Повесть Льва Толстого «Крейцерова соната» поставлена в этом сезоне сразу в двух театрах: в МХТ им. А.П. Чехова (режиссер Антон Яковлев) и в Театре им. А.С. Пушкина (режиссер Александр Назаров).
Случается, что разными театрами вдруг одновременно оказывается востребованным одно и то же произведение. Чехов, которого ставят все кому не лень, тут не в счет. По пьесам Чехова в репертуаре трудно проследить и закономерности театрального процесса, и включенность художников в нашу реальность, поскольку зачастую в силу вступают субъективные факторы. Примерно такие: режиссер икс давно мечтал поставить Чехова, или в театре игрек роли хорошо раскладываются на труппу. Вопрос же, что Чехов проясняет в нашем времени, зачастую не ставится вовсе.
А вот повесть Льва Толстого «Крейцерова соната», поставленная пусть на малых сценах, но в двух театрах почти одновременно – в МХТ им. А.П. Чехова и в Театре им. А.С. Пушкина – возможно, что-то и объясняет не только про личные мотивации творцов, но и про тоску нынешнего общества по устоям и ценностям. Ведь наши современники зачастую взывают к классике как к форме диалога через великого посредника с самими собой. Мы ищем ответы у бесспорных авторитетов прошлого, когда современность так на них оскудела.
Лев Толстой, прямо скажем, выдерживает критерии, несмотря на то что благодарные потомки на выставке современного российского искусства засадили его восковую фигуру в клетку с живыми курами, и пернатых ничего не сдерживало в исправлении нужд. Так Лев Николаевич и просидел, обгаженный куриным пометом.
К чести создателей двух спектаклей, о которых идет речь, они устанавливают иную дистанцию с писателем. Они выбрали прозу, и не лишенную дидактики, и как бы сегодня выразились, неполиткорректную: как известно, в «Крейцеровой сонате» говорится и о невозможности равенства полов, и о недопустимости контрацептивов в семейной жизни. А также о развращающей роли той промышленности, что направлена на удовлетворение прихотей моды, осознанно делающей тело женщины соблазнительным и манким для мужчины. Но это – беспокойная проза: Толстой не боялся быть вписанным в недемократические клише, не боялся обнажить мужскую уязвимость, тоскуя при этом о гармонии семейной жизни мужчины и женщины. Однако, взыскуя этой недостижимой идиллии, писатель героем своей повести сделал убийцу, зарезавшего жену – из ревности и в результате накопившегося в нем раздражения от неправды жизни в супружестве. Эта почти исповедь человека Достоевского случайному попутчику в поезде, положенная в основу повести, написанной больше столетия назад, взволновала и двух режиссеров, взявшихся за постановку.
Казалось бы, в век упростившихся отношений между мужчиной и женщиной, когда институт брака терпит сокрушительное фиаско, когда взаимная свобода от обязательств, скорее норма общежития, чем исключение, не до осмысления вопросов морали. Однако по закону маятника в обществе как раз возникает такая потребность. Необходимость защиты от свободы, не только перехлестнувшей за пределы стыда (о нарушении заповедей и говорить не приходится), но и поставившей нацию под угрозу выживания, возможно, объясняет обращение к беспокойной классике. Мода, так раздражавшая графа Толстого своей порочностью, показалась бы ему сегодня детским лепетом, зайди он в магазин для взрослых или кликни в интернете на «развлечения», чтобы во всей красе полюбоваться на разгул порноиндустрии.
Режиссеры вместе с актерами в обеих постановках не делают вид, что умнее Толстого, они проживают путь к вопросу, а не дают ответ – веди и сам Толстой не знал, что может стать таким примиряющим битву полов ответом. Кажется, для Толстого идеальная женщина – беспрестанно рожающая самка, которая бы добровольно заперла себя в семейном хозяйстве от мира. Женщина – всегда соблазн. И даже ее целомудрие не выход для мужчины, поскольку возжелать жену ближнего можно без ее воли и усилий, и так будет тех пор, пока женщина вхожа в свет, находится, так сказать, в открытом доступе. Возможно, только паранджа успокоила бы Толстого.
Конечно, герой повести Позднышев не сам Толстой, Софью Андреевну он не зарезал (умерла естественной смертью), но у писателя со своим героем много общего, прежде всего, в размышлениях об институте брака. Если последовательно довести эти мысли до логического конца, то брак не нужен, но и без брака невозможно.
В театре имени Пушкина поставлен спектакль намеренно камерный. Автор сценической версии известный драматург Елена Исаева написала пьесу по прозе Толстого, взяв за основу противоречия в сознании Позднышева. Два актера – Он (Андрей Заводюк) и Она (Ирина Петрова) – ведут битву. У мхатовцев спектакль многонаселенный. В «пушкинской» версии герой забирает зрителей в партнеры (тот самый случайный попутчик, которому в поезде страстно выговаривается герой): у зрителей просят сигаретку, зрителя по ходу спектакля пересаживают с одного крыла на другое. Зрителю задают в глаза прямые вопросы, от которых ежишься и вспоминаешь про свое, поскольку создатели взывают к твоему чувству стыда, к твоему потаенному интимному опыту. Актеры здесь действуют без обиняков, без четвертой стены, как раз присутствующей в постановке МХТ. И сценография у мхатовцев, если не богаче, то обстоятельнее, «постановочнее».
Сегодня, чтобы инсценировать прозу, необходимы особое мастерство – и литературное чутье, способное подсказать театральное решение, и исключительное чувство сценического времени. Невозможно, к примеру, развернуть текст в линейной хронологии, поскольку получится читка, а не спектакль. Необходимо совмещать время, что и делает автор инсценировки и режиссер Антон Яковлев, накладывая прошлое на настоящее. Одни герои – как Лиза (Наташа Швец), Трухачевский (Сергей Шнырев) – возникают как образы из памяти повествователя Позднышева, другим, помимо голоса персонажа, отданы размышления самого автора – тому же Позднышеву и Попутчику.
Груда чемоданов перед сооруженным помостом обозначают и вокзал, и дорогу. Жизнь потеряла устойчивость и уступила место смутному беспокойству. И дому Позднышева, погруженному чаще в сумерки, в густую ночь, в такой декорации – самое место. Преступления редко совершаются днем. Тревожно мелькают тени пусть и за легким, но вместе с тем с оттенком свинцовой тревоги, занавесе задника. Расставленные по сцене в хаотическом беспорядке пюпитры предназначены не только для музыкальной партитуры «Крейцеровой сонаты» Бетховена, но и партитуры самой жизни. Откровенные страницы дневника, которые герой, как и в свое время граф Толстой, дает после женитьбы прочесть Лизе, летят на пол, белые листы, неустойчиво застывшие на пюпитрах, вот-вот будут потревожены малейшим колебанием воздуха, и без того раскаленного.
Невозможно ставить «Крейцерову сонату», если актер, играющий Позднышева, не обладает мощной мужской индивидуальностью, актерским бесстрашием, способностью отказаться от расчетливого обаяния, обнажить потаенное в самых закрытых уголках собственной души. И надо сказать без преувеличения, что и Михаил Пореченков в МХТ и Андрей Заводюк в Пушкинском театре, естественно, по-разному, но открываются как не просто талантливые актеры, о чем мы знали по другим их работам, но и зрелые художники.
Позднышев Заводюка, быть может, в меньшей мере – герой Толстого и больше – Достоевского, человек, заболевшего идеей утверждения нравственного абсолюта в отношениях между мужем и женой. Он жаждет изменить сложившийся порядок вещей, но при этом, несмотря на изматывающую его горячку сознания, отчетливо понимает, что не знает, как менять мир. Он не Лизу убивает – он ложь миропорядка убивает. В статном красавце с фактурой Андрея Болконского, с темпераментом дуэлянта Дорохова поселился дух Родиона Раскольникова. Заводюк не боится уменьшать формат собственной фактуры, он готов принести ее в жертву ради правды. В его Позднышеве, несмотря на всю глобальность овладевших им умственных вопросов, словно помимо его воли, поселился мелкий бес ревнивца, который боится стать рогоносцем. Этот контрапункт глобальности переживаемой идеи и мелкого частного переживания порой разрешается актером в злом гротеске. Ему кажется, что он мститель в духе Печорина, но управляет его инстинктами человечек в духе Грушницкого. Мститель, живущий в душе его героя, почему-то заставляет вспомнить кавказские университеты Заводюка, который работал актером в Грозном. Этот опыт жизни актера, возможно, отчасти нашел свое разрешение в его Позднышеве. Тема мести, наказания неверности, потревоженного достоинства – все это в игре Заводюка окрашено не только мотивами всепрощения, свойственного русской культуре. Что-то беспощадное слышится в его игре, что заставляет вспомнить о другой родовой мести, которая, кстати, лишена романтического ореола. Однако Заводюк позволяет себе открыть этот кингстон животной ярости, пусть и смягченной интеллектом дворянина.
Несыгранного Отелло, к которому готовился Михаил Пореченков, актер доиграл в Позднышеве. Этого героя трудно было бы назвать характером, который решился дать волю установлению своей идеологии. Рефлексией Позднышева в МХТ управляет не жажда мировой справедливости, но жесткий самоанализ: почему же всплывает саморазрушительное чувство ревности? Право-то имею, но почему все-таки убил, – такое расследование самого себя ведет герой Пореченкова. Конечно, его Позднышев в МХТ – не венецианский мавр, который душит Дездемону из любви. Это скорее ипостась русского человека в отечественном ландшафте семейной жизни. Однако анатомия ревности для актера является ведущим мотивом. И здесь Пореченков находит в себе силы снять весь свой телесериальный глянец надежного товарища-мента, имидж бесстрашного парня, прыгающего с парашютом с дочкой Никиты Михалкова, и вообще расстаться с образом героя, которого ждет у печки слабый пол. Вот эта мужественная способность расстаться в себе с тем, что так востребовано женским сплоченным большинством телеящика, и (что, быть может, важнее) смелость не брать в расчет продюсеров, которые с математической жесткостью контролируют амплуа, приносящие прибыль им и всенародную любовь актеру, говорит о том, что Пореченков подлинный актер театра.
Он напрочь лишает своего Позднышева обаяния, караулит и выставляет напоказ его мелочную щепетильность, какую-то подростковую гордыню, раззадориваемую собственными комплексами. Как вообще бедная Лиза могла влюбиться в этого господина, в котором нет ни налета необходимой светскости, ни намека на способность любить, а значит хоть чем-то жертвовать? Правда, актер оставляет своему герою немного внешнего добродушия. Но его Позднышев, имеющий задатки стать Пьером Безуховым, оказывается на деле неврастеником с наружностью бухгалтера. Та жесткость, с которой актер идет вслед за Толстым, приводит к беспощадной правде. Эту роль Пореченков играет не только как талантливый лицедей. Ему самому важно найти свой ответ на вопрос, почему же так редко случается семейное счастье. Почему значительно чаще применительно к нашей жизни знаменитую цитату из Толстого смело можно обрывать на половине. Однако у Толстого в той же фразе есть еще слова и еще о том, что каждая семья счастлива по-своему. Семья же Позднышева оказалась заложником только семейного несчастия.
Ольга Галахова
