Пелевин В.О. Т. М.: Эксмо, 2009.
Много копий сломано по поводу последнего творения всемогущего Solus Rex отечественной словесности Пелевина. Говорят, что не такой уж он и всемогущий, повторяется, и посему – не читать, не покупать, не писать длинные рецензии. Попробуем поставить вопрос в несколько иной плоскости, почти как в книге: читать?
Некоторые остроумно объявили, что самое ударное предложение предыдущей книги автора – «Тираж 150 100 экз.» Да, фраза сия для нашей эпохи малотиражного капитализма – и впрямь почти что откровение, и в этом смысле г-н П. действительно повторяется, причем дословно. Кажется, как раз с «П5» начали вещать о сделанности, искусственности текста, стремлении разогнать его до нужного издательству объема. Отчего-то мало кто заметил, но центром романа «Т» автор сделал именно коллизию написания литературы (литературки) ради пожирающей все на корню, жирующей конъюнктуры – своего рода наш ответ Чемберлену. Более того, Пелевин и впрямь стремится выйти за пределы текста, превратив, подобно футуристам, пекущим книги-пряники, в объект искусства обложку книги и ее же выходные данные. Так, фамилия редактора на последней страничке обведена траурной рамкой – и почти с первых страниц мы начинаем гадать над участью и природой внезапно проявившего себя демиурга А.Э. Брахмана. Он представился графу Т. как автор романа, в котором и живет конъюнктурный двойник Толстого, больше похожий на шаолиньского монаха из голливудских боевиков, а сам он – обычный «литературный негр» (по-английски «призрачный автор»), вернее, глава и редактор группы таких писак. Причем «брахман» – это не только синоним брамина, как почему-то однобоко поясняет В. Топоров, но и безличная первооснова всех вещей и феноменов, «душа мира» (что, естественно, перекликается с учением В. Соловьева – прототипа еще одного из главных героев), а брахманы – священные писания, комментарии к Ведам.
Однако не будем вдаваться в умноту, поскольку во времена означенных тиражей это не принято. Будем делать вид, что всем и так все известно и понятно – «по умолчанию». Пример такого понимания – многочисленные трактовки (см. интернет) (да-да, вы не ослышались!). Сопроводительная надпись «поясняет»: «В оформлении книги использована экуменистическая икона работы В. Соловьева “trinity”». Тут и начинается потеха, причем не совсем понятно, потешается – чуть ли не покойный ныне А.Э. Брахман! Вспомним, между прочим, что в рекламе раскрученного сборника «П5» «Эксмо» заявляло, что к оформлению обложки причастен сам Виктор Олегович. (Для особо страждущих заметим, что знающие люди докопались все же до того, что загадочный перевертыш на форзацах есть не что иное, как фрагмент иконы свт. Митрофана Воронежского.) Запущенному процессу поддались даже профессиональные рецензенты: они почему-то пишут название книги так, как это отображено на обложке, а не в выходных данных – «t» вместо «Т» (кстати, в названии надо и без точки).
Внутри книги всё тоже так же однозначно и рассчитано если не на филологов, то уж точно на студентов-филологов, изучающих русскую литературу. Книгу Пелевина, как нам кажется, с уверенностью можно рекомендовать как «дополнительное учебное пособие» именно для этой категории граждан. Дабы привлечь внимание оболтуса (или отличника, ему это тоже полезно) Васи Пупкина (тоже одного из персонажей-писателей-демиургов) к русской классике!
Великолепна одна из кульминационных сцен романа. Для кого-то она и без кульминации, так, проходная, но можно именно тут разглядеть некую квинтэссенцию авторской позиции, саморазоблачающийся символ, так сказать, встречу Пелевина с самим собой – чему, на наш взгляд, во многом и посвящен роман.
Есть в истории русской литературы некие странные факты, о которых мало кто рефлексирует, но вообще-то они так и просятся послужить сюжетом какой-нибудь фантастики. Например, Гоголь и Достоевский жили в Питере совсем рядом, ходили и бродили по одним и тем же улицам, только с разницей в несколько лет. Или совсем уж почти анекдотический (в духе анекдотов Хармса) случай – факт невстречи двух титанов отечественной словесности: были на одном мероприятии, в одном помещении, и вроде даже мельком видели друг друга издалека, но так и не увиделись, не поговорили!
А тут – пожалуйста! – встреча двух великих гуманистов, как ее мог бы представить рядовой школьник, видящий мир чрез оптику «Матрицы» и компьютерных стрелялок:
«Достоевский проворно шагнул в сторону, прижал топор к груди, закрыл глаза и произнес:
– Бобок! …
– Холстомер! – крикнул он (граф Т.). …
Освободившись, Достоевский обрушил на голову Т. страшный удар, от которого – это было уже ясно – невозможно было увернуться. За миг до удара Достоевский привычно зажмурил глаза, чтобы в них не попали брызги.
Вмявшись во что-то мягкое, топор качнулся и замер – однако треска черепной кости Достоевский не услышал. Открыв глаза, он недоуменно уставился на жертву.
Увиденное было так неправдоподобно, что мозг отказывался утвердить это в качестве реальности, пытаясь проинтерпретировать дошедшие до него нервные импульсы иначе. Но это было невозможно.
Т. сжимал лезвие топора ладонями, удерживая острие всего в вершке от головы».
Понятно, что все остальные известные по школьной или филфаковской программе персонажи, топонимы и ситуации (Оптина пустынь, В. Соловьев, К. Победоносцев, старец Варсонофий и др.) интерпретируются автором, группой авторов под руководством Брахмана, , в том же ключе. «Думали даже ввести учеников Соловьева – Андрея Белого, который сливается с потолком, и Александра Блока, который не пропускает ни одного удара».
Постмодернистская игра, увлекательный ребус для «более-менее массового» (150 100) читателя, манифестация любимых идей классика-современника и обкатывание ставших фирменными приемов – это понятно. Вечное пелевинское двойное дно, за которым – пшик, пустота. У двойника писателя Толстого графа Т. – свой двойник, лже-Толстой для непосвященных, «для бедных», идущий за декоративным плугом… Покончив с ребячеством про вампиров и оборотней, Пелевин, что и отрадно, вносит свою лепту в хрестоматийную тему «О Поэте и Поэзии» (греч. Poesis – «Творение») или, как это… «Писателе и Писательстве»: «А жизнь ведь и правда подобие текста, который мы непрерывно создаем, пока дышим… машина Тьюринга… Нам кажется, что мы что-то делаем, решаем, говорим, а на деле просто каретка бегает над бумагой, считывает один значок и печатает другой. Это и есть человек…» И далее с остроумием и антибуржуазным пафосом: «Ну а если мне захотелось взять кредит под 12 % годовых и купить на него восьмую “Мазду”, чтобы стоять потом в вонючей пробке и глядеть на щит с рекламой девятой “Мазды”, это разве моя прихоть? – Ариэль (Эдмундович Брахман, он же креатор, а в нашем мире обычный человек) выделил интонацией слово «моя». Разница… в том, что вас имеет один Митенька (спец по порнографии), а меня – сразу десять жуликов из различных контор по промыванию мозгов. И при этом они вовсе не злодеи, а такие же точно механические куклы, и любого из них окружающий мир наклоняет каждый день с тем же угнетающим равнодушием».
Как тут не вспомнить появление альтер-эго Пелевина в романе «AD» Германа Садулаева (самого прозванного критиками и журналистами «Пелевиным для бедных»). Только в этом призрачном, двоящемся мире, уходящем в бесконечность (или пустоту?!) зеркальном коридоре, да и то инкогнито, известный писатель может высказать то, что (или все же в кавычках?) думает: «Виктор Олегович говорил спокойно, но Диане чудилось, что он вот-вот заплачет. – Эти, из журнала “Евразийская литератур”», и все другие, говорят, что я постмодернист. Что я просто стебусь над народным горем. Они не понимают, что я больше прочих болею за Русь, и этот стеб прорывается сквозь рыдания!»
Есть еще одно отличие нового романа Пелевина, оно состоит в том, что в «T» он пытается реализовать такую небывалую вещь, как положительная концовка. Демон Ариэль-Брахман повержен, графу Т. удалось высвободиться и самому стать своим автором. Конечно, вполне может показаться, что ситуация напоминает классическое «Король умер – да здравствует король!» или, по крайней мере, «поступок Вити Пелевина» заслуживает упреки, которые адресовали и адресуют Достоевскому, – в искусственности, приделанности концовки «Преступления и наказания».
Но судьи кто? Посмертное бытие писателя – расплата или, куда реже, вознаграждение – отправка в мир его книг.
Автор наедине с самим собой – со своим текстом – с'est la vie!
«Но обмануться все еще хотелось. Заглянув в оглавление, он открыл нужную страницу и увидел крупный заголовок:
ПРАВИЛА СМЕРТИ
ФЕДОРА ДОСТОЕВСКОГО
Дав взгляду понежиться на черных зубцах жирных букв, он поглядел на свою фотографию, воспроизведенную в уменьшенном виде (из-за этого она выглядела не так угнетающе, как на обложке), и, предвкушая скромное и слегка стыдное удовольствие, стал перечитывать коллекцию собственных афоризмов».
Тут, простите, хватит времени и литературные огрехи исправить, а может быть, и другие Виктор Пелевин предлагает соблазнительное третье – «чистилище», делает попытку прервать дурную бесконечность.
