© Olimpia Zagnoli
О, друг мой Аркадий, не говори красиво!
И. С. Тургенев «Отцы и дети»
Они хочут свою образованность показать и всегда говорят о непонятном.
А. П. Чехов. «Свадьба»
В своей статье «Язык как убийца науки» Василий Колташов поднял очень важную тему научного стиля и научного языка. Разделяя с автором нелюбовь к псевдонаучной серьёзности, которой маскируется зачастую отсутствие смысла, не могу не указать на ряд очень важных аспектов этой темы. Есть кое-что, что делает вопрос об академическом языке несводимым к недобросовестности и бесталанности отдельных ученых.
Прежде всего я не стала бы смешивать проблему научного стиля и псевдонаучности. Сложность академического языка — это традиция, родившаяся из вполне объективной необходимости.
Необходимость эта связана с принципиальной характеристикой научного знания — его новизной. Создавая новые области знания, учёные и философы искали наиболее выразительные формулы, стараясь быть точными в деталях, предусмотреть возможные возражения, заложить методологическую базу для последующего исследования проблемы. Дабы предотвратить двусмысленность толкования своих идей, учёные изобретали термины, избегая использования более простых синонимов, нагруженных обыденным, повседневным смыслом.
Но академическая традиция сложности имеет и историческую подоплёку. Философия довольно долго несла на себе печать теологии и, освобождаясь от неё, не желала уступить ей в академичности и серьёзности. Иначе она просто не была бы принята в академической среде. Социология, зарождаясь и борясь с философией, также вынуждена была следовать сложившимся академическим традициям. Да и поле её исследований было таким сложным и неопределенным, что тяжеловесность первых социологических текстов вполне понятна: это был поиск истины без уверенности в том, что она вообще есть. Феноменологическая школа в социологии подарила нам целую традицию социально-антропологических исследований, работ по социологии повседневности, многие из которых написаны вполне увлекательно. Однако, предлагая сделать объектом изучения самую что ни на есть обыденную жизнь, феноменология долго и витиевато обосновывала свою методологию, чтобы легитимировать повседневность как объект науки.
Конечно, традиция стала и своего рода брендом, самостоятельным признаком «учёности». И, как всякий бренд, может быть навешана на контрафактную продукцию, на псевдонаучные труды. Однако это уже другая проблема — не стиля, а самого содержания науки. И чем больше конкуренции будет в академической среде, чем больше будут бюрократы выстраивать в науке и образовании иерархию по формальным показателям, тем больше будет научного контрафакта, прикрытого фиговым листочком «нарратива», «дискурса», «концепта», «парадигмы» и т. п. Здоровая, критичная, любознательная научная среда — вот средство профилактики этой напасти, но такая среда полноценно может сложиться только в живом, активном, демократическом и любознательном обществе. Насколько реальное общество отвечает этим критериям, настолько его наука может бороться со своим антиподом — лженаукой.
Признак псевдонаучности — не тяжелый язык, не обилие сложных терминов, а всё-таки отсутствие содержания. Принимать за лженаучный любой скучный и сложный академический текст так же неверно, как и принимать бойкость и искромётность слога за искренность или научную достоверность. К сожалению, лженаука может быть очень популярной — и с точки зрения стиля её адептов, и с точки зрения реакции публики. Взять хотя бы Трофима Лысенко или нашего не менее бойкого на язык современника — профессора Владимира Савельева. Ложное знание может мимикрировать как под требования строгого академизма, так и под потребности широкой публики. Александр Дугин или, например, Владимир Жириновский излагают крайне доходчиво. Весь вопрос — что они излагают!
Псевдонаучность прекрасно умеет быть популярной и доступной. Знаки Зодиака, идеи мирового заговора или безупречности рыночной экономики намного, к сожалению, популярнее, чем астрономические исследования Кеплера, философия Гегеля или политэкономия Маркса.
Марксизм, к слову, был с такой готовностью отвергнут нашими обществоведами не только по идеологическим соображениям, но и во многом из-за своей сложности. И дело не в том, что работы классиков марксизма были нечитаемыми, они были настолько перегружены идеями, что читать их — действительно нелёгкий труд. Кроме того, марксизм — не констатация раз и навсегда найденной истины, а метод социального познания, что предполагает в читателе не пассивное усвоение знаний, а напряженную работу мысли, переработку своего собственного исследовательского и человеческого опыта на основе предлагаемой методологии. Это вызов, и принять его не так-то просто.
И здесь мы подошли к третьему аспекту поднятой Колташовым проблемы — доступность изложения научных идей в учебниках. К сожалению, и здесь не всё можно объяснить глупостью составителей, и не всё можно решить с помощью введения новых правил. С глупостью, к слову, вообще трудно бороться с помощью правил, поскольку она их как раз обожает, благоговеет перед ними и совершенствует их до тех пор, пока правила, доведённые до абсурда, не превращаются в полную бессмыслицу. И тут начинается настоящее торжество глупости, поскольку в маргиналов и нарушителей превращаются все мало-мальски здравомыслящие люди.
Если сегодня министерство образования и науки России вдруг озаботится упрощением материала школьных учебников, через несколько лет мы получим набор комиксов, в который будет превращен весь школьный курс. Любая попытка написать текст более сложный чем, например, «Курочка Ряба», будет караться дисквалификацией, а кампания за упрощение учебников обрушит на голову учителей целую лавину расчетных показателей, с помощью которых учителя будут доказывать, что упростили всё, что можно и всё, что нельзя. Малейшее напряжение на занятиях будет объявлено вне закона, а поговорка «терпенье и труд всё перетрут» попадёт под запрет и будет изъята из всех литературных текстов и словарей.
Конечно, учебники должны быть интересными, увлекательными, но простота и доступность изложения здесь средство, а не самоцель. Любовь к знаниям должна стать следствием воспитания развитой и свободной личности, а не рекламным трюком и не потворством нерадивости и лени учеников.
Проблема с учебниками связана с проблемой оценки труда преподавателей, которая сейчас обострилась в связи с рейтингоманией, охватившей министерство образования. В рейтингах преподавателей вузов практически нет показателей, отражающих их педагогическую деятельность. Оценить последнюю вообще крайне трудно, вот её и не оценивают, на неё уже просто не обращают внимания. Правила требуют наличия распечатанных учебных программ и лекций (в содержание которых не заглянет ни одна комиссия), но ни одно правило не позволяет освободить преподавателя от части учебной нагрузки на том основании, что он уникально, лучше других читает какой-то курс. Вообще поощрить хорошего преподавателя сегодня совершенно невозможно. А вот статья в журналах перечня ВАК или, особенно, Scopus и Web of Science существенно поднимает рейтинг и, следовательно, зарплату.
Между тем способности ученого и преподавателя — это принципиально разные способности. И последние ничуть не менее редкие и ценные, чем первые. Способность придумать что-то новое, сформулировать новую концепцию, изобрести новую конструкцию не предполагает автоматически способности доступно и увлекательно рассказать об этом, превратить своё (или чужое) открытие в знание, интеллектуальное достояние других людей. Нынешняя война с педагогическими вузами и насаждение единого академического рейтинга, формализация учебного процесса — всё это факторы девальвации педагогического труда. И чем дольше это будет продолжаться, тем хуже будут наши учебники, тем больше будет у нас псевдоученых и поклонников астрологии.
Так что проблема, поднятая Василием Колташовым, не решается простым сокращением предложений и абзацев. Более того, она даже сокращением министра образования и науки не решается, увы. Хотя с этого, конечно, можно было бы начать…
