Памятник толпе
Памятник толпеЭкспозиция Энтони Гормли в московском «Гараже» называется «Поле притяжения». Это триста фигур – колючие и тонкие сущности, почти, но не совсем растаявшие индивидуальности. Сварены из тонких стальных деталек. Между ними можно бродить, как в джунглях. Обычно в рецензиях пишут про «чувство полной отчужденности» современных людей друг от друга и их беззащитную проницаемость для внешних сил. Подрагивая и вспыхивая в лучах безупречного пространства мельниковского Гаража, эти фигуры явно не смотрят в одну сторону, не выстроены вокруг одного центра, не направлены к одной цели, скорее, они общаются друг с другом, готовы и пытаются разбиться на группы, объединяющие признаки которых не заданы от рождения, но открываются людьми в собственном опыте. Узнаются женщины, мужчины, дети. У каждого из них есть конкретный прототип, гипсовые слепки для колючих тел делали с реальных добровольцев – список имен и фамилий висит здесь же.
Экспозиция Энтони Гормли в московском «Гараже» называется «Поле притяжения». Это триста фигур – колючие и тонкие сущности, почти, но не совсем растаявшие индивидуальности. Сварены из тонких стальных деталек. Между ними можно бродить, как в джунглях.Обычно в рецензиях пишут про «чувство полной отчужденности» современных людей друг от друга и их беззащитную проницаемость для внешних сил. Подрагивая и вспыхивая в лучах безупречного пространства мельниковского Гаража, эти фигуры явно не смотрят в одну сторону, не выстроены вокруг одного центра, не направлены к одной цели, скорее, они общаются друг с другом, готовы и пытаются разбиться на группы, объединяющие признаки которых не заданы от рождения, но открываются людьми в собственном опыте. Узнаются женщины, мужчины, дети. У каждого из них есть конкретный прототип, гипсовые слепки для колючих тел делали с реальных добровольцев – список имен и фамилий висит здесь же.
У Гормли уже был проект с живой толпой – «Слепой свет». В зал с мягкими прозрачными стенами мог войти любой желающий и тут же становился «слепым», потерявшись в плотном белом тумане. «Слепые» на ощупь находили друг друга и переговаривались неизвестно с кем. При этом у каждого был шанс выйти наружу и смотреть сквозь прозрачные стены на блуждающую толпу, как на группу живых скульптур, одной из которых ты сам только что являлся. Можно было даже давать «слепым» советы, куда идти. Человек в «слепой комнате» слышал повелительные слова извне, а уж верить им или нет и к нему ли они относятся, каждый «слепой» решал сам. Таким выходом из «слепой комнаты» является, кстати, марксистская теория. Она позволяет увидеть нелогичность и «слепоту» нынешних отношений из некоей внешней точки иного, возможного будущего. Но теория еще не есть результативное действие. Толпа слепых внутри и группа зрячих снаружи – все решает коммуникация между ними. «Будущее», из которого «смотрят» зрячие, возможно, но не гарантированно и всегда рискует остаться несбывшейся утопией.
Еще одна толпа Гормли – условные портреты аборигенов в соляных австралийских пустынях на километровом расстоянии друг от друга («Внутри Австралии»). Исчезающая общность растаявшей цивилизации. Он сделал их в стиле искусства аборигенов, из местных материалов. Колониальная цивилизация съела предыдущую, как кролики траву, и это была эпитафия.
Благодаря приливам и отливам еще одна «толпа одиночек» появляется и исчезает из волн на ливерпульском пляже («Другое место»). Щемящая поэзия в том, что они уходят от нас и не могут навсегда уйти. Снова толпа, как случайная сумма очень далеких друг от друга человеческих тел.
Антрополог по образованию, Гормли не верит в свободу отдельной личности. Со времен Гоббса нам известна и политическая метафора: естественные тела людей образуют искусственные тела государств и наций. Личности, соблазненные иллюзией своей автономии друг от друга, находятся в плену, похоронены в однотипных коконах субъективности. Гормли делал толпы бетонных саркофагов, мерки для которых он также снимал с реальных людей. Подвешивал на тросах чугунные грозди – внутри этих капсул тоже изначально были заключены человеческие тела. Ему очевидна трагическая обреченность раздутой рыночной конъюнктурой и буржуазной демократией «индивидуальности», которая никогда не была субъектом своего бытия, ибо ее сконструировали другие, окружающие, и, не признав этого, она не может быть счастлива и свободна. «Обособленная личность» не нужна ни себе, ни другим, уступая малым группам нужных и хорошо знакомых друг другу людей, новым микроаудиториям, коллективам, которые становятся производителями и проводниками альтернативы. Эта альтернатива и массовой «культурной индустрии» и персональному «экстазу и отчаянию», альтернатива ножницам «личность/толпа» или «герой/масса». Энтони Гормли знает, что решающее сражение сегодня – производство субъективности, а вопрос о власти это вопрос о том, кто контролирует процесс «означивания», кому и кем дано право и возможность присваивать знакам их актуальные значения и вводить качественные различия между разными группами знаков.
«Неоправданные», то есть не функциональные клепки на телах его чугунных гигантов – знак того, что это тело сделано. Сегодня идентичность производится для толп индустриальным, конвейерным способом, в промышленных масштабах и со всеми вытекающими отсюда издержками. Иногда «нефункциональные» клепки Гормли делает в виде букв и других знаков. Он далеко не абстракционист, хотя и против реалистических иллюзий «похожести». Глядя на сделанную художником вещь, мы ни на секунду не должны забывать, что видим именно «сделанную художником вещь», продукт ситуации и эпохи, а вовсе не иную «реальность», более важную, чем наша, в которую нам милостиво приоткрыли дверцу. Все эти «непонятные» клепки и буквы на телах очень помогают сохранить нужную критическую оптику и не подпасть под «авторское обаяние».
Пролетарский ангел в британском небе
«Ангел Севера» – крылатый железный монумент уволенным рабочим с закрывшихся при Тэтчер шахт. Двадцатиметровый памятник так и не победившему пролетариату, индустриальные крылья которого оказались слишком тяжелы, чтобы взлететь в небо нового бытия. Или просто дань памяти впавшей в депрессию британской угольной промышленности? Нужно ли объяснять такие очевидные скульптурные метафоры Гормли, как полые трафареты людей, выкусанные из стандартно нарезанного хлеба, или статуи, воткнутые головами в потолок, зависшие над зрителем металлические тела? Наше сознание находится не там, где мы сами. Оно отчуждено от опыта, его порождающего, и пугливо отказывается знать правду о своем происхождении и связях с презренной реальностью.
Гормли начинал с развенчания «возвышенного объекта» выставленного в музее, который нужно пассивно созерцать снизу вверх и проникаться его властным, заранее сформулированным, посланием, с развенчания фетишизма «предмета искусства», необходимого консерваторам всех оттенков. На его выставках сам зритель оказывался в центре и на возвышении, там, где обычно и находится бесценный «объект искусства», а скульптуры были распластаны по нижним и верхним углам галереи или торчали из стен. Впрочем, он всегда стремился действовать за пределами галерей, там, где не нужно покупать билет, в городском пространстве. Играл в прямую демократию – предложил всем желающим одновременно вылепить однотипных глиняных страшил, а в день открытия выставки заполнил пустые залы музея этой толпой «представителей» так, чтобы туда никто не смог войти. Построил из деревянного мусора, собранного в порту, своего первого гиганта и сжег его на глазах у толпы живых, но маленьких людей.
В Нью-Йорке все выставочное пространство заполняла скрученная проволока, у этого «нового помещения» не было центра, легко определяемой формы, а также заданного внутри маршрута. Как и многие экспериментаторы своего поколения, Гормли искал «автономию искусства», позволяющую через свою «неопределимость» выйти за пределы буржуазной рациональности.
На самом краю высоких крыш государственных учреждений и офисных башен он расставил очередную группу «анонимных тел» («Горизонт событий»). Их «горизонт» ограничен волей не делать последнего шага с крыши или сделать его. Они словно мысленно взвешивают свой возможный шаг вниз. Эта работа вызывала немало протестов – уж больно депрессивно выглядит в центре большого города размышляющий перед прыжком самоубийца, особенно, когда на соседних крышах стоят точно такие же его «близнецы». Большинство людей признавалось, что при взгляде на такую крышу остро чувствует собственное одиночество в толпе мегаполиса. Гормли интересовало чувство солидарности и взаимопомощи: включается ли оно в нас при виде почти уже шагнувших в небытие человеческих фигур или к такой детали городского пейзажа, как человек в одном шаге от прыжка вниз, тоже можно быстро привыкнуть? На лекции в «Гараже» скульптор рассказывал, как ведет сейчас переговоры с московскими чиновниками, чтобы разрешили установить нескольких «самоубийц» на крышах в центре Москвы этой осенью. «Толпа самоубийц» – точная метафора обреченной индивидуальности, зеркально отраженной в отчужденности слишком больших толп мегаполиса.
Тело как высказывание и толпа как одиночество
Гормли изучал историю религий и знает, как человек делал первые алтари (то есть пытался вступить в рациональный контакт с чем-то более важным, чем он сам), замеряя собственное тело и соотнося его пропорции со священным местом. Человеческое тело для Гормли остается альфой и омегой, единицей измерения всего и способом высказывания. Он понимает тело не классически, как индивидуальное, но именно как универсальное, видовое, неотъемлемое от человека и делающее нас понятными друг другу. Его интригует укорененность нашего бытия в простейших и напрасно презираемых «условиях».
Нередко тело в работах Гормли распадается на гладкие стальные кубики, как недозагруженная картинка на компьютерном экране. В гигантском «Квантовом облаке» только с определенных точек различим антропоморфный великан. Нужна аналитическая оптика, диалектическая точка зрения, чтобы в хаосе распознать или даже сконструировать мысленно субъекта событий. Нужно самому стать действующим лицом своей истории, чтобы заметить того, кто действует здесь помимо тебя. Гормли изображает двусмысленное исчезновение «человека», о котором так много писал Мишель Фуко. «Человек», как устаревшее понятие, упраздняется, уступая диктатуре кодов, объявляется временной игрушкой и даже иллюзией на службе у знаковых систем. Нынешние медиа бесконечно расширяют нервную систему человека: мы можем видеть, слышать и посылать сигналы бесконечно далеко. Но, получив новое бесконечное тело, продолжив свою нервную систему за горизонт, человек начинает считать себя условностью, всего лишь частным проявлением законов коммуникации и информации. Такое самопонимание снимает с нас всякую ответственность и превращает «окружающую реальность» в игру малопостижимых «начал», структуралистских «дискурсов». У этой игры не может быть окончательного и понятного нам результата.
Самодовлеющие «коды» знаковых систем заменили прежних богов в сознании интеллектуалов, претендующих на роль новых жрецов ни во что не верящего мира. В эпоху победившего постмодерна возражения, вроде сартровского: «У человека есть свои ставки в игре бытия» считаются безвозвратно устаревшими. Нет никакого «человека». Бесконечные тела, продленные с помощью медиа, перестают быть чьими-то личными атрибутами и становятся анонимными знаками, как безликие «человеки» Энтони Гормли.
Что может быть противопоставлено «исчезновению человека» и «диктатуре кодов»? С одной стороны, нас ждут любезные консерваторам «большие нарративы» – то есть история мира, рассказанная от имени нации, империи, религии, цивилизации, но сегодня они потеряли прежнюю силу, объявлены неадекватными и до смешного обесценились. И потом, это всего лишь замена одних «правящих кодов» другими, более привычными. С другой (и левой) стороны, «человек» может быть переосмыслен и восстановлен в правах только новыми версиями «групповой идентичности», внутри не слишком громоздких сообществ людей, где и преодолевается отчуждение. Новая, добровольно основанная, а не заданная от рождения или продиктованная капитализмом, коллективность и есть «поле притяжения», возможность изобретения будущего, нужного нам, а не кому-то еще, претендующему представлять нас и строить на нас планы. Только такая коллективность делает нас действующим лицом своей истории. Нас одинаково не устраивают и «диктатура кода», то есть постмодернистская капитуляция перед «играми знаков», и данные с рождения версии идентичности, и либеральный тупик «независимой личности». Выход – не иерархические группы, в которых можно обойтись без делегирования своих прав. Новая субъективность возникает не в гордом одиночестве интеллектуала и не в возврате к «традиционным» ценностям, но в группе людей, совместно занятых чем-то важным, более важным, чем получение и увеличение прибыли.
