У января металлический привкус беды.
Это он – самый горький из месяцев года, а вовсе не ноябрь, за которым обещается все-таки сладкий, густой и плотный декабрь с рождественско-новогодними золотистыми радостями – пусть самообманными, какая разница, главное, что радостями. Январь – месяц пустынный, жесткий: он, покинутый праздниками – месяц прощания, утраты, опустошения. Месяц пронизывающих сквозняков большого, необжитого, не заставленного событиями, голого и гулкого от пустоты года. Он ошпаривает нас крутым кипятком холода, чтобы лишнее слезло. Так, что и необходимое иной раз слезает.
Январь – самый, до беспощадности, честный из месяцев.
Он представляется огромным залом с неоштукатуренными цементными стенами, с пасмурным холодным светом из незастекленных окон. Он – вроде бы Дом, но такой, который всем своим существом – Бездомье.
В январе все мы сироты: нас покинул Большой Старый Год, с которым мы сроднились и срослись до мелочей, который мы разгородили на множество дней и надышали их своим теплом. Новый год – это же, в сущности, катастрофа: все перегородки рухнули. Теперь все – заново. И еще неизвестно, как удастся.
О, это ежегодное упражнение в пластичности, регулярное испытание небытием.
А ведь как хорошо все начиналось!
Бегали по магазинам, закупали подарки, стараясь угадать, кому что понравится. Резали салаты, запекали мясо. Украшали елку (ту самую, бедную, которую самое большее через месяц, мертвую и темную, поволочем на помойку). И главное, самое смешное, самое дикое – опять, опять ждали волшебства, чудесного преображения мира и нас самих, которое обязательно случится в новогоднюю ночь. Разве не это обещала нам всеми блестками, всей сияющей мишурой, шариками и еловыми веточками, свечками и звездочками вся громадная индустрия новогодних обещаний, наращивания новогоднего настроения, даже – новогоднего зуда, заполнившая витрины магазинов, телевидение, радио, интернет, все что угодно? Разве не нам снова, по-детски, хотелось этому поверить?
А потом пробили куранты двенадцать раз – и… все. И ничего.
И ничего не изменилось – осталось и мясо, и салаты, и елка с лампочками, да только нет больше того напряженного, до предела взвинченного ожидания, которое еще минуту назад придавало всему этому смысл. Ночь наливается тяжестью, усталостью, пустотой. Посидим еще немного да спать пойдем.
И так – каждый год, Боже мой.
Всей этой первоянварской горечи, пожалуй, и не было бы, не разгороди человек времени на три вида ячеек: будни, выходные и совсем особенные дни – праздники. Если в первые из них «положено» работать, во вторые – отдыхать, то в третьи нечто уж вовсе немыслимое: не просто отдыхать, но еще и обязательно радоваться и хуже того – веселиться. Даже если тебе невесело, хм, хм. (Да как же так – в праздник не радоваться? Это же будет означать, что праздник не удался!)
И вот чего точно нельзя сказать, так это того, что такое деление надумано, что оно – всего лишь условность. Дело в том, что деление на «будни» и «праздники» – совершенно независимо от того, какие содержания связывались с этим последним – знали решительно все человеческие общества всех эпох.
Более того, есть веские основания подозревать, что праздник – старше человека. Предпосылки древнейшего праздника исследователи усматривают даже в некоторых массовых ритуалах обезьяньих сообществ. Его не «вводили», не придумывали: он был всегда.
А что же тогда такое – праздник, если его в некоторых предварительных формах знали даже обезьяны, уж наверняка не озабоченные никакими смыслами?
Если совсем коротко, то праздник – особое, отличное от «обыкновенного» состояние, которое достигается ритуальными – то есть выстроенными по правилам – действиями. Это особая форма распределения напряжения: его концентрации и разрядки.
Один признак праздника, общий всем временам и народам, мы, кажется, все-таки можем выделить. Это – ограничения или даже жесткие запреты, которые накладывались на обычные, «будничные» виды деятельности. Прежде всего на работу.
Это такой день, который надо было оставлять пустым: об этой стороне праздника проговаривается его русское название, восходящее к славянскому корню – незанятый, пустой. А о другой стороне, в русском слове не отраженной (но в русских интуициях тоже благополучно присутствующей), расскажут нам корни слов из других языков, вот хотя бы английского: – священный день. Совершенно такое же выражение было и в нашем языке: .
Люди традиционных обществ освобождали такие дни не только, да по существу и не столько для того, чтобы «отдыхать», – не говоря уж о том, что праздники прежних времен требовали иной раз куда больше усилий и напряжения и куда больше были регламентированы, чем так называемая обычная жизнь. Они освобождали это пространство для того, чтобы в него вошло нечто очень важное, что в повседневную жизнь с ее суетой и заботами обычно не входит или едва просачивается. Это можно назвать Священным: той силой – или теми силами – которая лежит в основе мира.
То, что в праздник «надо» (или «можно») радоваться – именно поэтому совсем не принадлежит к числу его главных, образующих признаков. Вспомним иудейский Йом-Кипур, по статусу – несомненный праздник, по настроению – серьезнее некуда, более того: это время горького покаяния и экзистенциального страха. Вспомним и христианское Благовещение, когда – исторически совсем еще недавно! – православным в России, на Украине, в Белоруссии запрещалась не только работа как таковая, но и любые формы досуга и веселья, которые мы сегодня, не сомневаясь, назвали бы «праздничными»: и гуляния, и хождение в гости, и громкое пение, и веселье… Благовещения – совершенно вопреки его христианским смыслам – попросту боялись. «В этот день, – говорили на русском Севере, – овец не стригут, первый день на работу не выходят, коров не выпускают…» «Он [праздник] такой, – вторили русским северянам их украинские братья по вере, – что может наказать; на него нельзя работать». Вообще, чем меньше дел затевать в Благовещение, тем лучше – даже общаться друг с другом поменьше: оно считалось днем несчастий и ссор.
А все почему? Чем значимее праздник, тем ближе присутствие сил, намного превосходящих человека и, как тот ни старайся, в конечном счете, не подвластных его пониманию и контролю. Кто знает, как они себя поведут?
Вот даже и теперь на христианскую Пасху нет-нет, да и дрогнет даже не слишком верующее сердце: а вдруг благодатный огонь на сей раз возьмет, да и не сойдет? И что тогда будет? Конец мира?
Да что Пасха, которая все-таки отсылает к Священному! Даже Новый год, когда всего-то меняется календарь и никто уже не думает ни о каком священном и который в исторических масштабах не так уж давно празднуется в знакомых нам формах, оброс просто немыслимым количеством суеверий и, скажем попросту, страхов. Кому не знакомы старые добрые представления о том, что «как встретишь Новый год, так его и проведешь»? Кому неведомо связанное с этим множество предписаний, которые люди искренне стараются выполнять, как будто и впрямь верят, что они действенны? «От этой ночи, – читаем мы, наугад раскрывши сайт со сценариями новогодних праздников, – если верить приметам, зависит то, как пройдет весь предстоящий год (! – О.Б.): в веселье или скуке, в богатстве или бедности, в обществе близких и любимых людей или в одиночестве». Сделаешь что-нибудь не так (хоть салат «оливье» не поставишь на стол, елку не нарядишь или, не приведи Господи, не успеешь загадать желание до последнего удара курантов) – ведь нарушишь же порядок бытия! По меньшей мере – своего собственного. Но как знать: может быть, и самого мироздания. Поэтому лучше уж сценарий составить да и придерживаться его. Это защищает.
Человек изобрел праздник или праздник изобрел человека? Скорее всего, они вместе потрудились друг над другом.
Ужас перед хаосом, раскрывающимся в разрыве времен, человек во все времена преодолевал весельем – тем самым, которое теперь кажется нам самой существенной чертой праздника. Он дерзил враждебным разрушительным силам, бросал им вызов. Мы, веселясь за своими новогодними столами и не думая ни о каком хаосе, делаем точно то же самое: недаром нам так неуютно, когда мы почему-либо этого не делаем.
И еще одно, важное: в празднике нельзя оставаться. Его смысл еще и в том, что он непременно должен закончиться.
Кстати говоря, в архаических обществах – очень многое знавших о власти праздника над человеком – существовали (и по сей день существуют) специальные ритуалы вывода человека из праздника.
Так, пишет армянский исследователь праздничной культуры Левон Абрамян, у австралийских аборигенов во многих обрядах, составляющих большие праздничные циклы – есть особая символическая концовка. У племени варрамунгов в Центральной Австралии конец церемонии в честь мифического змея Воллунква знаменуется тем, что с головы исполнителей ритуала резко сбивают ритуальные головные уборы, которые символизирут змея. Люди выбиваются из праздника – возвращаются из особого состояния в повседневность.
Но что делать теперь нам – не встроенным, по существу, ни в одну из традиций? Я имею в виду – действительно Больших, Серьезных Традиций, искренне принимающих себя за структуры самого мироздания? Что делать нам, не умеющим верить ни во что, кроме золотой предновогодней мишуры?
А у нас – собственные задачи. По всей вероятности, не знакомые людям традиционных обществ, но от того не менее настоящие и насущные.
Да, Новый год, некогда сакральный праздник обновления структур изветшавшего мироздания, едва ли не творения мира заново, страшный демиургический праздник, в щели которого заглядывали силы первородного хаоса, стал просто праздником смены календаря. Но он потому и освобождает нас, что не привязывает себя ни к каким сакральным значениям. Это ведь только Сакральное требует напряжения, внимания, ответственности, внутренней дисциплины – хотя бы и праздничной. А легкий пустяк – смена циферки в номере года – не требует от человека ничего. Можно освобождаться от условностей – условность для того и задумана. Можно валять дурака, заниматься ерундой, смотреть телевизор с утра до ночи. А что: для человеческой полноты необходимо и это.
Да и сам год, уходя, освобождает нас от себя. Собственно, все утраченное – чем бы оно ни было – именно это и делает: учит нас свободе. Просто дает нам ее, не спрашивая – готовы ли, хотим ли (еще чего: хотим, не хотим! – разве свобода – не человека?), бросает нас в нее, как щенят – грех не научиться плавать, когда есть такая возможность!
Чудо ведь, кстати, тоже свободно: оно случается, когда захочет. Люди ему расставляют силки в виде праздника и соблюдения всяческих правил, а оно – все равно когда захочет: да где же эдакое видано, чтобы чудо – по правилам?!
Не лучше ли оставаться открытыми ему? А Новый год нам всего лишь об этом напоминает.
Чудо требует некоторой беззащитности. Даже, пожалуй, очень большой. (Это прекрасно чувствовали люди традиционных культур, соблюдавшие жесткий запрет на работу и будничные усилия в праздники, сознательно оставлявшие праздничное время пустым – освобождая его для чуда.) Еще и поэтому надо отступать иногда от защищающих условностей. Потому-то праздник так, в глубине своей, и страшен. Потому-то и хочется так иной раз ему противиться.
Да, от условностей если того же Нового года (заведомо условных и фиктивных, часто смешных и наивных) с его елками, блестками, мишурой и верой в «исполнение желаний» иной раз очень хочется избавиться. Но убери их – и человек окажется лицом к лицу с пустотой. Ритуалы ведь (у нас, людей посттрадиционных культур) всегда фиктивны и условны, но они нужны – именно в этом своем качестве – для того, чтобы с их помощью, как с помощью оптического устройства, разглядеть нечто Большое, на Котором наш глаз без них не фокусируется. Главное – не отождествлять стрелку-указатель с той целью, на которую она указывает. Какая разница, из чего сделана стрелка? Главное, что без нее нам не найти дорогу.
Не в том ли и прелесть праздника Нового года, не в том ли и смысл его, что он привязан к такому заведомо условному пустяку, как смена календаря? – чтобы ясно было, что дело здесь не в поводе. Смысл его – в радости без причины. Свободной от всего, даже от памяти о сакральных корнях, еще хранимой в себе Рождеством, у которого Новый год наперенимал провоцирующей радость символики. Сакральные корни, пусть почти совсем уже забытые, все-таки как-то поддерживают. А тут – радость чистая и упрямая, вопреки прозрачнейшей очевидности того, что в следующем году неминуемо будут труды, неудачи и разочарования, и с великой вероятностью хоть что-нибудь из того, что сейчас с нами, будет у нас отнято. Все прекрасно это знают – и, тем не менее, радость смеется в лицо этому знанию и утверждает себя как самостоятельная, самоценная и самовластная сила. «Мужество быть» в чистом виде.
А еще праздник, окончившись, учит великодушию – неотделимому от силы и свободы.
Не лучше ли, в самом деле, не тираня новонаступивший год ожиданиями, просто впустить его и позволить ему быть таким, каким ему хочется и свойственно? Если чему и учит нас ежегодный обрыв ожиданий, чернота и растерянность раннего января, то не терпеливому ли доверию к бытию? Не всегда принимающему – тут есть что не принимать, – но во всяком случае позволяющему бытию раскрыться.
Год в своем начале лежит белый-белый – пугающе-чистый лист плотной бумаги. Начало года, совпадая с концом праздника, располагает к молчанию и умолчанию, тишине и пустоте (пустота – такая странная штука, в которой имеет обыкновение проступать полнота, не стесненная заданностями). Пусть оно будет пробелом: молчаливым вступлением к году.
Посмотрим, что за письмена проступят на этой чистой бумаге – прежде чем мы покроем ее собственными торопливыми каракулями.
А чудеса все-таки будут. По крайней мере, по двум неустранимым причинам: по неисследимости причин и корней происходящего с нами – и потому, что мы обречены меняться. В том числе, разумеется, непредсказуемо.
Ну да, вряд ли они случатся с нами новогодней ночью. Но и слава Богу – в одну ночь всем чудесам все равно не уместиться. Пусть у них будет пространство развернуться. Размером во всю жизнь, например.
А еще здорово, что на самом деле ничто никуда не уходит и нет никакого перехода, никакого перерыва времен. Самое счастливое в первоянварской черноте – обнаруживать вокруг себя все ту же, большую и золотистую, неотменимую жизнь. Это важнее праздника ожидания, который люди зачем-то устраивают себе каждое 31 декабря. Это – праздник возвращения.
