Весь ноябрь и начало декабря 2008 года проходят под знаком фестиваля NET, из афиши которого можно еще успеть кое-что посмотреть в конце ноября – начале декабря. Из того, что уже было показано, особого внимания заслуживает спектакль «Я думаю о вас».
Этот проект французский режиссер Дидье Руис осуществляет не впервые. Суть его в том, что он приглашает к участию в своем спектакле пожилых людей, не актеров – и за месяц репетиций рождается театральная работа. Сам режиссер (конечно, с помощью коллег) выбирает участников, чьи биографии кажутся ему интересными, и эпизоды их воспоминаний монтируются в исповедь о самых разных событиях – малых и больших: от воспоминаний запахов детства, первой любви до душераздирающих историй о репрессированных родителях, о том, как дочь в последний раз видела свою мать.
Моя коллега, с которой мы смотрели спектакль, после него сказала, что подобное можно поставить в любом ЖЭКе. «Людей только посади – они тебе такого расскажут», – добавила она. Но все дело в том, что никто до сих пор не сделал подобного не то что в ЖЭКе, но в театре! И ведь, казалось бы, особо ничего не требуется: ни безумных постановочных затрат, ни немыслимо высоких гонораров для участников проекта. Требуется одно: чистота гражданского чувства, уважение к трагическому опыту жизни старших поколений в стране, желание гуманизировать общество. Именно об этом, когда началась «перестройка» и эра разоблачений, включая иронию над обыкновенным человеком истории, говорил Иосиф Бродский – об уважении, которое страданием заслужил наш советский человек.
Конечно, помимо установки души требуется кое-что другое. В частности, чтобы этот посыл художника воплотился в произведение, в факт театральный, а не только документальный. И вот тут французский режиссер также преподает нам урок, как деликатно, не эксплуатируя, а проявляя театром приглашенных в проект людей, можно добиться столь мощного эффекта, которого пока у нас не достиг ни один снятый о репрессиях 30-50-х фильм или поставленный спектакль. Документальная драма могла бы повернуться в эту сторону, но предпочла пойти по пути интереса к маргинальному, нежели к обыкновенному.
Сегодня лихо научились манипулировать документом, который оказался в цене как мощный аргумент, убеждающий в подлинности того или иного высказывания. В эпоху богатство всевозможных оттенков неподлинного возникает особая жажда на настоящее. Сегодня документ имитируют, с документом играют, превращая его в еще одну игрушку в руках постмодернистов с самыми разными целями и задачами, в которых гуманистическое содержание высказывания оказывается далеко не на первом месте. Это при том-то историческом опыте, который мы пережили в ХХ веке, с теми, кто еще жив, кто столько бесценного помнит!
Что, собственно, нужно для такого спектакля, который предъявил российской публике Дидье Руис? Восемь человек, способных рассказать свою историю, зал, восемь стульев, экран, на который в начале спектакля и в конце проецируются фотографии детства и юности рассказчиков, нежность к этим людям. Перед спектаклем просят не аплодировать, поскольку это сбивает участников. Они неопытны. Выйти перед залом и начать говорить о себе не так-то просто. Поначалу некоторые смущаются, другие сбиваются, волнуются, но потихоньку все успокаиваются, поскольку не могут не слышать той заветной тишины зрительного зала, о которой мечтает каждый театральный режиссер. Публика жадно слушает рассказы очевидцев эпохи и дышит в унисон вместе с теми, кто на сцене.
«Влюбилась я поздно, когда работала в библиотеке. Молодой человек дал мне читательское требование, на бланке которого объяснялся мне в любви. Он стал моим мужем», – рассказывает одна интеллигентная женщина, дочь репрессированных родителей. «На серванте стояли духи в коричневой коробочке, которую я крутила, она все время приковывала мое внимание. Родители меня ругали, но все равно, когда их не было дома, я доставала духи, открывала их, самую чуточку душилась, вертела флакон в руках. С тех пор, когда весной все расцветает, я вспоминаю эту коробочку духов «Белая сирень»», – это уже воспоминание, извлеченное из памяти другой женщиной – ее сын воевал в Афганистане. О чем она тоже поведает и признается, как ненавидит войну, как ждала его возвращения, утробно выла и как была счастлива, что сын остался живым. А вот седовласый человек расскажет о том, как дружил с мальчиком – соседом по двору. Его родителей сначала возвысили – портрет отца даже в «Правде» напечатали, а потом репрессировали. Мальчика взяли родственники. Потом началась война, но рассказчик, вспоминая свое переживание о потере друга, поведал, как хотел найти своего товарища. Он выбирал маршруты, на которых он мог встретить друга. И чудо, однажды это случилось. «Володя! – закричал я. – Но он побежал от меня. Я старался догнать, но Володя скрылся в закоулке. Меня до сих пор мучает вопрос: когда мы научимся ценить жизнь людей?» – завершает часть своего повествования участник этого проекта.
О чем вспоминают наши люди, те, кому за 60, за 70? Все вспоминают войну: кто-то – как провожали отца и больше не видели, как появились трофейные товары, вспоминают бомбежки и почему иногда немцы не бомбили мирное население, пустую послевоенную Москву, рассказывают о том, как красавица сестра работала в госпитале. Как мама не отпустила к родне в Белоруссию, а родня вся погибла, кто в еврейских гетто, а кто пал вместе с партизанами. Вторая тема воспоминаний – репрессии и жертвы сталинизма.
Однако лента памяти прихотлива: в ней уживаются и трагические кадры жизни, но и жизнь как таковая с запахами сирени, помидорной ботвы, белоснежные носки пленных японцев, что трудились на мамином огороде, духи «Красная Москва», шелковая юбочка и петушок на палочке из жженого сахара.
Поразительно, но и ты вспоминаешь этого сахарного прозрачного петушка, свою любимую юбочку, свой первый поцелуй, свою маму, своих соседей, учителей, тех, кто вернулся с фронта и кто многого нам так и не рассказал.
Эти восемь рассказчиков – те, кого в Древней Греции называли в театре хором, если не глас народа, то хор скромных голосов с правом на историю.
Ольга Галахова
