Метафизика в эпоху терроризма. Часть первая
Почему наиболее странные люди, включая и меня, внезапно начинают говорить о боге? Кто мог ожидать, что в технократическом XXI веке теология вновь поднимет голову, кто мог ожидать массового возрождения зороастризма? Почему отдел «Атеизм» в местном книжном магазине внезапно разросся, и на полках стоят антирелигиозные манифесты Кристофера Хитченса, Ричарда Докинза и других авторов, включая даже произведение под названием «Прирожденные скептики с легким налетом баптизма»? Почему в то время как мы уверенно продвигались к посттеологической, постметафизической и даже постисторической эре, снова возник вопрос о боге?
Можно ли свести этот вопрос к падению башен-близнецов и исламистам-фанатикам? Я так не думаю. Разумеется, презрение новых атеистов к религии выросло не на руинах Всемирного торгового центра. Несмотря на то что в некоторых дискуссиях звучал подобный намек, «9/11» – это не совсем религиозный вопрос, так же как тридцатилетний конфликт в Северной Ирландии несводим к вопросу о непогрешимости папы. Да и сами радикальные исламисты весьма мало знают о собственной религии. Существует достаточно свидетельств, что их действия в большинстве случаев обусловлены политически.
Это не значит, что их действия не оказывают религиозного влияния и не имеют религиозного значения. Исламский фундаментализм противостоит западной цивилизации в ее противоречии между необходимостью верить и ее же хронической неспособностью верить.Запад сейчас вплотную столкнулся с энергичным «метафизическим» врагом, для которого абсолютная истина и абсолютные основания вовсе не составляют проблемы. И все это – именно в тот момент, когда западная цивилизация в лихорадке модернизма или, если хотите, постмодернизма должна свести верования до сносного для себя минимума. В духе постницшеанства Запад подрывает собственные прежние метафизические основы нечестивым смешением практического материализма, политического прагматизма, морального и культурного релятивизма и философского скептицизма. Все это – своего рода плата за изобилие.
Развитому капитализму присущ агностицизм. Этот агностицизм выглядит особенно вялым, если недостаток веры сочетается в нем с усилением различных вариантов доморощенного фундаментализма, причем не только заграничных, но и собственных. Современные рыночные общества склонны к светскости, релятивизму, прагматизму и материализму, то есть к тем качествам, которые подрывают метафизические ценности, от которых частично зависит и политическая власть. Капитализм не может с легкостью отбросить все эти метафизические ценности, даже если ему и трудно воспринимать их всерьез. (Президент Дуайт Эйзенхауэр однажды сказал: «Наше правление не имеет никакого смысла, если оно не основано на глубокой религиозной вере, и мне все равно, какой именно».) Религиозная вера, с этой точки зрения, является живой и вырождающейся одновременно. Господь ритуально ставится на американскую политическую платформу, но его не следует приглашать на заседания комитета Всемирного банка. Идеологи американских религиозных правых, прекрасно знают о тенденции рынка вытеснять метафизику, но, тем не менее, пытаются вернуть религиозные ценности. Таким образом, постмодернистский релятивизм порождает жлобский фундаментализм. Маловеры общаются с теми, кто готов уверовать во что угодно. С развитием исламистского терроризма все эти противоречия резко обостряются. Сейчас, как никогда ранее, возникает необходимость верить, даже несмотря на то что западный образ жизни не слишком-то стимулирует людей к вере.
Запад, слишком самоуверенный после падения советского блока, просто зарвался, считая, что может безнаказанно продвигать собственные глобальные интересы. Когда уже казалось, что идеологии как таковые спрятаны до лучших времен, США вытащили их на свет божий – в новой, особо ядовитой форме неоконсерватизма. Словно герои какой-то второразрядной фантастики, небольшая группа интриганов и фанатичных догматиков оккупировала Белый дом и взялась за исполнение планов господства над миром. На самом деле это выглядит так же странно, как если бы сайентологи управляли на Даунинг-стрит, 10, а любители «Кода да Винчи» патрулировали Елисейский дворец. Торжественно провозглашенная «смерть истории», означавшая, что капитализм – самый лучший вариант из всех, отразила все высокомерие западного проекта глобального доминирования; и этот агрессивный проект повлек обратную реакцию, принявшую вид радикального ислама. Таким образом, сама попытка закрыть историю вызвала ее новое открытие. Во всем мире, не только у себя на родине, экономический либерализм не считается с народами и сообществами, что вызывает насильственную социальную и культурную реакцию, справится с которой либерализму сейчас уже гораздо труднее. Терроризм, таким образом, проливает свет на некоторые противоречия, присущие именно либеральному капитализму. Мы видим, что плюралистическое либеральное общество не столько само придерживается верований, сколько придерживается веры в то, что людям необходимо позволить придерживаться их верований. Summum bonum [высшая цель] – оставить верующих в покое и не приставать к ним. Подобный, чисто формальный или производственный, подход к вере требует держать верующих или идентифицирующих себя как верующих на расстоянии вытянутой руки.
Но такие ценности как постоянный незамысловатый и всегда неубедительный аргумент также небезупречны. Устойчивый национальный консенсус, возникающий при внешней угрозе, с трудом достигается в либеральных демократиях и совсем невозможен, когда демократии становятся мультикультурными. Безразличие в вопросах веры становится скорее препятствием при столкновении с энергичным метафизическим врагом. Тот плюрализм, который вы считаете показателем вашей духовной силы, может негативно сказаться на вашей политической власти, особенно при столкновении с зелотами, которые считают плюрализм лишь одной из разновидностей интеллектуальной трусости. Распространяемая некоторыми американцами идея, что исламские радикалы всего лишь завидуют западным свободам, столь же убедительна, как и предположение, что они тайно желают сидеть в кафе, покуривать косячок и читать Жиля Делёза.
Перед лицом социальной катастрофы, вызванной экономическим либерализмом, некоторые изолированные группы могут чувствовать себя защищенными, лишь будучи приверженцами некой замкнутой самобытной группы или несгибаемой доктрины. Развитый капитализм действительно мало что может предложить им взамен. Конформизм, автоматически встроенный в сознание, который капитализм требует от граждан, не слишком-то зависит от их веры. Поскольку они утром встают, идут на работу, потребляют, платят налоги и воздерживаются от избиения полицейских, что творится в их головах и сердцах – вопрос второстепенный. Развитый капитализм не принимает форму режима, взыскующего духовных обязательств со стороны своих подчиненных. Фанатичное рвение вызывает скорее страх, чем одобрение. В этом преимущество «нормальных» времен: слишком высокие требования, предъявляемые простым людям, легко могут вызвать противодействие. Но во времена политического разброда – это уже не такое уж преимущество.
Экономический либерализм вызвал огромные волны глобальной миграции, что и породило на Западе так называемый мультикультурализм. Западный мультикультурализм пытается вежливо охватить понятие «различие» как таковое, не особо вникая в суть различий и не различая различных различий. Он воображает, что самому факту существования различных взглядов на один вопрос присуще нечто позитивное. Подобный поверхностный плюрализм затормаживает привычку со всей тщательностью оспаривать верования других, ограничиваясь тем, что называет их, например, полным вздором или абсолютной чепухой. Это не лучший способ общения с людьми, которые могут, таким образом, просто замкнуться в себе. Один из наиболее приемлемых аспектов полемики Кристофера Хитченса, направленной против религии – «Господь не велик» – это готовность автора декларировать, что он считает религию вредной и отвратительной. Возможно, в новой, постмарксистской, роли Хитченса несколько смущает тот факт, что фраза «религия – это яд» была лозунгом, под которым Мао совершал уничтожение народа и культуры Тибета, но он вправе стоять на своем. Верования не следует уважать только за то, что они верования. У общества, «обижающегося» на всякую жесткую критику, – явная проблема.
И эта проблема – противоречива: чем более капитализм процветает в мировом масштабе, тем более мультикультурализм ослабляет контроль нации-государства над своими подчиненными. Культура, прежде всего, это то, что помогает власти пустить корни, переплести их с нашим живым опытом и, таким образом, оплести нас, постоянно усиливая хватку. Власть, которая должна проращивать корни в различных культурах одновременно, находится в явно неблагоприятном положении. Британский оборонный исследовательский центр недавно опубликовал доклад, в котором говорится, что «неуместное уважение к мультикультурализму», мешающее «проводить определенную политику по отношению к иммигрантским сообществам», ослабляет борьбу с политическими экстремистами. Проблема, о которой говорилось в докладе, заключается в социальной фрагментации мультикультурной нации, разделенной по вопросам истории, идентичности, целей и ценностей. Короче говоря, когда дело доходит до борьбы с терроризмом, либеральные ценности играют против самих себя.
Мультикультурализм угрожает существующему порядку не только потому, что может подготовить почву для террористов, но и потому что политическое государство зависит от тесного культурного консенсуса – в разумной степени. Британские премьер-министры верят в общую культуру, но это означает, что каждый должен придерживаться собственных верований, не доходя при этом до минирования станций лондонского метро. Истина, тем не менее, заключается в том, что никакие убеждения не распространялись на значительные группы новоприбывших, не претерпевая при этом существенной трансформации. Это именно то, что не может признать банальная философия «интеграции». Ни в Белом доме, ни на Даунинг-стрит, 10, ни в Елисейском дворце не допускают, что личные убеждения могут быть оспорены или изменены в процессе распространения на других. Общая культура, с этой точки зрения, инкорпорирует аутсайдеров в уже созданную и неоспариваемую систему ценностей, позволяя свободно придерживаться каких угодно причудливых обычаев, если только они не представляют угрозы. Подобная политика с одной стороны адаптирует новоприбывших, игнорируя их с другой стороны. Она одновременно слишком собственническая и слишком попустительская. Общая культура в более радикальном смысле – это когда каждый верит не в одно и то же, а когда каждый имеет равный статус при совместном определении способа жизни в сообществе.
Если же впоследствии ей придется включить в себя культурные традиции, считающиеся сейчас маргинальными, то это означает лишь то, что новая культура будет сильно отличаться от современной нам. С одной стороны, она будет более разнообразной. Культура, которая появится в результате активного участия всех членов общества, вероятно, будет более смешанной и неоднородной. Она вряд ли будет похожа на униформистскую культуру, которая признает новичков лишь на своих собственных условиях. Несомненно, это не будет похоже на смотр разнообразных культур под общим зонтиком британскости, – скорее всего, различные идентичности будут вброшены в один плавильный котел, а там уж посмотрим, что получится в результате. Если же американский или британский образ жизни действительно сможет воспринять всю критику материализма, гедонизма и индивидуализма со стороны набожных мусульман, то западная цивилизация, скорее всего, изменится к лучшему. Такое видение мультикультурализма отлично от общепринятого, который предоставляет мусульман самих себе и позволяет им практиковать лишь всякую очаровательную эзотерику, благожелательно наблюдая на безопасном расстоянии.
То, что произошло в наше время, можно частично описать как переход бога из лагеря цивилизации в лагерь варварства. Это уже не коротко стриженый голубоглазый бог Запада. Может быть, в США он еще и такой, но никак не в Порту, в Кардиффе или Болонье. Теперь это гневный темнокожий бог, который если и создал Джона Локка и Джона Стюарта Милля, то уже забыл об этом. Некоторые до сих пор говорят о столкновении цивилизации и варварства, но более утонченная форма этого диспута – в разговоре о конфликте цивилизации и культуры. Цивилизация в данной дихотомии предполагает универсальность, автономность, состоятельность, индивидуальность, рациональное мышление, сомнение в себе и иронию. Культура – обычаи, коллективизм, страстность, спонтанность, а-рациональность, отсутствие рефлексии и иронии. Именно культура указывает на все те принципы верности и преданности, за которые люди в экстремальных ситуациях готовы убить. В большинстве своем бывшие нации-колонизаторы – цивилизации, тогда как бывшие колонии – культуры.
Цивилизация дорога, но неустойчива, культура грубовата, но вынослива. Цивилизации убивают ради защиты собственных материальных интересов, культуры убивают ради защиты собственной идентичности. Но их оппозиционность – кажущаяся; гнетущая реальность нашего времени показывает, что цивилизация не может избавиться от культуры, но и не может сосуществовать с ней. Чем более прагматичной и материалистической становится цивилизация, тем более культура востребована для удовлетворения психологических и эмоциональных нужд, которые цивилизация не может удовлетворить. Обе они, следовательно, впадают во взаимный антагонизм. То, что предназначалось для приспособления универсальных ценностей к конкретному времени и месту, начинает весьма активно использоваться в противоположных целях. Подавленная культура мстит. А так как она более локальна, непосредственна, спонтанна и а-рациональна, чем цивилизация, то и концепция их противостояния приобретает более эстетический характер. Тот национализм, который пытается утвердить местную культуру, всегда является наиболее поэтизированной формой политики, как кто-то сказал, «изобретением литераторов». Никто не будет просить известного ирландского националиста Патрика Пирса возглавить городскую службу ассенизации.
Перевод с английского Дмитрия Колесника
