Эксплуатация – это искусство. Или что такое постфордизм?
Левое движение и левая теория ставят своей целью создание такого общественного устройства, в котором не должно быть классовых различий, или же они были бы сведены к минимуму. В XIX веке Маркс дотошно и подробно проанализировал современный ему способ производства – индустриальный капитализм. И обнаружил, что в основе социального неравенства лежат частная собственность на средства производства и эксплуатация труда. Эксплуатация – это форма существования капитала, когда рабочий продает единственный товар, который у него есть – труд, при этом капиталист присваивает часть неоплачиваемого труда, прибавочный продукт. Продающие свою рабочую силу пролетарии вынуждены следовать жесткому диктату капиталиста, они не имеют возможности, что и как производить. Описанный тип эксплуатации характерен именно для промышленного капитализма. Всем хорошо известны картины дымящихся заводских труб из горьковского романа «Мать», грязных и уставших рабочих, которым хватает времени лишь перевести дух на шконке в бараке – и снова за станок на 12-14 часов. Иконический образ эксплуатации труда, за долгие годы укоренившийся в массовом сознании.
Однако со времен препарирования Марксом механизмов капиталистического способа производства прошло без малого 150 лет. Произошла кибернетическая революция: интернет социальными сетями, поисковыми системами и виртуальными мета-вселенными опоясал все уголки мира. Транснациональные корпорации утвердили новую систему глобального распределения труда, определив Европе и США место центров накопления капиталов и переместив большинство промышленных производств в страны юго-восточной Азии и Африки. В странах, где много дешевой рабочей силы, занятой в материальном производстве, условия и эксплуатация труда принципиально не отличается от того, что мы можем наблюдать в романе Горького. А вот в центрах глобального капитализма поменялось многое: экономка трансформировалась, сфера услуг стала занимает доминирующее положение, IT-индустрия задает стандарты нового технологического уклада, «зеленая энергетика» отвоевывает рынки у привычных газа и нефти. Классы и их противоречия никуда не делись, неравенство все еще часто напоминает о себе разбитыми витринами на улицах европейских столиц. Однако все реже. И еще реже это происходит под красными флагами.
В первой четверти XXI века мы видим две характерные тенденции: глобальное распространение неолибералальной модели капитализма, углубляющей классовые противоречия и при этом реальный упадок левого движения, которое уже не способно адекватно отвечать вызовам времени. Нынешний упадок связан, первую очередь, с достижениями в борьбе за права трудящихся в середине минувшего века и появлением феномена социального государства, целью которого является незначительное, но все же перераспределение богатств, которое теперь все больше уходит в прошлое. И – что еще более значимо – с изменением самой формы эксплуатации. Именно изменение модели эксплуатации и позволило неолиберализму достичь глобальной гегемонии и ослабить движение красного сопротивления.
Что же произошло за последние 50 лет с эксплуатацией труда в Европе? По словам итальянского философа-операиста Паоло Вирно, в 1960-1970-е годы в Европе произошла «неудавшаяся революция». Хорошо известным сюжетом является не достигшая окончательного успеха студенческая революция в Париже в мае 1968 года, когда ядром борьбы за социальные преобразования выступили не наемные рабочие, а интеллигенция и студенчество с их идейными вдохновителями – публичными интеллектуалами, философами, — от Жан-Поля Сартра до Мишеля Фуко. Однако намного реже вспоминают о тех социальных процессах, которые параллельно происходили в Италии и Германии, где левая интеллигенция, участвуя фактически в городской партизанской войне с ультраправыми организациями, не только совершала громкие террористические атаки, но попыталась возглавить именно рабочее сопротивление, агитируя на заводах и организуя забастовки. Деятельность «Красных бригад» очень ярко описала итальянская писательница Элена Ферранте в своем знаменитом «Неаполитанском квартете»: там и работа социалистов «в поле», у ворот промышленных предприятий, и смелые студенческие выступления, и трагические сцены уличных столкновений. Там же налицо и те противоречия между рабочими и интеллигентами, благодаря которым революция и стала «неудавшейся».
Эта революция, согласно Вирно, впервые выступала не против нищеты и отсталости, а против самого капиталистического способа производства: против наемного труд. Причиной поражения её явилась не столько репрессивная политика правительства, аресты и убийства революционеров, сколько экономическая трансформация, нацеленная на то, чтобы выключить из активной борьбы «электоральную базу» левого движения – промышленных рабочих. Описывая так называемое «движение 1977» в Италии, Вирно говорит о «революции наоборот», подразумевая под этим «резкое обновление экономики и общественного устройства для того, чтобы придать новое дыхание производительности труда и укрепить политическое господство». В традиционной системе организации капиталистического производства – фордизме, – базировавшейся на массовом конвейерном производстве, работник максимально отчужден от результатов своего труда и вынужден выполнять механическую монотонную работу. В условиях фордизма рабочие, как правило, боролись за сокращение рабочего дня, повышение заработной платы, достойные условия труда, социальную поддержку, – словом, против вопиющей нищеты. И методы борьбы, которые нам хорошо известны по событиям в России начала XX века, были соответствующие: стачка, саботаж, итальянская забастовка, когда работники предельно строго выполняют все нормативы и регламенты, что приводит существенному спаду производства
В Италии же в 70-ые годы получившие начальное образование рабочие, противопоставляя себя традиционному левому движению и классической фордистской трудовой этике, практиковали «исход с фабрики, нелюбовь к постоянному месту работы, овладение новыми навыками и средствами коммуникации». Подобные массовые движения новой рабочей силы привели к формированию новой модели производственной этики и нового способа производства. На смену фордистскому типу производства, центральной метафорой которого был конвейер, придуманный Генри Фордом, приходит постфордизм или тайотизмом (по имени японского автомобильного концерна «Тайота»).
В книге «Грамматике множества» Вирно рассматривает постфордизм как деформацию капиталистического способа производства. Отталкиваясь от понятия множества, которое фиксирует кризис политической формы государства как Единого, он анализирует изменения, произошедшие в самом содержании трудовой деятельности. Итальянский философ замечает, что общим для современного множества является не руссоистская «общая воля», характерная для Единого, народа или государства, а так называемый «общий интеллект», или General intellect, – понятие, заимствованное напрямую у Карла Маркса. Под общим интеллектом понимается «общественный, коллективный характер, который принимает интеллектуальная деятельность»: это и наука, и знание, и информация, которой окутан человек, зашедший в интернет с телефона. Важно здесь то, что именно общий интеллект становится важнейшей движущей силой постфордистского производства. Общий интеллект создает своеобразный феномен публичности, не тождественный публичной сфере государства с его «мифами и ритуалами суверенной власти». Эта самая «публичность без публичной сферы», лишенная возможности участия в политическом пространстве, обращается к производству. Так, лингвистические и познавательные способности, характерные для публичности, становятся неотъемлемой частью производственного процесса. Как пишет современный итальянский пост-операист Бифо Берарди, «внимание индивида теперь захвачено временной сотовой сетью – благодаря ей любой элемент умственной деятельности призван превратиться в капитал».
На смену гегемонии материального труда приходит гегемония нематериального труда. По словам философов Майкла Хардта и Антонио Негри, нематериальный труд включает в себя манипуляцию символами и манипуляцию аффектами. Теперь в процессе производства всецело задействуется духовная сфера жизни человека: язык, интеллект, коммуникация. Такая форма нематериального труда, казалось бы, ведет к эмансипации рабочего, однако, по словам М.Лаццарато: «то, что раньше решалось предписыванием и вменением задач, теперь превращается в предписывание самой субъективности». Нематериальный труд, как утверждают те же Хардт и Негри, направлен на производство не столько материальных продуктов, сколько на производство «взаимоотношений и в конечном счете самой субъективности». Если раньше человек, устраиваясь на работу, должен был выполнять определенные в трудовом договоре обязанности, то теперь, помимо прочего, он должен обладать «активной жизненной позицией» и способностью «находить общий язык с клиентами». Нематерильный труд структурирован биополитическими практиками, основой для которых является непосредственно телесное существование рабочего. Рабочего, продающего свою рабочую силу в качестве потенциальной, но еще не актуализированной. То есть рабочего, продающего не определенный продукт, а потенциальное рабочее время и навыки или, проще говоря, часть своей жизни, своей субъективности. Биополитика, по утверждению Вирно, является артикуляцией «первичного, исторического и одновременно философского факта, состоящего в купле-продаже силы в качестве потенции».
Кроме предписывания самой субъективности нематериальный труд «включает в себя множество процессов, которые обычно не считаются «работой», а именно: создание культурных и художественных стандартов, моды, вкуса, норм потребления, а также, формулируя более стратегически, формирование общественного мнения» . Это говорит лишь о том, что постфордизм производит не столько сам продукт, сколько потребности. Товар же, производимый нематериальным трудом, не уничтожается в процессе потребления, как это происходит с обычным продуктом, а наоборот он преобразуется и формирует «идеологическую среду». Так, сериал, состоящий из 10 сезонов, в каждом из которых по 10 серий, хоть и является уже произведенным продуктом, но его не существовало бы без целевой аудитории, миллионов потенциальных зрителей, проводящих вечера за просмотром. Потребляя «культурный продукт» зритель/потребитель тем самым не уничтожает его, а реализует заложенный в нем идеологический потенциал, который проявляется в рекламных паузах, когда продукт выполняет сполна свою миссию — заполнение времени между рекламой товаров. Именно это и имели ввиду Делёз и Гваттари в «Анти-Эдипе», когда писали, что «искусство господствующего класса, эта практика пустоты в виде рыночной экономики — организовывать нехватку в изобилии производства, подталкивать все желания к тому, чтобы оно скатилось к сильнейшему страху нехватки, делать так, чтобы объект зависел от реального производства, которое предполагается внешним желанию (требование рациональности), тогда как производство желания переходит в фантазм (и только в фантазм)».
Анализируя культурную индустрию, Паоло Вирно проводит аналогию между нематериальным трудом и виртуозностью пианиста или актера. Действительно, «виртуоз» не создает материального продукта, результат его труда — это сам процесс исполнения (этюда на фортепиано или спектакля на театральной сцене). При этом в его работе задействованы интеллектуальные способности, талант, словом, нематериальные составляющие. В этом смысле виртуозность предполагает коммуникацию со зрителем, непредвиденность в процессе исполнения и возможность импровизации в заданных условиях. Импровизация же понимается как «деятельность без произведения». Эта ключевая характеристика нематериального труда легко угадывается при взгляде на сферу услуг, где работа парикмахера, врача или же администратора не создает никакого продукта, отличного от самого акта производства. Поэтому Вирно пишет: «виртуозная деятельность проявляется как универсальный сервильный труд».
Подобное сопоставление сервильного (иначе: раболепного, рабского) труда и виртуозной деятельности пианиста совершенно неслучайно. Не только виртуозность сегодня становится исходной моделью для анализа производственных сил, но и фигура художника становится ориентиром в профессиональной деятельности постфордистского рабочего. Ныне каждый работник нематериального труда стремиться к творческой деятельности и созданию собственных стандартов в работе, к отсутствию разделения времени на рабочее и нерабочее, к свободному перемещению в пространстве. Мы видим, какое место в нашей жизни занимает потребление визуального контента – продукта «виртуозного» труда. На каждом шагу мы можем встретить рекламу онлайн-курсов для освоения удаленной работы программиста, «виртуозно» пишущего код, или веб-дизайнера, способного творчески самореализоваться в своем труде. Удаленная работа, утвердившаяся в качестве нормы во время пандемии, еще больше способствует утверждению образа свободного художника – он же фрилансер, — не привязанного к месту, времени и работодателю. Помимо прочего, транснациональные корпорации обращаются к модели платформенного капитализма, хорошо нам известного по бесконечным подразделениям Яндекса, Deliveryclub или такси Uber, производят экспансию в сферу услуг, которая всегда была вотчиной малого бизнеса. В рамках платформенного капитализма наемный работник не только «свободный художник», но и представитель аутсорса, который лишен большинства тех социальных гарантий, которые получает работник в традиционной системе.
Сегодня, на исходе первой четверти XXI века, образ свободного художника для описания постфордисткой формы эксплуатации как нельзя кстати. Неслучайна и апелляция к художественной индустрии как модели эксплуатации нематериального труда. «Художественное», или, по крайней мере, его мифологическая репрезентация, проникает в самое сердце общественного процесса. Понятое таким образом «художественное» подвергается беспощадной эксплуатации неолиберальной идеологией. А свобода художника или «виртуоза» объективируется в рамках институциональных правил и оказывается вписанной в механизм исчисления и товарной объективации. Качество заменяется количеством, а категории продуктивности и эффективности оказываются важнейшими не только в сфере услуг, но и на «художественной сцене».
Вследствие тех изменений, которые произошли в организации трудового процесса, когда виртуозность, стала моделью для описания современных производственных сил, искусство как самое «виртуозное» из всех проявлений нематериального труда «растворилось в обществе, как таблетка в стакане воды». Разумеется, это связано с тем, что фигура романтического художника, мифологизированная в средствах массовой информации, стала ориентиром для человеческой деятельности. В книге «Высокая цена: искусство между рынком и культурой знаменитости» Изабель Грав пишет, что независимость, мобильность и прежде всего работа как хобби, присущие художнику, в неолибиральной модели стали ориентирами для большинства работников нематериального труда. Многие восприняли эту мифологему буквально и тоже решили стать художниками. Таким образом, возникло явление, которое нидерландский социолог Паскаль Гилен назвал «бормотанием художественного множества». Это значит помимо прочего, что огромное множество современных художников, выброшенных на произвол судьбы, вынуждены либо ждать обещанной Энди Уорхоллом «секунды славы», которая, видимо, будет отпущена все-таки не каждому, тем самым встраиваясь в институциональный порядок арт-рынка, либо неразборчиво «бормотать» в толпе таких же современных художников.
Сегодня мы имеем дело не с творчеством как формой труда, а с эксплуатируемым трудом, примерившим на себя привлекательные одежды творчества, с идеологической уловкой. Та же идеологическая уловка действует и непосредственно в пространстве творческой самореализации. Революционеры-мечтатели минувших столетий мыслили будущего свободного от эксплуатации человека как художника, ведь творчество, по словам Маркса, — это единственная форма неотчужденного труда. Социальные сети и видеохостинги подарили человеку небывалые возможности для самовыражения, однако доступность средств и простота сообщения порождают ряд новых антропологических проблем: невротизация фигурой «знаменитости», апатия от невостребованности, отчуждение уже не от продукта производства, а от реальной коммуникации, кризис политического действия, эхо-камеры, создающие иллюзию вовлеченности и солидарности и многое-многое другое, требующее отдельного осмысления. «Основополагающая патология наступающей эры порождена не вытеснением, а нуждающейся в самовыражении пульсацией, всеобщей манией творчества. И действительно, судя по всему, в первом видеоэлектронном поколении развиваются уже не патологии вытеснения, а патологии гипервыражения», — такой неутешительный вывод делает Бифо Берарди.
Сделав небольшую и робкую ревизию в процессах трансформации феномена эксплуатации за последние десятилетия, мы неминуемо приходим к выводам, которые не могут обнадеживать. Прежний способ сопротивления и борьбы, который был характерен для общества модерна, оказывается нерелевантным в эпоху платформ, социальных сетей и гипервыражения. Мета-нарративы (буржуазия, пролетариат, классовая борьба) терпят крушение в столкновении с сетевой множественностью, устраняющей возможность для существования единственной Истины. Экономическая трансформация, изменение формы производственных отношений и, как следствие, формирование новых антропологических моделей привели к значительным изменениям и в левом движении, оказавшемся в серьезном кризисе. Феминистское сопротивление, движение за права сексуальным меньшинств, экологический активизм, — все эти феномены являются попытками внутри левого дискурса ответить на вызовы времени. Необходимо продолжать поиск новых концептуальных решений, теоретических подходов и реальных практик сопротивления, обращенных непосредственно к экономическим основания господствующего капиталистического уклада. Борьба продолжается!
Иван Пятаков
