© metro.co.uk
«Он буквально рисует ее портрет, а затем сам он может идти к черту – может уходить. Когда Леонардо Ди Каприо замерзает в воде, она замечает, что он мертв и начинает кричать: «Я никогда тебя не отпущу», но в то же время отталкивает его. Это даже не любовная история. И опять же, в «Отважных капитанах»: высшие классы, утрачивая свою жизненную энергию и страсть, ведут себя как вампиры, высасывая энергию жизни из парня из нижнего класса. И как только они восполнят свою энергию, он может идти к черту».
Славой Жижек о «Титанике»
Лондонский средний класс переживает кризис – его представители чувствуют себя опустошенными и жаждут жизненной энергии. На работе они чувствуют отчуждение – она бессмысленна. У многих из них «дерьмовая работа» – она бесполезна для общества, излишне забюрократизирована, либо даже не связана с традиционным представлением о труде.
Финансовые службы существуют для того, чтобы наращивать богатства капиталистов. Реклама – для эксплуатации нашего чувства неуверенности. Пиар – для того, чтобы отмывать репутацию компаний, делающих что-то не то. Общество не разрушится без существования всех этих отраслей. Мы можем обойтись и без лоббистских групп, юристов корпораций, бухгалтеров крупных фирм, чья единственная задача – защищать интересы капитала. Какое же опустошение чувствует человек, делая работу, которую завтра же можно упразднить.
В лучшем случае работа этих людей не дает обществу никаких ощутимых результатов, а в худшем – усиливает нищету, голод и экологические катастрофы.
В то же время наши врачи, учителя, преподаватели вузов, архитекторы, юристы, адвокаты и офицеры, осуществляющие надзор за условно осужденными, ощущают свое бессилие. Даже отчаянно пытаясь просто делать свою работу, они утопают в бюрократии и формализме. Их энергия направлена не на помощь больным, обучение молодежи или строительство больниц, а на «бумажную работу» – они плодят и поддерживают в порядке документацию, которая является предпосылкой любого осмысленного действия в системе позднего капитализма. Поговорите с любым представителем этих профессий – хоть государственного, хоть частного сектора – и узнаете, что они то и дело пребывают в депрессии, поскольку большую часть своего времени только и делают, что пишут отчеты, заполняют бланки и пробираются по бюрократическим лабиринтам, существующим ради самого своего существования.
Бездействие ранит человека среднего класса. Он чувствует себя импотентом, смотря в собственное отражение в мониторе. Он не в состоянии сделать что-нибудь полезное. Он отчужден от физического труда, и его терзает мысль о том, что его собственный отец мог ведь что-то делать своими руками, а низшие классы до сих пор могут. Однако спасение возможно. С тех пор как появился смартфон, традиционный рабочий день был фактически упразднен. Офисным работникам теперь всегда помогает электронная почта, культура сверхурочной работы и дигитализация труда. Вашу работу можно делать всегда и везде – и это именно то, чего требует капитал. Спастись от него можно лишь во сне, хотя и область человеческого сна капитал намерен взять под контроль.
И когда представители средних классов просыпаются и принимаются за работу, они не могут даже проявлять свое презрение к этой работе. Аффективный (или эмоциональный) труд всегда была частью ухода за больными и проституции – взбиваете ли вы подушки или имитируете оргазм. Однако теперь он касается и низшего звена корпоративной потребительской цепи и стоящих над ними офисных работников из менеджеров среднего звена. Сотрудникам компании Pret-à-Manger рекомендуют прикасаться друг к другу, «ощущать присутствие» и «быть счастливыми, будучи самими собой». В то же время общие офисы без перегородок, гиперэкстравертная обстановка современного офиса предполагает позитивное отношение. Систематическая критика сущности вашей работы не делает вас «членом команды». В такой обстановке говорить о бесцельности вашей работы все равно что нагадить своему боссу на стол.
Эта культура является симптомом противоречий неолиберализма: с одной стороны, она требует от нас быть самими собой и следовать своим страстям, с другой стороны, сама система делает это практически невозможным. Система, в которой мы работаем дольше и за меньшую оплату и где нас учат потреблять, а не создавать. В этой системе обучение детей, уход за людьми или искусство презирают, и за это либо мало платят, либо не платят совсем. В этой системе та работа, которая позволит вам жить с комфортом, это бессмысленная, бюрократическая либо приносящая зло работа.
В такой системе вам оставляют один единственный вариант: принять миф о том, что ваша работа и есть ваша настоящая страсть, хотя на глубинном уровне вы сознаете, что на само деле это дерьмо.
В этом заключается кризис лондонского среднего класса.
К счастью, у капитала есть противоядие. Как и в «Титанике», когда Кэйт Уинслет высасывает жизнь из грубоватого представителя рабочего класса (героя Леонардо Ди Каприо), лондонцы среднего класса стекаются в бары и клубы, продающие им расфасованную и коммодифицированную жизнь рабочего класса и иммигрантскую культуру. Её подают им как средство для возврата к реальности, как «настоящую жизнь на краю пропасти», помогая убежать от бюрократического, бессмысленного и отчуждающего диссонанса, пронизывающего их работу.
Проблема, однако, в том, что эти символы, эстетика и идентичности были вырваны из их оригинального контекста и поданы так, чтобы их смог воспринять средний класс. При этом из них выхолащивается их родная культура, взамен же им придается экономическая ценность. Таким образом, эти символы и эстетика лишаются какого-либо смысла.
Зайдите в любой бар элитных районов Брикстона, Дэлстона или Пекхэма – в итоге вы обязательно окажетесь на складе, расположенном наверху паркинга или под железнодорожным мостом.
Минимум рекламы. Бледные одутловатые лица людей, которыми до отказа забит бар. Это стокгольмский синдром отдыха тех, кто ежедневно ездит туда-обратно на работу, наслаждаясь своими запланированными двумя часами гедонизма, встроенными в цикл работа-сон.
Ожидайте увидеть неприкрашенную урбанистическую эстетику. Железнодорожные шпалы свалены вокруг кострища, обшарпанные столы и стулья, списанные из школ, наспех сколоченные туалеты для лиц обоего пола с хлопающими деревянными дверьми и стенами, испещренными надписями. Заметьте: здесь нет ничего сколько-нибудь осмысленного. Ничего связанного с политикой или духовной жизнью. Повсюду пиво Red Stripe – когда-то бывшее символом ямайской культуры, а сейчас его продают белым «креативщикам» по 4 фунта за банку.
Этот склад когда-то был промышленным объектом и прошел весь путь присвоения. Сначала здесь были сквоттеры и организаторы бесплатных вечеринок, а также обездоленные всех типов, трансформировавшие рабочий объект в объект, связанный с гедонизмом на грани закона и звуковыми системами контркультуры. Сейчас этот склад в сознании среднего класса является местом, куда можно пойти на арт-выставку или вечеринку. Все значение, которое некогда имел этот склад, уже мертво. Его индустриальную идентичность уничтожили, а трепет, который вызывал склад, некогда ассоциировавшийся с чем-то запретным, теперь нивелирован деньгами, легальностью и благовоспитанностью представителей среднего класса.
Акция анархистов Лондона против джентрификации.
Тем не менее многие из таких складов все еще функционируют в качестве клубов по всему юго-восточному Лондону, перекачивая регги и соул (заимствованные у освященных временем афро-карибских общин) представителям белого среднего класса, которым где-то за двадцать лет и которые могут позволить себе заплатить 15 фунтов за вход.
В конце концов эстетика склада максимально поднимет стоимость объекта – со временем эти районы достигнут нужного уровня джентрификации и превратятся в роскошные апартаменты. Ведь что еще нужно Лондону, кроме как еще больше китчевых убежищ с высокими потолками, где можно прятать капитал от налогов?
«Уличная продуктовая революция» была отнюдь не революцией, а осознанием средним классом того, что он может отказаться от своих псевдобуржуазных ресторанов и в этом плане спуститься по социоэкономической лестнице, вместо того чтобы пониматься по ней.
Рынки, где фрукты и овощи некогда дешево продавались рабочему классу и иммигрантским сообществам, стали продавать и культуру своих бывших клиентов.
Уличные торговцы с новыми кричащими именами, но слегка грубоватые, стали продавать по завышенным ценам этнические блюда и самодельное пиво шумной столичной толпе, которая платит не столько за кулинарное искусство, сколько за возможность приобщиться к «крутой» эстетике того, что некогда было рабочей окраиной.
Все эти бары, клубы и уличные продуктовые рынки создают романтическую иллюзию, порождая впечатление, будто их посетители живут «на краю», еле сводя концы с концами (как будто они в описанном Золя квартале Ле-Аль), поедая местные продукты на самодельных скамьях и запивая баночным пивом. Тем не менее все эти «изюминки» — лишь суррогат. Это вторичный опыт – присвоенный опыт низов. Его присваивают через присвоение объектов и пространства низов общества, только теперь эти объекты и места тщательно облагорожены и более не представляют какой-либо опасности – их сделали такими, где спокойно может обитать и представитель среднего класса. Их сделали достаточно привлекательными для среднего класса, хотя и напоминающими те районы Лондона, где представитель этого класса не рискнул бы появиться в своих поисках смысла жизни, в надежде, что некое подобие реальности вдруг замаячит на горизонте.
Однако иллюзия тонкая и мимолетная. Отчасти она объясняет блуждания столичного хипстера, анатомию которого блестяще смог показать Дуглас Хэддоу.
Как только в каком-то месте заводится слишком много белых представителей среднего класса, там становится сложно играть роль человека, у которого нет за душой ни гроша.
Само присутствие толпы представителей среднего класса рассеивает иллюзии. Постепенно начинают появляться те, кто даже не пытается следовать эстетике рабочего класса – появляются яппи в рубашках и кожаных туфлях, а не в потрепанных кедах и винтажных шерстяных пальто. Со временем такая публика начинает преобладать, и само место начинает слишком уж напоминать Западный Лондон. И тогда в мгновение ока они переключаются на поиски нового рынка, новой бильярдной или бара, стремясь что-нибудь для себя открыть, а затем колонизовать и коммодифицировать.
Не все бизнесмены понимают всю тонкость ситуации. Например, компания Champagne and Fromage пробралась на любимый хипстерами продуктовый рынок Брикстон Виллидж, что разочаровало как местных жителей, так и завсегдатаев рынка. Этот явно буржуазный ресторан сюда привлекла как престижность района, так и готовность местной публики раскошеливаться, что невольно указывает на тот факт, что «король-то голый» – что коммодифицированный стиль жизни рабочего класса, который здесь эксплуатировали другие рестораны, был всего лишь иллюзией.
Те же стремления, что способствуют культурной апроприации, движут и теми, кто осуществляет джентрификацию – они тоже находятся в извечном поиске новых мест, осваивая районы, где десятки лет селились представители рабочего класса и мигранты. Их манит не только дешевая аренда жилья, но и стремление освободиться от буржуазной культуры северного Лондона, где они прежде обитали. Их манит возможность жить в районе, где все по настоящему – подлинное и реальное. Однако эту реальность они все равно стараются держать на расстоянии вытянутой руки – дело в том, что у них есть прививка от реального стиля жизни местных жителей – и это сам уровень их дохода. Они вкладывают средства в просторные отдельные дома в георгианском стиле, расположенные на тихих улочках – подальше от шума оживленных городских кварталов. Они социализируются в гастро-пабах и кафе-пекарнях. Они могут обойтись без центров социальной помощи, благотворительных организаций и общеобразовательных средних школ.
Их опыт всегда будет ограничен танцами на складе, распитием коктейлей из баночек для джема и лазанию по лестницам многоэтажного паркинга в поисках нового ресторана.
Никогда им не столкнуться с мучительной монотонностью отупляющей работы, невозможностью оплатить свои счета и накормить детей. Никогда им не испытать чувства вины и беспомощности от жизни на дне системы, которая возлагает вину за положение людей на них самих, но не предлагает законного способа выбраться из нищеты.
Они сознательно перенимают опыт лишь частично, ведь если ближе познакомиться с жизнью других, то осознаешь и неприглядную истину: привилегии среднего класса во многих отношениях базируются на эксплуатации рабочего класса. Тогда придется признать, что рост цен на жилье и дешевые ипотечные кредиты, на которых они наживаются, создают рынок аренды жилья, пронизанный нищетой. И придется признать, что деньги, унаследованные ими от родителей, зачастую уводят от налогообложения, а социальные пособия для безработных и малообеспеченных рабочих тем временем сокращают. Им придется признать, что бесплатная стажировка, которую они могут себе позволить, поддерживает культуру, исключающую для большинства саму возможность получить комфортное рабочее место в офисе. Им придется признать, что их акцент, речевые структуры и знания различных институций и рынка труда увековечивают нормы, исключающие тех, кто родился вне кругов культурной элиты.
Эффи Тринкет из «Голодных игр» является идеальным воплощением этого противоречия. Эпатажная наставница Китнисс и Питта проделывает путь от раздражения в первом фильме к номинальному одобрению во втором. Кульминация их отношений происходит, когда перед повторным выходом Китнисс и Пита на арену Эффи дарит Хэймичу и Питту золотой медальон и золотой браслет, что является консюмеристским проявлением высочайшей степени близости. И в этот самый момент ее маска восторженной благожелательности наконец спадает. Сквозь рыдания она говорит: «Извините, извините» и пятится назад, после чего более не появляется в фильме.
Эффи увидела противоречия, и для нее это было невыносимым. Она осознала, что беды и угнетение жителей района в какой-то степени обусловлены ее привилегиями. Однако ее слезы вызвало и осознание фундаментальных вещей – в частности того, что, несмотря на знание обо всех ужасах этого мира, она наслаждается материальным комфортом, который дает эксплуатация. И если бы у нее был выбор между нынешним положением вещей и революцией, она бы предпочла ничего не менять.
