Однажды я спросил его, предпочел бы он врагов, которые ненавидят его потому что они знают, что он делает, или же тех, кто пустословит и ругает из-за невежества. Он рассмеялся. Первые предпочтительнее, объяснил он, потому что они заставили его почувствовать, что он на правильном пути. Смерть Уго Чавеса не стала неожиданностью, но это не значит, что от этого ее легче принять. Мы потеряли одного из политических гигантов пост-коммунистической эпохи. Венесуэлу ее элита, погрязшая в коррупции в огромных масштабах, считала безопасным форпостом Вашингтона, и наоборот, Социалистического интернационала. Мало кто думал о стране до его победы. После 1999 года все основные средства массовой информации Запада были вынуждены отправить корреспондентов. Так как все они говорили одно и то же (страна якобы находится на грани коммунистической диктатуры), им лучше было бы объединить свои ресурсы.
Я впервые встретился с ним в 2002 году, вскоре после провала военного переворота, инспирированного Вашингтоном и Мадридом, и впоследствии встречался неоднократно. Он попросил о встрече во время Всемирного социального форума в Порту-Алегри в Бразилии. Он спросил: «Почему вы не были в Венесуэле? Прилетите в ближайшее время?». Я прилетел. В нем привлекала его прямота и смелость. То, что часто казалось чистой импульсивностью, было тщательно продумано, а затем, в зависимости от ответа, происходил спонтанный взрыв с его стороны. В то время, когда мир умолк, когда левоцентристам и правоцентристам надо было постараться, чтобы найти какие-то различия между собой, а их политики только и думали о том, как «делать деньги», Чавес осветил политический ландшафт.
Он появился как неукротимый бык, говорил часами с его народом теплым, звучным голосом, с зажигательным красноречием, что не могло оставить равнодушным. Его слова вызывали потрясающий резонанс. Его выступления были наполнены проповедями, континентальными и национальными историями, цитатами из революционного лидера и президента Венесуэлы 19-го века Симона Боливара, заявлениями о состоянии мира и песнями. «Нашей буржуазии стыдно, что я пою в общественных местах. Вы не возражаете?» спросит он у аудитории. Ответом было решительное «нет». Затем он мог попросить их присоединиться к пению и пробормотать: «Громче, чтобы они могли услышать нас, в восточной части города». Однажды именно перед таким митингом он посмотрел на меня и сказал: «Вы выглядите усталым сегодня, вы останетесь до вечера?». Я ответил: «Это зависит от того, как долго вы собираетесь говорить». Будет короткая речь, пообещал он. Меньше трех часов.
Боливарианцы — под таким именем известны сторонники Чавеса — выдвинули политическую программу, которая бросила вызов Вашингтонскому консенсусу: неолиберализм дома и войны за рубежом. Это было главной причиной дискредитации Чавеса, которая, уверен, еще долго продолжится после его смерти.
Политики, подобные ему, стали неприемлемы. Больше всего он ненавидел презрительное равнодушие основных политиков в Южной Америке по отношению к собственному народу. Венесуэльская элита известна своим расизмом. Они считали избранного президента своей страны неотесанным и нецивилизованным самбо со смешанной африканской и индейской кровью, которому нельзя доверять. Его сторонники изображались на частных телеканалах в виде обезьян. Колин Пауэлл был вынужден публично отчитывать посольство США в Каракасе за проведение вечеринки, где Чавеса изобразили как гориллу.
Чавес, режиссер Оливер Стоун и Тарик Али на кинофестивале в 2009 году. © Damien Meyer/AFP/Getty Images
Был ли он удивлен? «Нет» — сказал он мне с мрачным выражением на лице. «Я здесь живу. Я хорошо их знаю. Одна из причин, почему столь многие из нас пошли в армию в том, что все другие пути закрыты». Уже нет. У него было мало иллюзий. Он знал, что внутренние враги — это не заговор в пустоте. За ними стоит самое мощное государство в мире. Какое-то время он думал, что Обама может быть другим. Военный переворот в Гондурасе освободил его от таких иллюзий.
У него было истовое чувство долга перед своим народом. Он был одним из них. В отличие от европейских социал-демократов, он никогда не верил в то, что какой-либо прогресс человечества придет от корпораций и банков, и он так говорил задолго до краха Уолл-стрит в 2008 году. Если бы мне пришлось навесить на него ярлык, я бы сказал, что он был социал-демократом, далеким от любых сектантских импульсов и отвергнутым поведением зацикленных на себе различных левацких сект и слепотой их практики. Он так и сказал, когда мы впервые встретились.
В следующем году в Каракасе я спросил его о будущем боливарианского проекта. Что можно сделать? Он высказался очень ясно, гораздо больше, чем некоторые его чрезмерно восторженные сторонники: «Я не верю в догматические постулаты марксистской революции. Я не согласен, что мы живем в эпоху пролетарских революций. Все должно быть пересмотрено. Реальность говорит нам это каждый день. Стремимся ли мы сегодня в Венесуэле к отмене частной собственности или бесклассовому обществу? Не думаю. Но если мне говорят, что из-за того, что реальность такова, что вы ничего не можете сделать, чтобы помочь бедным, людям, которые сделали эту страну богатой своим трудом — и никогда не надо забывать, что труд некоторых из них был рабским — тогда я говорю: «Мы часть компании. Я никогда не признаю, что не может быть никакого перераспределения богатства в обществе. Нашим высшим классам даже не нравится платить налоги. Это одна из причин, почему они ненавидят меня. Мы сказали: «Вы должны платить налоги. Я считаю, что лучше умереть в бою, чем размахивать очень революционным и очень чистым знаменем, и ничего не делать… Это положение часто кажется мне очень удобным, хорошим поводом… Попробуйте и сделайте вашу революцию, идите в бой, продвигайтесь понемногу, даже всего лишь на миллиметр в правильном направлении, вместо того, чтобы мечтать об утопии».
Я помню, как сидел рядом с пожилой, скромно одетой женщиной на одном из его публичных выступлений. Она расспрашивала меня о нем. Что я думаю? Он делает хорошо? Разве он не говорит слишком много? Не слишком ли он опрометчив иногда? Я защищал его. Она вздохнула с облегчением. Это была его мать, беспокоящаяся, что, возможно, она не воспитала как нужно: «Мы всегда следили за тем, чтобы он читал книги в детстве». Эта страсть к чтению осталась с ним. История, художественная литература и поэзия были любовью его жизни: «Как и я, Фидель страдает бессонницей. Иногда мы читаем один и тот же роман. Он звонит в 3 часа ночи и спрашивает: «Ну, ты закончил? Что думаешь?» И мы говорим еще час».
Именно очарование литературы побудило его в 2005 году сделать празднование 400-летия великого романа Сервантеса уникальной модой. Министерство культуры напечатало миллионы копий «Дон Кихота» и распространяло их бесплатно среди миллионов бедных, но теперь грамотных, домашних хозяйств. Донкихотский жест? Нет. Магия искусства не может изменить вселенную, но она может открыть разум. Чавес уверен, что книгу будут читать сейчас или позже.
Близость к Кастро изображалась как отношения отца и сына. Это лишь отчасти так. В прошлом году огромная толпа собралась у больницы в Каракасе, в которой Чавес должен был восстанавливаться после лечения рака, и их скандирование становилось все громче и громче. Чавес приказал установить акустическую систему на крыше. Затем он обратился к толпе. Наблюдая эту сцену на канале Telesur в Гаване, Кастро был в шоке. Он позвонил директору больницы: «Это Фидель Кастро. Вы должны отправить его обратно в постель, и скажите ему, что я так сказал».
Несмотря на дружбу, Чавес смотрел на Кастро и Че Гевару в историческом аспекте. Они были наследниками Боливара и его друга Антонио Хосе де Сукре в 20 веке. Они попытались объединить континент, но это было все равно, что вспахать море. Чавес больше приблизился к этому идеалу, чем квартет, которым он так сильно восхищался. Его успехи в Венесуэле вызвали континентальную реакцию: победы в Боливии и Эквадоре. Бразилия при Луле и при Дилме не следовала социальной модели, но не дала западу столкнуть их друг с другом. Это было излюбленное образное выражение западных журналистов: Лула лучше, чем Чавес. Только в прошлом году Лула публично заявил, что он поддерживает Чавеса, значение которого для «нашего континента» никогда не следует недооценивать.
Самым популярным образом Чавеса на западе был репрессивный каудильо. Будь это правдой, я хотел бы побольше таких каудильо. Боливарианская Конституция, против которой выступала венесуэльская оппозиция, ее газеты и телеканалы и местное CNN, а также западные сторонники, была одобрена подавляющим большинством населения. Это единственная в мире конституция, которая предоставляет возможность снять избранного президента с должности путем референдума на основе сбора достаточного количества подписей. Только из-за своей ненависти к Чавесу оппозиция попыталась использовать этот механизм в 2004 году, чтобы избавиться от него. Несмотря на то, что многие из этих подписей были «мертвыми душами», правительство Венесуэлы решило принять вызов.
Я был в Каракасе за неделю до голосования. Когда я встретился с Чавесом во дворце Мирафлорес, он корпел над опросами общественного мнения, изучая мельчайшие подробности. «А если вы проиграли?» — спросил я. «Тогда я подам в отставку» — ответил он без колебаний. Он выиграл.
Устает ли он когда-нибудь? Впадает в депрессию? Теряет уверенность? «Да» — ответил он. Но это было не во время попытки государственного переворота или референдума. Это была забастовка, организованная коррумпированными нефтяными профсоюзами и поддержанная средним классом, что беспокоит его, потому что повлияет на все население, особенно бедных: «Два фактора способствовали поддержанию моего боевого духа. Первый — поддержка, которую мы сохранили по всей стране. Мне надоело сидеть в своем офисе, так что с одним охранником и двумя товарищами я поехал послушать людей и подышать воздухом. Один ответ очень сильно меня тронул. Ко мне подошла женщина и сказала: «Чавес, идите за мной, я хочу вам кое-что показать». Я последовал за ней в ее крошечное жилище. Внутри ее муж и дети ждали, когда сварится суп. «Посмотрите на то, что я использую для растопки — заднюю часть нашей кровати. Завтра я буду жечь ножки кровати, на следующий день стол, потом стулья и двери. Мы выживем, но не сдадимся сейчас». Когда я выходил, пришли ребята из банд и пожали друг другу руки. «Мы можем жить без пива. Будьте уверены, вы вздуете этих ублюдков».
Какой была внутренняя реальность его жизни? Для человека с определенным уровнем интеллекта, характера и культуры, его или ее природными склонностями, эмоциональными и интеллектуальными, быть с кем-то вместе, составлять единое целое — то, что не всегда всем заметно. Он был разведен, но в том, что он был привязан к своим детям и внукам, никогда не было сомнений. Большинство женщин, которых он любил, а их было несколько, описывают его как щедрого любовника, и это было после того как они расстались.
Какую страну он оставил? Рай? Конечно, нет. Как это было бы возможно, учитывая масштабы проблемы? Но он оставил после себя очень изменившееся общество, в котором бедные чувствовали, что они имеют большой вес в правительстве. Иначе нельзя объяснить его популярность. Венесуэла делится на его сторонников и противников. Он умер непобежденным, но впереди нас ждут большие испытания. Система, которую он создал, социальная демократия, основанная на массовой мобилизации, нуждается в дальнейшем прогрессе. Справятся ли его преемники с этой задачей? В некотором смысле, это последнее испытание боливарианского эксперимента.
В одном мы можем быть уверены. Его враги не оставят его покоиться с миром. А его сторонники? Его сторонники, бедняки на континенте и где-либо еще, будут относиться к нему как к политическому лидеру, который обещал и обеспечил социальные права в неблагоприятных условиях, как к человеку, который боролся за них и победил.
