Что заставляет молодого человека жестоко избивать прохожего «неарийца» или оголтело кричать, «зигуя», с перекошенным от ненависти лицом? Вопросы психологии нацизма, его «пренатального» периода, конечно же, интересовали многих. На память сразу же приходит и фроммовская «Анатомия человеческой деструктивности», в частности, ее фрейдистский акцент на детстве будущих нацистских лидеров, на окружавшей их обстановке господства и подчинения. Подобный анализ вовсе не противоречит марксистской экономической концепции происхождения фашизма/нацизма, скорее дополняет его, фокусируясь на частных проявлениях. И хотя результат все же не является простой механической суммой частностей, но «при иной политико-экономической ситуации нацистские лидеры стали бы обычными, непримечательными чиновниками, лишь воспроизводящими себе подобных». Пружина остается сжатой до поры до времени. «Не мы, так дети наши».
Рост национализма в России и в Украине, немотивированная (внешне) взаимная агрессия школьников, поражающая учившихся в советское время, импорт «Коламбайн синдрома», заставляет задуматься о происхождении ненависти как таковой и ее нацистских проявлениях в частности.
Несколько дней назад в городе Самбор, Львовской области, 14-летние подростки жестоко изнасиловали 9-летнего мальчика. Работавшие с ними психологи утверждают, что обвиняемые – сами такие же жертвы насилия взрослых. Зачастую это и результат отсутствия родителей-гастарбайтеров, вкалывающих на стройках и виноградниках. Частности девиантного поведения все равно уходят в экономический грунт. А lost generation меж тем становится весьма восприимчиво к ультраправой идеологии.
В замечательном белорусском фильме «Иди и смотри» обезумевший мальчик стреляет в портреты Гитлера разного возраста, останавливаясь лишь перед портретом Адольфа в младенческом возрасте…
О «детстве нацизма» повествует и новый фильм Михаэля Ханеке «Белая лента», призер Каннского фестиваля 2009 гоода. В черно-белом, монохромном изображении Ханеке передает удушающую атмосферу немецкой деревни перед Первой мировой войной. Монотонный голос старика, по-бергмановски тягуче, рассказывает о событиях немецкой провинции, где нарастает едва сдерживаемая злоба, дрожащая пружина, готовая выстрелить: «…те вещи, что случились в нашей деревне, возможно, помогут разъяснить и то, что произошло в стране».
Жителям деревни трудно дышать, пуританская мораль загоняет вглубь все противоречия, вырывающиеся в иррациональных поступках. Не осознавая причин собственной удушья, вернее, боясь даже о них помыслить, жители деревни могут выразить свое состояние во фразах «я больше так не могу», «мне все это надоело», «я устал/а».
Медленный, монотонный фильм постепенно втягивает зрителя, погружая в атмосферу безысходности и грязи, чтобы затем внезапно выплюнуть, исторгнуть из себя.
Выйти из этой обстановки жаждут и герои фильма, желающие какой-нибудь развязки любой ценой, пусть даже самоубийственной.
Белую ленту в фильме повязывают детям как символ чистоты. И деревенские дети, основные герои фильма, чем-то напоминают персонажей «Повелителя мух». Воспитанные розгами пастора, скрывающего педофилию, в атмосфере лицемерия, пуританства, дети, озлобившись, мстят холодно и целенаправленно. Пастор падает с лошади, напоровшись на натянутую проволоку, ребенку с синдромом Дауна едва не выкалывают глаза, внезапно загорается сарай. Герои фильма пока отыгрываются только на кочанах капусты перед местным праздником урожая либо вымещают злобу на птицах, животных, детях.
При формальной моральности внутренняя грязь жителей просто не может не излиться наружу. Если старшее поколение падет вскоре на Первой мировой, то дети станут нацистами.
В фильме нет музыки, мало слов. Жители должны формально соблюдать неписанный моральный кодекс, требующий не замечать, закрывать глаза, не говорить лишнего. Выразить свои чувства они могут лишь деструктивным образом. Ханжество и порождает девиантное поведение.
Доктор, голосом полным презрения, говорит женщине о том, насколько ему отвратительно с ней спать, – при этом она знает о его сексуальных отношениях с собственной дочерью. Дети пастора презирают авторитарного отца. Мальчика привязывают на ночь к кровати, запугав грехом подростковой мастурбации…
Ханеке как бы иллюстрирует психоанализ. Сам фильм настолько «классичен», что его легко можно принять за экранизацию какого-нибудь романа XIX века. Тщательное выстраивание мизансцен, статичная камера, превосходная игра актеров (подчас – едва уловимые движения мышц лица). Масса визуальных ссылок делает фильм многослойным, как торт «Наполеон», в который известный своей мизантропией Ханеке просто не мог не вложить немного битого стекла.
Самой постановкой фильма Ханеке, преподающий режиссуру в Вене, демонстрирует мастер-класс своим ученикам. Но при этом вся глыба «классичности» фильма, мастерство, отточенное до мелочей, может угнетать и душить зрителя настолько же, насколько атмосфера немецкой деревни душит героев фильма.
Одна из героинь, баронесса, говорит: «Я не могу больше здесь оставаться…. Я ухожу, чтобы мои дети не выросли в окружении, где доминирует злоба, зависть, апатия и безжалостность» – в качестве исхода предполагаются лишь эскапизм, бегство до катарсиса. Слишком долго жители деревни загоняли болезнь внутрь, припудривая язвы и фурункулы. Нежелание знать, вытеснение неудобной истины становится нормой. Злоба направляется не против морально неприемлемых явлений (садизма, педофилии), а против попыток «вынести сор из избы».
В современном нам обществе последнее время также прослеживается тенденция к морализаторству, нежеланию видеть неприятные факты, что порождает стремление вытеснить, цензурировать, наложить запрет. Не видя непосредственной возможности быстро, сразу исправить положение, гражданин предпочитает не знать, тональным кремом затушевать посиневший нарыв.
Мерзость и подавляемая злоба должны выйти наружу, прорваться гнойником, лопнуть изнутри сгнившим яблоком. И выход этот будет (само)разрушительным, суицидальным. Острое нежелание жить в столь гнетущей атмосфере плюс незнание альтернативы существующему порядку вещей, вероятно, подведет жителей немецкой деревни к нежеланию жить вообще, к некрофильскому культу смерти будущих штурмовиков. В фильме и нет как таковой развязки, она, тем не менее, предполагается. В данном случае – это фраза об убийстве эрцгерцога в Сараево.
«Первый, кто сказал “война”, сам себе противоречил, но стоило только произнести его, и оно прочно осело в наших мыслях».
Как говорил сам Ханеке о фильме: «Я не случайно выбрал именно это время. Это поколение будущих нацистов, хотя нельзя все свести лишь к данному периоду. Он взят в качестве примера. Я мог бы снять такой же фильм и о современном Иране, задавшись вопросом происхождения фанатизма».
«Белая лента» демонстрирует тот самый «фашизм в зародыше». Режиссер в интервью «Гардиан» говорит, что «если люди постоянно страдают, то они становятся очень восприимчивы к идеологии, пытаются схватиться за нее, как за соломинку. А идеология на уровне веры устраняет необходимость задавать вопросы. Чем глупее я, тем скорее я пытаюсь найти кого-то, кто даст мне на все вопросы готовые ответы».
Работы Ханеке поэтому и не предполагают однозначного ответа на вопросы зрителя. Сам режиссер считает, что «идеальный зритель должен уходить из кинотеатра еще более озадаченный, чем ранее». А если что-то и непонятно то, как говорит Ханеке, «задумайтесь сами, прокрутите еще раз фильм в голове. Люди хотят готовых ответов, но они есть только у лжецов – у политиков. Поэтому-то я сам не смотрю по ТВ ничего, кроме прогноза погоды – это единственное, что не является ложью».
