Он поставляет нам уникальные альбомы по искусству, дизайну, архитектуре – эксклюзив, которого нигде в России больше не сыщешь. Узнав, как устроен «Фаланстер», о чем моя последняя книга и какую интересную диссертацию по истории партии эсеров заканчивает Оля, наш немецкий друг восклицает: «Да у вас же настоящий социализм!» Я признаюсь, что стараюсь произносить это слово как можно реже, слишком для многих оно означает не лучшее прошлое, «совок».
Вдруг выясняется, что для нашего немца «коммунизм» – это ужас: азиатская обезличенная орда, угрожающая всякой культуре и свободе, а вот «социализм», наоборот – комплимент, означает самоуправление и самостоятельность в принятии решений, независимость от босса, справедливость в европейском понимании.
О коммунизме мы разговорились с входящим в моду театральным режиссером на презентации «Девственности» Манского (неплохой, кстати, фильм о брутальных и не очень способах продать себя в наше коварно-денежное время).
У режиссера – интересная теория, которую он отыскал, если не врет, у Рихарда Вагнера: герой трагедии – всегда коммунист, потому что добровольно отдает себя Всеобщему, сознательно жертвует собой ради народа, тогда как герой комедии – всегда эгоист, потому что пытается до последнего сохранить свою автономию от общества, независимость от Всеобщего, это и делает его по-настоящему смешным.
В таком антикварном, расширительном и не марксистском смысле «коммунизм» режиссера вполне устраивает, как объяснение пафоса любой трагедии – от «Эдипа» до «Терминатора».
Совсем иначе это слово слышит юная, но уже очень успешная модельерша. Меня представили ей как «писателя-коммуниста» и она немедленно защебетала: «Вы видели коммунистический серый у Кензо, а коммунистический красный у Ямамото?». На своем показе во временном шатре (Васильевский спуск, сто метров от мавзолея, в котором она никогда не была) она долго говорит о коммунистических оттенках и их использовании в новых коллекциях живых классиков. Как выясняется, действительно, немало об этом знает. Ей известен один «марксист» – это Пако Рабан и два «анархиста» – Мак Квин и Вивьен Вествуд. Я, не запоминая, вежливо и понятливо киваю на все ее слова. Это полностью лишняя для меня информация. Устав кивать, я рассказываю, как выглядела секира, заменявшая серп на партизанском флаге Мао, но сбиваюсь на изложение спора парижских левых по поводу недавних беспорядков в островных французских колониях. Ее очередь понятливо кивать, ничего не запоминая. Троцкого она видела в фильме про Фриду, а Че Гевару уже не может видеть, настолько все его «заюзали». Наконец, мы находим тему, которая волнует обоих: вдохновенно-суровое выражение лица Че, сделавшее знаменитый снимок иконой, связано с тем, что Корде снял его на траурном митинге жертв американской агрессии, то есть на похоронах товарищей.
– Марксизм-ленинизм! – внезапно вспоминает модельерша и смеется, ведь эти стыдные слова – из самого раннего ее детства. Она из провинциальной, но номенклатурной семьи. Я говорю ей, что бывает и гламурный «марксизм» без ленинизма и советскости, как у Славоя Жижека, специально для модной молодежи, но она не знает ни модельера Жижека, ни фотографа Жижека и потому не очень-то мне верит.
Мой давний знакомый, ставший пару лет назад священником, знает об этом намного больше. «Коммунио, – объясняет он, обметая снег с сапог на московском подворье одного древнего монастыря, – означало у ранних христиан общую причастность к вечной жизни. Отсюда и пошел весь “коммунизм”».
Для него коммунизм приемлем, только когда все помнят об этом изначальном и «истинном» значении слова, и возможен он лишь в небольших закрытых от мира общинах «не мирских» людей. У него аллергия на «диалектику». Диалектикой его «умучивали» когда-то давным-давно, на историческом факультете. Я привожу ему несколько типичных диалектических парадоксов церковного учения: бороться следует не с грешником, а с его грехом, значит, границы, линии фронта, проводятся не между людьми, но внутри людей. Целью умного делания является сам делающий, а не внешний результат его труда. Любое стечение обстоятельств содержит в себе шанс встречи со Спасителем, если ты уже готов к ней. Человек есть не то, что он есть, но то, чем он должен стать, согласно Завету…
Священник отвечает мне в том смысле, что я вырываю из контекста, вот и получается гордыня и катарская ересь. Он видит все это сквозь отказ от собственных проекций ради умозрения абсолютного. Это исключает всякую диалектику. Ему не нравится так же, что я делю людей на правых и левых. То есть деление такое, конечно, для него есть, но секрет его знает только Бог, который в день финального суда поставит грешников слева, а праведников – справа от себя. Я напоминаю о более приземленном смысле этих понятий. Например, знаменитый спор Нила Сорского с Иосифом Волоцким о судьбе церкви был типичной полемикой левого с правым. Сорский настаивал, чтобы монастыри жили только молитвой и своим рукоделием, являясь очагами спасения, а Волоцкий предлагал превратить их в максимально успешные хозяйства с нанятыми работниками, растущим капиталом и вполне реальной властью.
Очень важен смысл слов и их актуальность. «Буржуа» и «капитализм» как-то вернулись в повсеместную речь. Журналы для бизнесменов, например, сетуют, что наш капитализм сейчас слишком государственный и это опасно для экономической свободы. В своей «буржуазности» на страницах более развлекательных изданий кокетливо признаются знаменитости всех рангов.
Гораздо хуже обстоит со смысловыми противоположностями этих слов. Как быть с «пролетариатом» – он намертво приклеен к ушедшему индустриальному прошлому и кондовой советской пропаганде, как и «трудящийся», прочно ассоциирующийся с «совком», «лохом» и «неудачником»? Каким именем их заменить? «Наемный работник»? Но это лексикон либералов. От «человека труда» веет бестолковым зюгановским благолепием. «Труженик»? – один из переводов названия книги фашиста Юнгера, да и само слово внушает усталость.
Что делать с «властью советов?». Заменят ли ее в нашей лексике «прямая демократия», «самоуправление групп участия», «сетевое общество»?
Чем заменить «классовую борьбу» без потери нужного смысла? А «революцию»? Или ее как раз не нужно заменять? Благодаря рок-музыке и прочей молодежной альтернативщине «революция» звучит вполне себе современно. Американский издатель, собравший сборник моих прозаических миниатюр, в котором нет никакой прямой политики, с восторгом согласился назвать книжку «Мировая революция», считает, это привлечет внимание к обложке.
Чтоб никого сразу не перепугать и развязаться с устойчивыми мифами масс-медиа, нам стоит крепко подумать о словесных заменах, поспрашивать друг у друга, а может, и поискать «не заюзанные» синонимы в первоисточниках. Это очень увлекательная и полезная игра для всех, кто говорит и пишет, а не только для отдельных кабинетных гениев. Нужно просто ответить себе на вопросы: что это слово означает для меня? Основное и дополнительные значения? Как это может быть названо иначе? Нет ли уже в популярном языке слов, способных вместить именно такой смысл?
Но зачем нам играть в эту игру, если нам и так хорошо в своем кругу правильно понимающих терминологию? Это нужно, потому что мы собрались политически действовать в ближайшее время и объяснять смысл своих действий максимальному числу людей. Учитывать аудиторию значит называть одно и то же по-разному, подчеркивая связь именно с этими людьми и их жизнью, но не теряя при этом важного для нас смысла. Мы изобретаем общество, которое сменит капитализм, и это общество должно быть включающим, а не исключающим. Оно должно уже сейчас, на старте, найти место и предложить занятие и юной модельерше, и режиссеру, и священнику, и книготорговцу. А чтобы включить всех этих людей, нужно, чтобы они поняли нас, и для этого, предлагая им совместные действия, нужно перевести все «свои» понятия на их язык без потери главного содержания.
