Мы все любим Францию. Даже либеральная российская публика, возмущающаяся любыми проявлениями социального гнева на Западе, для французов готова сделать некоторое исключение. Они же такие обаятельные и красивые, эти французы! И ведь бунтуют не какие-нибудь арабы и темнокожие, которых утонченный московский интеллектуал-демократ без малейших моральных проблем отправил бы в газовые камеры, а именно белые, цивилизационно близкие европейцы с безупречной расовой историей. Даже на передачу официального телевидения журналист, вернувшийся из Парижа, приходит с красным флагом прокоммунистического профцентра – Всеобщей конфедерации труда.
Однако в чем же причина столь острого противостояния? И почему могут оказаться правы те, кто окрестил происходящее новой французской революцией? В последнее время что только не называли революцией: любую смену власти, любое массовое выступление, все, что хоть немного выходит за рамки унылой повседневности. Слово девальвировано, утратило свой первоначальный вес и смысл, превратилось в газетный штамп. И все же…
Образ новой французской революции, пока еще интуитивный, порожденный литературной традицией и журналистской склонностью к гиперболам, может применительно к сегодняшним событиям во Франции оказаться куда более точным, чем кажется на первый взгляд. Сегодня мы видим не просто очередные массовые протесты. Похоже, это перелом. Начало нового исторического процесса, событие, далеко выходящее за рамки той конкретной ситуации, которая лежит в основе данного конфликта.
О том, что нынешняя конфронтация несводима к спору о пенсионной реформе, писали многие. Точно так же, как и о сути спора. Правительство пытается отодвинуть на два года срок выхода людей на пенсию, в 62 года вместо 60 лет.Предложение, надо сказать, довольно умеренное на фоне требований, выдвигаемых бюрократами Евросоюза и Международного валютного фонда, которые говорят про 65 или даже про 70 лет. Со своей стороны, профсоюзы настаивают, что дело даже не в возрасте, а в том, что кризис предопределен политикой властей, постоянно снижающей отчисления работодателей в пенсионный фонд – вот и получается дефицит, ради восполнения которого французы должны работать лишние 2 года. Иными словами, речь не о том, что люди не хотят работать дольше, а о том, что они не согласны платить из своего кармана за льготы, предоставленные правительством капиталистам. Это уже не вопрос возраста, а вопрос принципа. Именно в таких вопросах проявляется наличие или отсутствие в массах классового сознания. И события последних месяцев, острота протестов, их массовость, а главное, то единодушие, с которым 70% французов поддержали бастующих, несмотря на очевидные тяготы, связанные с продолжением конфликта, свидетельствуют о том, что вопреки всем прогнозам и декларациям о «конце пролетариата» классовая борьба в современной Европе является актуальным фактом, реальностью и повседневной практикой, осознанной, осмысленной и одобренной миллионами.
И все же нынешний конфликт – лишь часть куда более масштабной конфронтации между государством и обществом, правящим классом и большинством населения, переживаемой не только Францией, но и всей Европой на протяжении уже по меньшей мере десятилетия.
Речь идет ни больше ни меньше как о попытке правящих кругов демонтировать институты западной демократии. Этот демонтаж ведется постепенно, под прикрытием общих слов о свободе и «европейских ценностях», но настойчиво и последовательно. А главное, этот факт уже осознан не только левыми публицистами и активистами марксистских организаций, но (по крайней мере во Франции) и подавляющим большинством народа, в том числе и людьми, крайне далекими от левых взглядов. Именно это, кстати, и отличает настоящие революционные кризисы от локальных выступлений, организуемых маленькими группами под идейно безупречными и политически корректными социалистическими лозунгами. Масса приходит в движение не от того, что прониклась теоретическими идеями, а, наоборот, начинает воспринимать определенные теоретические идеи оттого, что под воздействием своего повседневного социального опыта она пришла в движение.
Неолиберальная политика демонтажа социального государства никогда не имела поддержки большинства ни в одной стране Европы, даже в тэтчеровской Англии. Именно поэтому демократические институты были постоянным и порой непреодолимым препятствием для доведения этой политики до логического конца. Социальное государство ослаблялось, подрывалось, отступало, но оно нигде так и не было уничтожено. Со своей стороны, правящие круги прониклись пониманием того, что никогда не добьются своих целей, если не ликвидируют демократические механизмы, позволяющие большинству блокировать начинания меньшинства, даже если это меньшинство – правящее. Элиты не просто игнорируют волю населения, не просто проводят меры, не одобряемые их собственными избирателями, они все чаще делают это демонстративно, подчеркивая, что мнение граждан не имеет и не будет иметь никакого значения в новом, создаваемом ими обществе, а гражданам не остается ничего, кроме как смириться с этим. Важнейшим условием такой политики является консенсус всех парламентских партий, направленный на сотрудничество между собой – против избирателей. Даже если та или иная партия, находясь в оппозиции, критикует проводимую политику, она не только проводит такую же политику, придя к власти, но даже в период оппозиции откровенно дает понять, что возглавив кабинет министров, продолжит курс тех, кого сегодня вынужденно критикует. Характерным примером является поведение французских социалистов. Доминик Стросс-Кан, которого сегодня предлагают французам в качестве будущего кандидата левых на пост президента, в этом качестве критикует реформу Саркози. Но тот же Стросс-Кан в другом своем качестве, являясь на данный момент руководителем Международного валютного фонда, не только поддерживает эту реформу, но и требует более жестких мер по изменению пенсионной системы. МВФ считает, что нужно отложить срок выхода на пенсию не на 2 года, как у Саркози, а на пять или, желательно, на десять. Шизофрения, как и было сказано.
Политика антидемократического консенсуса должна деморализовать избирателя, подорвать его волю к действию. В то же время подчеркивается, что для современной демократии значение имеют лишь формальные процедуры, а не воля большинства. И если есть формальное большинство в парламенте, избиратели должны молчать и терпеть, как бы возмущены они ни были. Их единственное право – выбрать раз в 4 года одного из двух или трех кандидатов, не различающихся между собой. Как выразился один из авторов "Financial Times", по-настоящему серьезные вопросы невозможно доверять населению.
Там, где есть такая возможность, граждане выражают свой протест у избирательных урн во время референдумов. Но в случае, если власти терпят неудачу на референдуме, голосование повторяют снова и снова, пока уставшие от постоянного повторения одного и того же вопроса граждане не сломаются и не проголосуют так, как надо. Если на это нет надежды, как было в случае с Европейской Конституцией во Франции и Голландии, вопрос снимают с голосования и все равно проводят через парламент, изменив процедуру. Людям четко и наглядно дают понять: ваше мнение ничего не стоит. Вы – никто. Ваши права – фикция. Ваша воля и мнение нам безразличны. Мы – хозяева, и мы сами все за вас решим, нравится вам это или нет.
Не удивительно, что ответом на произвол президентов и парламентов становится «право улиц». Франция оказывается сегодня в авангарде борьбы не только потому, что у нее богатая революционная история. Коллективная память сегодняшних французов делает их – в отличие от нас – социальными оптимистами. Мы помним только примеры обмана и поражения (за исключением единственного светлого пятна – выступлений против монетизации льгот в 2005 году). Француз же помнит победы. Забастовка 1995 года сорвала правительственный план, предусматривавший отмену прав работников госсектора. Восстание молодежи привело к отмене дискриминационного закона о первом найме. Подростки из иммигрантских пригородов Парижа заставили считаться с собой, поджигая полицейские участки, школы и мечети – привычные и понятные для них символы контроля и подавления. Массовое голосование против Евроконституции тоже было запоминающейся победой, несмотря на то, что ровно тот же документ был все равно принят к исполнению под именем Лиссабонского договора – еще одна публичная пощечина обществу, нанесенная властью.
Нынешний пенсионный конфликт оказывается решающим рубежом для правящих кругов, пытающихся сломить сопротивление общества не только по конкретному вопросу, но и на символическом уровне, деморализовав граждан и принудив их смириться с потерей не одних лишь социальных, но и политических прав. Средний француз – далеко не радикал и не левый – прекрасно понимает это, а потому поддерживает забастовщиков, из-за которых не может залить бензином бак собственной машины, и бунтующую молодежь, поджигающую мусорные баки на его улице. На войне как на войне.
Правительство тоже понимает, что, проиграв сегодня, оно рано или поздно должно будет уступить давлению демократии. А это означает конец неолиберализма и превращение экономического кризиса капитализма в кризис политический, за которым маячит если и не социалистическая революция, то, по крайней мере, системная реформа, не сулящая нынешнему правящему классу ничего хорошего. Потому борьба становится день ото дня все ожесточеннее, а на упрямство властей ответом становится все более впечатляющая мобилизация большинства народа.
Левые сектанты могут в очередной раз сетовать по поводу мещанской ограниченности протеста, жалуясь, что французские рабочие проводят время, сражаясь с полицией на улицах и у ворот нефтеперерабатывающих заводов, вместо того, чтобы сидеть дома и изучать труды марксистских основоположников. Но тот, кто хоть немного знает и чувствует мировую историю, поймет, что именно с таких, вполне ограниченных, но овладевших массами требований, начинались все великие революции, включая наш 1917 год.
Франция борется. Она может выиграть, а может и проиграть. Но точка невозврата уже пройдена. Ни Франция, ни Европа уже не будут такими, как прежде, общество не вернется к спокойствию и терпению. Навязать волю элиты отмобилизованному большинству могут только репрессии. А ответом на репрессии будет новое сопротивление. Демократическое и классовое. La lutte continue!
