «тактичность – это ключевое слово, используемое для того, чтобы изящно сказать об отчуждении».
Сексуальное просвещение
После небольшого отступления в область философии можно вновь обратиться к вопросу о сексуальном просвещении и, соответственно, к сериалу «Sex education». К тому же феномен сексуального просвещения является одной из важнейших коллективных практик в рамках современного диспозитива сексуальности. Уроки полового воспитания проводятся в школах Швеции с середины 1950-ых годов. В Британию, Францию, Испанию, Германию, Австрию и другие европейские страны половое воспитание приходит в 70-80-ые годы и утверждается как неотъемлемая образовательная норма. Появлению такой образовательной нормы способствовала сексуальная революция 60-ых, формирование, по словам Э. Гидденса, «пластичной сексуальности», феминистское движение и, особенно, эпидемия СПИДа, начавшаяся в 80-ые годы. Поэтому и цели введения в образовательный стандарт сексуального просвещения были соответствующие: рассказать школьникам о физиологии секса, репродуктивном здоровье, средствах контрацепции, заболеваниях, передающихся половым путем и тому подобных вещах. Традиционные институты, религиозные нормы и семейное воспитание еще сохраняли свою значимость, но уже были неспособны отвечать вызовам времени. Необходимо было взять под контроль стихийное движение сексуальной эмансипации, систематизировать формы коммуникации и выработать новые способы обращения с сексуальностью, чтобы избежать неконтролируемого взрыва половых заболеваний, распространения абортов, нежелательной беременности и прочих негативных следствий. Существует немало социологических исследований, в том числе на русском языке, свидетельствующих о том, что сексуальное образование положительно влияет на динамику численности половых заболеваний или использования контрацепции. Просвещение обуславливает грамотность, в том числе сексуальную.
Помимо прочего, с самого своего появления в образовательном стандарте большинства западных стран сексуальное просвещение формируется как биополитическая практика, нацеленная на структурирование и регламентацию пространства сексуальности. Уроки сексуального просвещения как секулярная практика биополитики приходят на смену пастырским проповедям в воскресных школах. А стремительное расширение дискурса сексуальности лишь способствует его постепенной институционализации. Учреждаются истинные дискурсы и практики, нацеленные на формирование субъективности. Сексуальное образование для европейской культуры становится своего рода процессом инициации детей и подростков в структуру общественных отношений. Неслучайно, что половое воспитание касается именно школьников-подростков как «лиминальных существ», выражаясь словами В. Тёрнера. Сексуальное просвещение должно дать подростку возможность «обрести новый облик и быть заново сформированными, наделенными новыми силами, которые помогли бы им освоиться с их новым положением в жизни», равно как и любая другая практика инициации. С развитием гендерной теории и утверждением доминирующего положения квир-дискурса сексуальное образование в Западной Европе стало включать в себя вопросы гендерной идентичности, сексуальной ориентации, сексуального насилия. На этом этапе, уже в начале XXI века, сексуальное образование как форма контроля, фильтрации и формирования дискурсов становится элементом идеологии, которую Славой Жижек определяет как «систему, которая легитимизирует существующие отношения господства». Еще больше укрепляет статус сексуального просвещения как элемента идеологии социальная критика, как правило, консервативного характера: будь то религиозные институции, апеллирующие к понятию общественной морали, или же психиатры, типа Мириам Гроссман, которая связывает сексуальное просвещение с ростом уровня депрессии и числа самоубийств среди подростков. Подобная критика не претендует на вскрытие механизмов господства, а лишь обращается к частным вопросам, легитимизируя тем самым саму систему отношений.
Как же связан проект Просвещения и просвещение сексуальное? Движение просвещенческой мысли проделало путь от идеалистического утверждения света Разума до конститутивного элемента идеологии отчуждения, предписывания субъективности и контроля. Именно в пространстве сексуальности, определяющем наше отношение к телесности и к другому, матрица Просвещения находит свое наиболее убедительное выражение. Сексуальность не только подчиняется движению расколдовывания и энциклопедизации, укореняясь в метафизике присутствия, но и становится наиболее эффективным инструментом просвещенческой мысли для предписания субъективности. В практике сексуального образования корреляция знания (причем знания позитивной науки) и власти как никогда прежде обнажена, поэтому стратегия вскрытия механизмов властного дискурса оказывается все менее убедительной. Кажется, интереснее помыслить дальнейшее движение просвещенческой мысли в попытке отыскать её пределы и границы, пусть там и не будет человека.
Как раз в этой связи и представляет интерес сериал «Sex education». Сериал создает утопию мира «победившего сексуального просвещения»: каждый персонаж приходит в соответствие с самим собой и миром вокруг, лишь расколдовав свою сексуальность. Нередко этот сериал сравнивают с образчиками соцреализма. Подобно советским подростковым фильмам, «Sex education» дидактически рисует современные конвенциональные модели субъективации подростка. Каждый персонаж – это функция репрезентации одного из дискурсов внутри пространства современной сексуальности. Например, герой по имени Эрик, лучший друг главного героя, эмигрант из Нигерии, отвечает за репрезентацию нелегкого пути принятия гомосексуальности со стороны родственников, еще и в интерсекциональной перспективе. Персонаж по имени Адам – представленный как токсично-маскулинный хулиган – репрезентирует механизм раскрытия латентной гомосексуальности. А история Олы – странной и нелюдимой девушки в мешковатой одежде – показывает процесс принятия квир-идентичности. Увлекательный сюжет сериала лишь вуалирует утопическое измерение: все подростковые конфликты – как внутренние, так и межличностные – могут и должны быть преодолены в результате сексуального просвещения: принятие своего тела, своей ориентации и идентичности напрямую вытекают из нормативного знания. Знание – это истина персонажа, которую он должен расколдовать и приручить. Каждая идентичность в сериале – субстанциональна, поэтому проект создания утопии эмансипированного общества подростков, принимающих себя и другого, оборачивается антиутопией нормативной субъективации.
Иван Пятаков