Набоков В. В. Лаура и ее оригинал: Фрагменты романа. СПб.: Азбука- Классика, 2010.
Понятно, что, с одной стороны, публикация рассчитана на присущую масс-культе склонность к дешевым сенсациям, широкий интерес (а точнее поверхностное любопытство, валидность некоего симулякра как), а с другой – на профессиональный – простите за каламбур – интерес профессионалов. Лично у меня, как у набоковеда, профинтерес к переводному позднему Набокову пропал с прочтением его последнего романа «Посмотри на арлекинов!» (1974) – не очень внятной «балладе», объемом едва переваливающей за сотню страниц. Поэтому ничего нового я не ждал. С другой стороны – то же треклятое любопытство.
Название романа (и в переводе «Лаура и ее оригинал») – вот уж где точно чувствуется предвидение автора, что есть частично материализованная книга, а есть некий её оригинал, совершенный и недоступный, в платоновском смысле, так и оставшийся в уме выдающегося писателя. Вариант названия «Dying is Fun» тоже наводит на некоторые размышления – для нас, естественно, не в контексте судьбы физического автора, а в контексте так называемого литературного процесса, для коего важен не только момент создания произведения, но и его публикации и восприятия готового публикой.
В определенной переводчиком финальной сцене книги Набоков словно пророчествует: «То было дешёвое издание «Лауры», вышедшее почти в одно время с гораздо более солидным и пригожим изданием в переплете». Издательство «Азбука», знаменитое своими покет-буками, предусмотрело покупательную способность «и тех, и этих», выпустив почти 400-страничный том с фотографиями всех составляющих гипотетический роман 138 карточек, предисловием нарушившего запрет на публикацию сына писателя и содержательной статьей переводчика. Такой артефакт сразу просится на книжную полку, как в советские времена престижная «всемирка» и толстые бесполезные книги лояльных авторов соцлагеря, а ныне, как глянцево-подарочные полиграфические новоделы в культурных офисах. Но нас заинтересовал, как ни странно, сам текст.
Удивительно было обнаружить, что собственно текста здесь, даже в сравнении с «Арлекинами», крайне мало (вот «Ада» – и впрямь нехалявное последнее произведение мэтра, в полном смысле слова роман-хроника, развивающее до логического – формального и идейного – предела темы и мотивы шедевральной «Лолиты»!). Пять коротеньких главок начала, расположенных по порядку, восемь таких же главок, если считать и все более-менее внятные пассажи, плюс приложение на пару страничек с записями опорных слов и словосочетаний (идей) типа:
Это [может быть] для Темы Начать со [стихотв.?] т. д. и кончить маст. и Флорой, приписать [?] картин[е?]
Сюжет напоминает другую, уже упомянутую здесь набоковскую «семейную хронику» – роман «Ада» (1959-69), хотя, поскольку автор не успел закончить роман, его сюжет воссоздается лишь предположительно. Тучный ученый-невролог, Филипп Вайльд, человек состоятельный и знаменитый, женат на ветреной красавице Флоре, тщедушной девушке 24 лет, русской по происхождению. В первых главах описываются свидания Флоры с русским любовником, ее детство. Затем рассказывается о ее браке с Вайльдом, далее следует дневник Вайльда, в котором он описывает открытый им способ мысленного самоуничтожения и излагает свои ощущения и мысли во время серии опытов по медитативному самоистреблению (для понимания нужно читать параллельно с книгой «Писатель и самоубийство» Г. Чхартишвили). Вайльд, кроме того, описывает свою юность и возлюбленную тех лет Аврору Ли. По словам Дм. Набокова, на Флоре главный герой женился из-за ее сходства с этой когда-то любимой им женщиной. Далее возникает безымянный герой, повествующий от первого лица о своей новой, после трех лет разлуки, встрече с Флорой на среднеевропейском курорте: она уже живет отдельно от Вайльда, хотя все еще замужем за ним. В то же время русский любовник Флоры пишет и издает роман под названием «Моя Лаура», в котором под именем Лауры изображает Флору. Муж незадолго до своей смерти от инфаркта получает этот роман от художника Равича (мелькнувшего и напомнившего нам юного художника, написавшего портрет «Венеры в мехах» у фон Мазоха). В последней сцене на ж.д. станции (возможно, аллюзия на Каренину Толстого, о чем переводчик почему-то молчит) подружка дает книжку Флоре со словами: здесь описана «твоя потрясающая смерть». А та отвечает: «Ты пропустишь свой поезд», – что, при глубоком знании английского, можно понять как авторскую усмешку над читателем, упустившим train – ход событий, последовательность мыслей, смысл.
Однако Набоков не был бы собою, если бы не начал присущую его произведениям (особенно поздним, наиболее явно в «Себастиане Найте») интертекстуальную игру с самим собой по типу «найди 10 отличий». Сознательно сделан перехлёст с «Лолитой»: есть Губерт Губерт, золотые кудри дочки, грузовик, одноклассница Монглас (Мона), Аврора Ли (Аннабель Ли), лишение девственности с мальчишкой, теннис, а кроме того – шахматы, бабочки и, конечно же, книга в книге, роман в романе. Только здесь все это невыигрышно бросается в глаза, видно, что автор, скорее всего, переусердствовал: текста слишком мало, и эта игра как бы обнажена, отчего производит скорее не милое читателю и литературоведу впечатление , а какое-то отталкивающее.
Согласно растиражированному рекламой мнению немногих посвященных, кто первыми прочитали незавершенную рукопись, это "блестящая, оригинальная и потенциально революционная" вещь, представляющая собой "квинтэссенцию творчества" прозаика и "шедевр технического мастерства, совсем как поздние произведения Шекспира, где тот очень сосредоточенно расширяет границы своего личного метода". Впрочем, мнение их вполне авторитетно, поскольку это сын писателя Дм. Набоков и известный набоковед, биограф писателя Б. Бойд. С точки зрения другого эксперта, «никакой лишней славы Набокову это не принесет, а будет, скорее, убыток, потому что все-таки, повторяю, писал больной человек, уже не очень здоровый, и это не тот уровень Набокова, к которому мы привыкли», к тому же, по сообщению РИА «Новости», Бойд всё же рекомендовал наследникам писателя рукопись сжечь. Некоторые специалисты посчитали, что 30 лет забвения равноценны сожжению романа, так что частично воля писателя исполнена. С другой стороны, обнародование текста приурочено к 110-летию Набокова, что хотя бы номинативно подразумевает противоположный эффект. Противоречий много, много споров – а это и есть заветный пепел фениксовой этернизации.
В своем предисловии Дм. Набоков рассказывает о последних годах жизни Владимира Набокова, писателя и человека, что звучит, как и всякое слово о жизни и смерти, о любви, трогательно и целомудренно (а ведь о нем писали: «И увидел Хам… наготу отца своего…»!). Отчасти он проливает свет и на, может быть, подлинный мотив принятого им решения. «Тема книгосожжения преследовала нас», – пишет он. Сочтя, что отвергнутая издательствами «Лолита» всегда будет жертвой непонимания, мистер Набоков решился уничтожить рукопись в садовой печке в Итаке – спасло текст только вмешательство его жены. Причём таких спасений было два! Еще он с сожалением пишет о «дареном… ведерке для сора», куда последовала и где канула в Лету толстая пачка дорожных карт Америки с пометками Набокова-путешественника.
В статье переводчика фрагментов произведения Геннадий Барабтарло тоже рассказывает историю текста, тоже напрочь отметая дешевую сенсацию раздутого журналистами скандала об автобиографичности последнего набоковского творения, отвечает на неизбежные теоретические вопросы. «Невежество и умственная пошлость часто сходятся для того, чтобы любые романы осматривать как выставку автопортретов («А вот художник в старости»)», – справедливо негодует профессор. Главная трудность, по его мнению, «состоит в том, что самое высокое художественное достижение Набокова не в изощрённом богатстве слога и мастерстве выражения, где у него мало равных, а в искусстве композиции, где у него равных нет». (Кстати, набоковский метод писания не по порядку гораздо легче реализуем современным писателем не на карточках, а в компьютере). То есть Барабтарло ясно все видит и понимает, но сознательно идет на риск или компромисс. Себе как переводчику он отводит скромное место, выступая против «особенной советской школы перевода», где роль медиатора гипертрофирована, и тут же – какая уж тут скромность! – разражается против советского правописания (везде в книге писано «разсматривать», «проэцировал», хотя это только часть того, что удалось отстоять).
Противоречивость на уровне суждений продолжается на уровне фактов. Так, Барабтарло не раз повторяет, что карточки расположены в произвольном порядке, и потому трудно понять, каков на самом деле был грандиозный замысел Набокова, и как он сто раз все перемарывал, в то время, как глядя на сами репринты, легко увидеть, что это не трехэтажные рукописи Пушкина или Достоевского, а выписанные крупные редкие буковки, с оставленными полями и со связанными переходами на другую карточку в рамках одного предложения. Кроме того, большая часть карточек или весьма внятно помечена значками. Автор (то есть, простите, переводчик), как и в других «своих» набоковских книгах, начинает гадать о мельчайших крупицах смыслов, о каламбурах и описках, и влить в текст комментов до полстраничной ватерлинии ему помешало только развитие интернет-поисковиков. Это оборотная сторона массового любопытства нашей цивилизации – бесконечное вылизывание знаменитостей, их биографий и творений, даже самых незначительных и отрывочных. Гадание на кофейной гуще (а иногда и навозной жиже). Тогда как любому современному автору – и не только начинающему! – те же литературные эстеблишменторы сказали бы: яснее надо писать, никто по вашим каракулям гадать не будет!.. Кроме того, ни в самой книге, ни в сопровождавших ее выход интервью нет ни слова об открытии архива писателя, которое должно произойти в 2027 году (или это тот же архив, что обнародован Библиотекой Конгресса в июне 2009-го?), и как соотносится с ним опубликованный черновик романа.
В принципе можно согласиться с мнением тех экспертов, которые утверждают, что этот роман во многом уступает по уровню предыдущим произведениям автора. Но, на наш взгляд, здесь уместна несколько иная постановка вопроса. Наброски писателя – что-то сродни фильму о фильме, съемкам происходящих на площадке и за кулисами событий, но это уже. Отсюда иным выходит и ответ. Печатать, коль сохранилось, можно и даже нужно, но не обязательно из этого раздувать сенсацию, «мировую премьеру», выдавать на-гора в «Плейбое» (трезвонят, что это была самая высокая цена, которую сей «магаз» когда-либо платил за отрывок объемом в 5 тыс. слов; другое дело – когда в журнал несет сам автор) и выставлять на аукционы – то есть, по сути, действовать в рамках капиталистической индустрии развлечений, продавать наследство подороже.
Под конец хочется процитировать еще одно мистическое прозрение мистера Набокова, спешащего создать-увековечить свою : «Только отождествив ее с ненаписанной, наполовину написанной, переписанной трудной книгой… Читателя отсылают к этой книге – на самой высокой полке, при самом скверном освещении – но она уже существует, как существует чудотворство и смерть и как отныне будет существовать вот эта гримаска…»
