Когда начинался кризис, многим казалось логичным и очевидным, что выход из него будет левым. И дальше уже можно было строить прогнозы, каким именно: придем ли мы к сетевой экономике или откажемся от ряда капиталистических принципов, а может быть, введем общую для всего миру систему социального транснационального государства. Строились предположения о том, что будет с Европой и США, какое место займет Россия… Но экономическая и капиталистическая подоплека кризиса были настолько очевидны, что казалось, «вот оно, началось».
Прошло полтора года. В Америке усиливаются республиканские настроения, в Германии ушел в отставку Лафонтен, а социал-демократы теряют голоса избирателей, в России идет курс на модернизацию и централизацию власти. Проходят не более частые, чем обычно, протестные акции. А главное — результаты антикризисной политики по-прежнему оцениваются по долларовому эквиваленту.
У этого разочарования есть несколько причин. Перечислить их все пока едва ли возможно, тем более что история кризиса, хотя и стабилизировалась, не может быть названа завершенной. Но стоит обратить внимание не только на политические события и экономические колебания. Один из факторов, очевидным образом влияющих на положение дел — это язык. Или даже дискурс.
Экономика правит миром?
Конечно, существует левая экономика. И левые экономисты. Их, наверное, больше, чем правых социологов. А может быть, даже больше, чем левых, просто потому, что экономистов больше, чем социологов (впрочем, это только предположение автора, выведенное из наблюдений за статистикой выпускников по различным специальностям, не более того). И вообще, едва ли оппозиция «правый-левый» играет столь важную роль в самоопределении ученого или прикладного исследователя. Всё это верно. Но в целом экономика — это все же наука о том, как вести дом. Причем не просто вести, а вести к некоторому развитию. Ключевое слово для экономики — эффективность (есть, конечно, и другие важные слова в экономическом деле, но в современном мире коммуникаций, разделения труда и дорогих невоспроизводимых ресурсов а-ля нефть вопрос эффективности стоит на повестке дня одним из первых). Достаточно включить новости или открыть ленту событий на странице «экономика», и мы попадаем в мир, где все процессы производства, распределения и утилизации вместо цифр представляются как события, меняющие нашу повседневность. Даже модернизационная риторика редко продвигается дальше вечного вопроса «И насколько лучше мы после этого станем жить?». «Насколько» измеряется не только и не столько в качественных, сколько в количественных, вполне себе материальных, ликвидных и зеленых показателях.
Экономика сегодня существует в положении Grande discourse, причем не похоже, чтобы из этого положения ее что-то могло куда-то сдвинуть. И даже на первый взгляд совсем неэкономические вопросы решаются с помощью экономических методов, измерений и технологий. Система управления, хотя и перешла к транснациональным корпорациям от военных структур, теперь хотя бы на уровне языка продолжает двигаться к структурам государственным, в бытовой жизни вопрос выгоды и эффективного домоуправления, даже этимологически присущий в первую очередь экономике, оказывается первым и нередко единственным.
Экономист всегда прав?
Опять-таки, причины такого лидерства экономики различны — начиная от развития философии, смерти то Бога, то автора, то традиционного текста и заканчивая демографическими показателями и глобализацией, требующей универсального языка, который может быть понятен людям во всем мире. Но важно, что экономика сегодня оказывается чаще всего рыночной и правой. И конечно, в эпоху развитого постмодернизма едва ли другая наука или иное поле деятельности способны предложить что-то иное в качестве общей парадигмы развития. Политика оказывается во многом подчинена экономическим интересам, религия ангажирована в экономическом плане (занятно, что несколько столетий назад ситуация описывалась прямо противоположно), гуманитарная наука замкнута на себе, искусство болезненно переживает постмодернизм и разнообразные неодвижения.
Возникает другой вопрос: почему не набирает силу левая экономическая мысль? В разных странах на этот вопрос находят ответ, соответствующий конкретной ситуации, но международная экономическая жизнь развивается, хотя и не без некоторого социального подтекста (поможем странам «третьего мира»), в основном на основе традиционной рыночной модели. И учитывая, насколько государства сейчас стараются сохранить свою силу во время, когда кризис заодно поставил под сомнение и их необходимость, дав одновременно карт-бланш на завоевывание доверия населения путем спасения последнего от кризиса, едва ли ситуация изменится в ближайшие годы.
Но что может измениться?
Дискурс как пространство изменения
И начаться эти изменения должны с самой науки. Дело в том, что экономика современного мира заставляет людей быть крайне субъективными. Вообще, потребительское общество крайне субъективно, оно оценивает себя с точки зрения определенной ценовой политики, постоянно играет то на дефиците, то на выработке новых функций привычных вещей и явлений. Взглянуть на себя со стороны ему не позволяет зеркало витрины, в которой оно заперто. Продолжая эту метафору, заметим, что зеркало витрины не криво. Просто в нем отражается, кроме самого общества, идеальный манекен, на которой оно должно быть похоже. А похоже оно должно быть на самое себя, но потребляющее так, чтобы ни одной нереализованной потребности не осталось.
Проблема только в том, что основная потребность самого общества — существовать. Но чтобы не распадались общественные связи, нужны не только прочные отношения договоров, скрепляющих все происходящее чередой новостей об изменениях в мире цифр и сделок.
Противоположностью такому субъективизму классики называли социологический подход. Об этом писал Макс Вебер и очень много — Пьер Бурдье. О том, как важно говорить о ясности, о том, что человек и группа — это не конструкторы из разнообразных потребностей, а цельные структуры со своим именем. О том, что общество неизбежно включает в себя Другого и забывать об этом не следует. О том, в конце концов, что человек, понимая, что он представляет собой согласно собственной социальной истории, вполне может принять себя таким, какой он есть.
«Ангажированное знание»
Сегодня социология оказывается порой дальше от всех этих вопросов, чем любая другая наука от своих истоков. Некоторая ее часть оказывается занята в основном обработкой и воспроизводством статистической информации, часть связана с теми или иными коммерческими или государственными структурами.
Между тем Пьер Бурдье завещал, что «нужно быть независимым ученым … для того, чтобы производить ангажированное, легитимно ангажированное знание, и вводить это знание в бой».
Бой этот — сражение за объективность. В перспективе выигрыш даже небольшого сражения может дать возможность сражаться если не за звание Grande Discourse, то хотя бы за положение сравнимое с ролью экономики.
Почему все это трактуется как возможность реванша левых? Социология не меряет положение в рамках системы координат, единственная ось которой — эффективность. А значит, вместо этой эффективности могут появиться в повседневном обороте слова вроде «справедливость», «равенство», «структура» и «личность». И решение задачи, поставленной кризисом, будет заключаться не в восстановлении банков и перераспределении кредитов, а в чем-то другом. Это другое лежит в пространстве социального, где есть место людям и народу, а не только потребителям, где актуальна критическая мысль уже потому, что она может быть услышана. И это действительно шанс для социологии и социализма снова встретиться, как в те времена позапрошлого века, когда оба эти слова заслуженно казались многим синонимами.
