© Александр Щеднов
Недавняя смерть Андре Глюксманна всколыхнула интеллектуальные круги Франции. Он был в свое время символом маоистской группы «Пролетарская левая» (после 1968-го) – организации, оказавшей серьезное политическое и культурное влияние. Затем же он вместе Бернаром Анри-Леви стал одним из антикоммунистически настроенных «новых философов» 1970-1980-х. Таким образом, Глюксманн символизировал собой процесс трансформации целой эпохи. Его дрейф от левизны к проамериканскому атлантизму является важным аспектом для понимания того, как некоторые левые шаг за шагом отказывались от своих амбициозных планов по переустройству мира.
Работа Майкла Скотта Кристофферсона о Франции после 1968-го, как и его работа, посвященная историку-антикоммунисту Франсуа Фюре, дают нам возможность понять как самого Глюксманна, так и его влияние на левых. Интервью у Кристофферсона для издания Jacobin взял Дэниэл Замора, автор недавно опубликованной работы «Фуко и неолиберализм».
В отличие от такого интеллектуала, как Бернар Анри-Леви, Андре Глюксманн не так широко известен в США. Тем не менее он сыграл ключевую роль в развитии антитоталитарного движения середины 1970-х. Наиболее примечательными являются следующие его работы этого периода «Кухарка и каннибал» и «Властители дум», пользовавшиеся тогда большим спросом. В своей книге «Французские интеллектуалы против левых» вы представляете его в образе ключевой фигуры, необходимой для понимания того периода. Расскажите нам, кем он был и почему был столь важной фигурой в 1970-х.
Глюксманн был одной из ключевых фигур, способствовавших демобилизации французских революционных левых сил в период с 1968 по 1978. Его влияние было обусловлено как его работами, так и положением на пересечении кругов интеллектуалов и людей, связанных с революционной левой политикой. Во многих отношениях Глюксманн связывал два поколения французских интеллектуалов: тех, кто был невероятно очарован коммунизмом сразу после Второй мировой войны, движением против колониализма и поколением 1968-го.
Глюксманн родился во Франции в 1937-м в еврейской семье беженцев-коммунистов. Он был одним из тех молодых коммунистов, которые вышли из партии во второй половине 1950-х из-за расхождения позиций в отношении Венгерской революции и Алжирской войны.
Таким образом он был современником таких интеллектуалов, как философы Жан-Поль Сартр (1905-1980), Клод Лефор (1924-2010) и историк Франсуа Фюре (1927-1997), для которого вопрос коммунизма периода «Холодной войны» был основным. Глюксманн, как и многие представители этого поколения, частично отошел от политики в годы, предшествовавшие 1968-му. И хотя он продолжал принимать участие в демонстрациях против колониализма и Вьетнамской войны, в целом посвящал себя не столько революционной, сколько академической деятельности.
После завершения своей докторской диссертации (под руководством выдающегося антикоммуниста-либерала Раймона Арона), в которой содержалась критика американской войны во Вьетнаме, он стал ассистентом Арона. В 1968-м Глюксманн порвал с Ароном (который был крайне враждебно настроен к вспыхнувшему бунту) и вернулся к революционной деятельности. Глюксманн написал книгу о революционной стратегии и вскоре вступил в маоистскую группу Gauche prolétarienne («Пролетарская левая»), где принимал участие в выпуске газеты «Я обвиняю», созданную специально для того, чтобы организовать маоистам поддержку со стороны широкого демократического фронта.
Благодаря работе в «Я обвиняю» Глюксманн познакомился с выдающимися интеллектуалами, симпатизировавшими «Пролетарской левой», в частности с Жан-Полем Сартром и Мишелем Фуко. Благодаря тому, что он был связующим звеном между поколениями, а также между кругами интеллектуалов и активистов, Глюксманн оказался в центре эпохи трансформации французской интеллектуальной и политической жизни. Однако самое главное то, что Глюксманну всегда было что сказать (пусть и не всегда это были оригинальные мысли) по поводу тупика, в который зашел революционный проект после 1968-го. И говорил он об этом с маниакальным энтузиазмом. Политика Глюксманна в период после 1968-го символизировала собой антисталинистский и антиленинский курс, который взяли большинство интеллектуалов-революционеров.
И хотя в этот период он говорил о необходимости авангарда, который смог бы пробудить в рабочих революционное сознание, он полагал при этом, что роль революционной организации ограничена – она должна лишь спровоцировать низовую мобилизацию и координировать автономные центры революционной активности.
Революция, по его мнению, приведет к захвату власти не революционной партией, а, скорее, институтом прямой демократии. Политику Французской компартии и Советского Союза он считал реакционной. Если для него и была какая-то модель для подражания, то отнюдь не большевистская революция 1917, а Парижская коммуна 1871.
В начале 1970-х стало уже очевидно, что революционные активисты не смогут поднять пролетарскую революцию. Хотя некоторые из них и вернулись к тактике ленинского авангарда, но большинство ее отвергало. Вместо этого активисты стали все больше акцентировать свою деятельность на других – на более маргинальных – социальных группах, таких как заключенные и мигранты. Другие активисты тем временем энергично занялись выборами, посвятив себя поддержке быстро прогрессировавшего Союза Левых Сил – альянса французских социалистов и коммунистических партий. Работа Глюксманна «Кухарка и каннибал» увидела свет в 1975 как раз при таких обстоятельствах.
В ней внимание акцентировалось на важности работ советского диссидента Александра Солженицына. Кроме того, она являлась одновременно чем-то вроде руководства для левых. Глюксманн утверждал, что Солженицын раскрыл вопрос о важности народного сопротивления государству и марксизму, который Глюксманн отныне осуждал, как средство контроля элиты над народом посредством оправдания угнетения. Лишь узники лагерей и в целом плебеи Востока и Запада видят вещи такими, каковы они есть. Борьба заключенных Гулага и маргиналов Франции по сути одно и то же. Гулаг — это современная версия «великого заключения», которое Фуко рассматривал в «Безумии и цивилизации». Как на Востоке, так и на Западе сопротивление нормализации является единственной жизнеспособной политикой.
Книга Глюксманна сильно повлияла на многих отчасти и потому, что была написана пренебрежительным языком, сочетавшим иронию и вульгарность – в стиле типичной риторики разочарования событиями 1968-го.
Его работа помогла начать критиковать марксизм и революционную политику, как тоталитарную и послужила в качестве модели антимарксистской школы «Новой философии», возникшей в 1977-м.
Бернар-Анри Леви, организовавший школу «Новой философии», действительно говорил в интервью после смерти Глюксманна, что сейчас «трудно даже вообразить, какое потрясение» вызвала тогда его работа. Он сравнивал ее с «Бунтующим человеком» Альбера Камю и работой «Бытие и ничто» Сартра.
То внимание, которое Глюксманн уделил «Архипелагу Гулаг» Александра Солженицына (опубликованному во Франции в конце 1973), способствовало огромной популярности этой книги во Франции 1970-х. Многие говорят, что публикация «Архипелага Гулаг» открыла глаза левым, которые до этого не замечали преступлений коммунизма. Вы же в своей книге демонстрируете нам, что это не только неправда, но и что такая предпосылка на самом деле скрывает отношения между «эффектом Гулага» во Франции и французской внутренней политикой. Не могли бы вы объяснить этот момент?
«Архипелаг Гулаг» Солженицына имел огромный успех во Франции. Он стал бестселлером, его повсюду обсуждали. Когда же критика тоталитаризма стала господствовать на французской интеллектуальной сцене (где-то с 1977-го), то возник и этот аргумент, что, дескать, эта книга открыла глаза интеллектуалам, прежде не замечавшим преступлений коммунизма. Однако если вы проследите реакцию публики сразу после публикации книги, то ничего подобного не увидите. Даже Глюксманн, чья работа «Кухарка и каннибал» сделала многое для адаптации Солженицына к французским условиям, говорил, что он был прекрасно осведомлен о преступлениях коммунизма и до прочтения Солженицына.
Солженицын был для него важен, скорее, потому что рассказал ему о сопротивлении советской системе. И в то же время Глюксманн говорил, что другие отказывались признавать факт гнета советского коммунизма из-за своей приверженности марксизму и Союзу Левых Сил.
Речь идет о неких людях, сознательно закрывавших глаза, но вынужденных затем открыть для себя Солженицына. Иными словами, он говорил о неких анонимных интеллектуалах, которых невозможно было найти в реальности. «Эффект Гулага» во Франции был на самом деле не результатом каких-то разоблачений Солженицына. Скорее, он был связан с тем, что интеллектуалы типа Глюксманна, давно уже отбросившие советский коммунизм, чувствовали растущий дискомфорт от перспективы прихода к власти «сталинистской» Компартии Франции в альянсе с социалистами.
Андре Глюксманн
Таким образом, критика тоталитаризма появилась на свет не в 1974-м, когда французские интеллектуалы впервые прочитали «Архипелаг Гулаг», а в 1975-м, когда популярность деятелей Союза Левых Сил стала резко возрастать, достигнув пика в 1977-78, и на горизонте замаячила возможность победы левых на парламентских выборах 1978 и, соответственно, возврата коммунистов в правительство (впервые с 1947-го).
Тем не менее заявление о том, что «Архипелаг Гулаг» открыл многим глаза, сыграло существенную роль в дебатах о будущем французских левых. Акцентируя внимание на предполагаемой слепоте французских интеллектуалов, он как бы предполагал их слепоту и в дальнейшем, то есть это было чем-то вроде предупреждения об опасности Союза Левых Сил. Кроме того, сделав своего героя – Солженицына – универсальным интеллектуалом, говорящим правду, французские интеллектуалы определяли и собственную антитоталитарную кампанию как универсальную, заранее дискредитируя оппонентов, якобы недооценивающих опасность тоталитаризма во Франции. Грубо говоря, Солженицына просто сделали инструментом, используемым во внутренних политических дебатах.
Глюксманн сыграл также важную роль в кампании 1979-го в поддержку вьетнамских «людей в лодках», что стало действительно поворотным пунктом для французских интеллектуалов. Глюксманн не только объединил в данном деле противников в холодной войне Жан-Поля Сартра и Раймона Арона, но и смог совместно с Бернаром Кушнером дать начало тому, что впоследствии станет политикой прав человека и правом на вторжение, чем затем оправдывали множество военных интервенций стран Запада: например, в Югославии в 1990-х и совсем недавно в Ираке и Ливии. Что вы думаете по этому поводу?
То, что Глюксманну удалось в 1979-м стать центральной фигурой, несомненно, было обусловлено его необычной траекторией развития – он был близок одновременно с Сартром, Ароном и Фуко – тремя гигантами интеллектуального мира того периода. Что же касается подхода самого Глюксманна к этим вопросам, то при ближайшем рассмотрении мы можем заметить, насколько односторонним он был. До самого конца холодной войны активность Глюксманна в сфере защиты прав человека была деятельностью антикоммуниста времен холодной войны.
Глюксманн, например, желал придать кампании в поддержку вьетнамских «людей в лодках» исключительно антикоммунистическую ориентацию, однако его обошел Кушнер, использовавший кампанию для запуска проекта «Врачи мира». В начале 1980-х Глюксманн выступал за поставки вооружений афганским моджахедам, воевавшим против советского вторжения, и организовал кампанию за размещение американских ракет в Европе, чтобы противодействовать тому, что он считал нарастающей советской угрозой.
Несмотря на всю свою риторику о правах человека и поддержку выступающих против государства «плебеев», Глюксманн оставался «солдатом холодной войны».
И поэтому неудивительно, что он затем занял позицию неоконсерваторов – как, например, в 2003-м по вопросу о войне в Ираке. Как говорил Глюксманн, нельзя сделать омлет, не разбив яиц. Государственное насилие необходимо, чтобы победить «плохих парней», и по поводу того, кто эти «плохие парни» у него никаких сомнений не было.
В своей книге вы акцентируете внимание на странном эпизоде – рецензии Фуко на книгу Глюксманна «Властители дум». Столь похвальная рецензия как-то не вяжется с нашим представлением о Фуко. Книга Глюксманна – откровенно антикоммунистическая и антиреволюционная. Можно даже сказать, антикейнсианская. И удивительно, что Фуко, которого считают левым, поддержал ее. Фуко, кажется, говорил, что «Кухарка и каннибал» Глюксманна была «очень важной» книгой. Чем вы это объясняете?
Во-первых, важно понимать, что 1970-е – это десятилетие, когда шли дебаты относительно самого термина «левые». Фуко был в не меньшей степени, чем Глюксманн, враждебно настроен к традиционным левым, французской компартии и Союзу Левых Сил.
Фуко считал, что старая идея революции как захвата власти ошибочна, поскольку не затрагивает вопрос о дисциплинирующей микровласти, формирующей субъект и лежащей в основе таких отвратительных институтов, как тюремная система. Фундаментальные перемены, по мнению Фуко, должны произойти именно на этом уровне реальности.
Эти идеи в середине 1970-х воспринял и Глюксманн. Более того, эти идеи Фуко разработал в сотрудничестве с маоистской Gauche prolétarienne и Тюремной Информационной Группой, которая тоже поначалу была маоистской инициативой. Некоторые из теорий Фуко действительно оттуда, в том числе и акцент на «плебейском сопротивлении», идею которого он мог позаимствовать у Глюксманна и маоистов. Короче, Фуко отнюдь не был теоретиком, проживающим в башне из слоновой кости, – он был в центре этого «движения», вместе с маоистами участвовал во многих инициативах того периода и не был лишен иллюзий того времени. К числу таких иллюзий можно отнести и его отрицание государства как института, в котором он не видел ничего хорошего.
Однако Фуко был тонким мыслителем, а Глюксманн в его «Властителях дум» — нет. Его работа «Властители дум» отвергает государственный аппарат принуждения, а в «Кухарке и каннибале» Глюксманн говорит, что «плебейское сопротивление» — единственная жизнеспособная политика.
В этой работе он не только осуждал марксизм, но и утверждал, что западная философия по сути является философией государства, оправдывающей власть государства и подавляющей «плебейский протест» в зародыше, делая его немыслимым.
Интеллектуалы, наука и разум – все они являются соучастниками в этом проекте государственного господства. И революция – это не выход, поскольку она лишь усиливает государственную власть. Французский Союз Левых Сил был, по его мнению, не более чем уловкой государства с целью усилить собственное господство. Единственной оправданной политикой он считал бездумные, эгоистические действия «плебейского сопротивления».
Зачем Фуко надо было его поддерживать? Вероятно, одна из причин – то, что он сам отрицал политику, ориентированную на государство и Союз Левых Сил во Франции. Фуко, как и Глюксманн, считал государство врагом, а Союз Левых Сил никак не мог осознать, что прогрессивная (хотя Фуко как ницшеанец этот термин и не использовал) политика не может базироваться на государственной власти. Как и Глюксманн, Фуко считал, что массы, действуя самостоятельно, смогут бросить вызов дисциплинарным институтам и совершить реальные существенные перемены, которые государство никогда не осуществит, кто бы им ни управлял.
Таким образом, у Фуко и Глюксманна было много общего, что являлось отражением господствовавших в то время предпосылок и, по моему мнению, указывает на слабые места в теориях Фуко. И если Глюксманн был гораздо проще Фуко, то Фуко, вероятно, ощущал, что «Властители дум», где его превозносили до небес, является полезной работой — как своеобразная вульгаризация его идей в ходе напряженных идеологических сражений 1977-го.
Как вы объясняете саму траекторию эволюции Глюксманна от ультралевого маоизма к апологии неолиберализма, которая свойственна столь многим представителям поколения 1968-го? Многие просто называют это «предательством» и дальше этого не идут. Однако ваша работа натолкнула меня на вопрос: возможно, глубокая ненависть к послевоенному социализму и к государству является логической предпосылкой, обусловившей их траекторию эволюции? В конце концов, они говорили, что всегда были «либертариями» (анархо-либертариями) и считают, что свои идеи не предавали. В своей работе «Объясняя Май 1968-го Николя Саркози» Глюксманн действительно утверждает, что май 1968-го был «не левым, а, скорее, антитоталитарным».
Это важный вопрос – вероятно, самый важный в том, что касается политики 1970-х, потому что он сохранил свою актуальность по сей день. В событиях 1968-го, несомненно, был серьезный либертарианский элемент. Его проявления можно заметить в знаменитой надписи, появлявшейся тогда на стенах Парижа: «Запрещено запрещать». Или, например, в гедонистическом лозунге: «Живи не тратя время на работу, радуйся без препятствий». Однако было бы неправильным сводить Май-68 к этим лозунгам. Май-68 стал национальным кризисом лишь благодаря массовой забастовочной волне, парализовавшей Францию. Как писала Кристен Росс в книге «Май-68 и его последствия», одним из самых примечательных феноменов мая 1968 было возникновение социальной солидарности между классами. В ходе этих событий старые социальные барьеры рушились, по крайней мере, на какой-то момент.
Если Май-68 и резонировал с революциями прошлого, то не потому что был либертарианским, а из-за роста ощущения равенства и братства, что напоминало ночь 4 августа 1789, когда в ходе первой французской революции Национальная Ассамблея отменила привилегии. Глюксманн отвернулся от Раймона Арона, предпочел заниматься революционной стратегией и быть активистом маоистского движения, потому что считал, что события мая 1968-го были началом революционного цикла, который приведет прямому демократическому социализму. Да, он уже был тогда антисталинистом и даже во многих отношениях противником Ленина, но это не то же самое, что его последующий антитоталитаризм.
Для нас важно различать эти вещи, поскольку сегодня много разных торгашей теориями освобождения хотят заставить нас поверить, что единственный революционный проект – это индивидуальная самореализация, а после смерти коммунизма XX века единственное, что якобы осталось от революционной повестки – это вопрос свободы. Это очень удобно для миллиардеров из Кремниевой долины, для которых равенство сводится к деятельности Фонда Билла Гейтса, а братство — к социальным сетям. Существуют, конечно, исключения из правил, однако всякая попытка возродить социалистическое движение должна признавать ограниченность таких концепций освобождения и бросать им вызов.
