rabkor telegram

Dizzy

  • Главная
  • Публикации
    • Авторские колонки
    • События
    • Анализ
    • Дебаты
    • Интервью
    • Репортаж
    • Левые
    • Ликбез
    • День в истории
    • Передовицы
  • Культура
    • Кино
    • Книги
    • Театр
    • Музыка
    • Арт
    • ТВ
    • Пресса
    • Сеть
    • Наука
  • Авторы
  • О нас
  • Помощь Рабкору
230

Несколько слов о российском банковском рынке

353

Диалектическая природа метамодерна: осцилляция как способ бытия в эпоху радикальной неопределенности

484

Перипетии теории Империализма

195

Заявление радикальных социалистов Индии об операции «Синдур»

Главная Рубрики Авторские колонки 2009 Ноябрь Работа расставания

Работа расставания

21

Черный ноябрь, обнажение мира до корней. Врастание его, лишенного листьев и снега, всех суетных самообманов весны, лета и осени – в свою последнюю правду.

Каждая последующая осень невыносимее предыдущей, потому что вбирает в себя и предыдущую, и все те, что ей предшествовали: в каждой нашей осени есть все осени, прожитые нами, и каждый раз – на одну больше. Рано или поздно эта насыщенность становится уже просто нестерпимой. Она обретает крепость йода, прожигает насквозь. Не спасает даже то, о чем хочется думать как о «возрастном притуплении чувств», оно же – все более качественная отработка и наладка защитных механизмов: на самом деле никакого возрастного притупления чувств нет в помине, а защитные механизмы совсем не так отработаны и налажены, как хотят казаться. Защитные оболочки у человека на самом деле очень – и по определению – хрупкие, а самое существо человека – уязвимость и незащищенность.

Осень добирается до самой мягкой сердцевины. Лету все равно, оно слепое, поверхностное – а осень всё видит, осень добирается.Осень – разлитая в природе, даже болезненно-обостренная зрячесть. Чем дальше, тем больше каждая подтверждает нам собственное наше убывание, врабатывает нас в реальность возраста.

Возраст – второе имя смерти. Даже почти не эвфемизм.

Возраст – это катастрофа, которая всегда с нами. Это домашняя, ручная беда; повседневный учет наших отношений со смертью, обыденный график их развития.

Подумаешь: возраст что-то делает с человеком уже сам собой, простым своим прибыванием, независимо даже от того, прикладывает ли человек какие-то усилия к себе и к миру. Но будем справедливы: какие-то – неминуемо прикладывает. Просто не факт, что их целью всегда и непременно будет формирование себя, да еще по осознанному проекту. Гораздо чаще – вещи куда более преходящие. Даже суетные.

Возраст все равно уложит все происходящее в проект. Не в наш – в свой собственный.

«Молодость»: распахнутость, незавершенность – и принципиальная незавершимость, и вечная ее спутница – уязвимость, и потенциальная обреченность на поражение на каждом следующем шаге. И тут же – интерес к пустякам, к яркой мишуре жизни просто уже за цвет и яркость, к игре с миром, и чувство одновременно и условности и смертельности этой игры, и своей перед миром малости, и его – нам, тем не менее, несомненной адресованности и предназначенности.

Может быть, молодость – некая самостоятельная сила в нас, вполне цельная, лишь с известной долей условности разложимая на элементы. Она в нас действует, формируя (даже вынуждая к существованию) побуждения, влечения, тревоги, выборы; она возникает, набирает мощь, властвует – и потом так же в свой срок идет на спад. А в это время внутри ее, взаимодействуя с ее труднорасцепимыми элементами, перегруппируя их по-своему, зарождается новая, следующая сила – она в свою очередь будет властвовать нами как внутренняя данность и с нею как с таковой тоже придется считаться. Это она поднимает «валяющиеся на дороге» смыслы и задает им направление движения и характер соединений друг с другом.

Но разве не то же делают детство, зрелость, старость?

Конечно, тут многое связано даже не с социальным возрастом (который – история отдельная и весьма сложная, я бы сказала даже «мозаичная»), а с самым «простым» – в той мере, в какой в человеке вообще что-то способно быть простым: с биологическим. Весь этот гормональный фон сильно влияет на динамику смыслов, не то чтобы лишая ее самостоятельности, но очень во многом задавая ей направление – и задачи для той, явно неизменной, «точки самонаблюдения», у которой отчетливо нет ни пола, ни возраста, ни социальных и прочих принадлежностей и координат. Все это внешне по отношению к ней, она отделяет себя от этого легко – и стоит над всей этой динамикой в качестве неподвижной звезды, и собирает ее в цельность.

А в цельности с границами, между прочим, большие проблемы.

Что если «детство», «юность», «молодость», «зрелость» и «старость» – всего лишь разные модусы отношений с собой и с миром?

В принципе, каждый из них может случиться с нами когда угодно. Да и случаются. Вот сейчас, каждую минуту.

Может быть, «молодость» и «старость» – в некотором смысле такие же условности, как «север» и «юг»? Как определишь, где «кончается» север и «начинается» юг? Так и старость с молодостью: они обе – друг у друга внутри, между ними нет границы. Старость начинается в глубине – не молодости даже, а детства, может быть, и младенчества: у младенцев бывают старческие лица и мудрые, как будто очень много видевшие, глаза. И в глубине старости мы наверняка, дожить бы только, обнаружим самую незащищенную молодость, в самой изумленной растерянности от того, что жизнь только-только начинается. А что ей при этом приходится еще и заканчиваться – так это уж так совпало.

В нас не просто сосуществуют – одновременно – разные наши возрасты, включая и еще не прожитые. Они в нас еще и взаимодействуют, обмениваются элементами, и каждое наше «актуальное» состояние определяется их текущим соотношением – иной раз просто сиюминутным.

Так в сорокалетнем, посередине странствия земного, происходит – нет, не борьба, тут объемнее: интенсивное и небесконфликтное взаимодействие по меньшей мере двух начал: открытости и завершенности. То первое из них берет верх, то второе, но абсолютно не торжествует, кажется, ни одно. (И как не увидеть в этом несомненного торжества незавершенности?)

Каждый возраст (в своем идеальном, конечно, замысле, которому ни один из живых возрастов, пожалуй, никогда не подчинится) – своего рода аскеза. Он – упражнение в определенных смыслах и возможностях, разработка их, культивирование – и воздержание от других, другим возрастам принадлежащих, смыслов и возможностей. Не потому ли такими смешными, когда не прямо раздражающими, принято чувствовать старообразных молодых, молодящихся стариков, инфантильных взрослых? Возраст – программа, которую «надо» выполнять. Не выполнил – сам и виноват. Культурный прессинг, конечно.

Но ведь никакого прессинга никакая культура без оснований тоже не заводит.

А что если смысл человека, на самом-то деле – в не-универсальности? «Универсальность» ведь аморфна. Форма – (продуктивное) напряжение ограничения. Каждый возраст – освоение своего набора ограничений, что ничуть не противоречит освоению своего набора свобод. И даже очень взаимосвязано с этим.

Это действительно культурная программа. И даже экзистенциальная.

Один из ясных симптомов «зрелости» – понятой безоценочно, просто как некое качественно новое, по сравнению с той же молодостью, состояние – ослабление бритвенно-острого некогда (аж слишком!) чувства «своего» и «чужого».

Первая стадия вхождения в «зрелость» (когда бы та нас ни застала: хоть в двенадцать лет, хоть в сорок, а хоть бы, может быть, и в шестьдесят!) – не понимание ли того, что и «чужое» нам не чуждо, что и оно имеет к нам некоторое отношение?

Это все чувства, однако, первой половины жизни: наработки и освоения проникнутости миром. Чувства начала. А вот приметы второй ее половины – разотождествление со «своим», дистанцирование от «своего» – того, что таковым чувствовалось, пусть даже очень убедительно. Формирование того странного (пока?) чувства, что принятое и пережитое в качестве «своего» (даже: яростно-своего, ревностно-своего) в некотором глубоком своем корне тоже не имеет к нам отношения. Что и оно не обещает нам безусловной принадлежности – и не требует ее от нас.

Мир не для нас. Он легко нас отпустит.

Да, возраст освобождает. Правда – той самой свободой, которая родственна смерти и именно в ней получает свое самое полное осуществление. Мы будем совсем свободны, когда нас не станет, и чем нас меньше, тем мы ближе к этому состоянию. Истончаются перегородки между нами и миром, чем дальше, тем меньше застилают нам горизонт. Что было в молодости плотным – становится все более прозрачным.

И это при том, что в молодости отчаяннее всего, жарче всего хочется – слиться с миром, стать им – при главенстве в этом соединении, конечно, себя, а никакого не мира. Себя увеличить за счет мира, превратить множественное, чужое «не-Я» в свое огромное «Я», сделать вот это все формами собственной бесконечной, неисчерпаемой личности. Прочувствовать каждую из форм как личную душевную и телесную реальность. Стать утренним солнцем. Стать булыжной мостовой, влажной после дождя. Стать тающим снегом. Проходящим мимо поездом. Случайной музыкой в подземном переходе. Жизнью каждого из людей, кто хоть как-то – хоть в воображении – заденет.

Да одно только желание такого – уже настоящее счастье. (Потому и счастье, понятное дело, что не исполняется!)

А слияние с миром все ближе и ближе. Только «Я» в нем всё меньше, а «не-Я» – всё больше. И освобождает именно это.

В этом есть что-то от сбрасывания груза.

Жаль, конечно, молодой жаркой жажды мира. Но, по всей вероятности, и это пройдет – и жажда мира станет так же малопонятна, если не смешна, во всяком случае – чужда, как сегодня – детская игра в песочнице. Как ведь когда-то нравилось! Как захватывало! А сейчас, ну надо же, не возбуждает никаких внутренних движений, хотя песок – тот же самый, и лепится так же прекрасно, когда влажный. Нет: даже помнится едва-едва. То же будет и с жаждой мира.

Убывая, человек перерастает свою уходящую жизнь. И вместе с ней – как часть ее – сожаление об уходящем.

Нас сжигает светлый огонь убывания.

Возраст – нарастание внутренней тишины, в которой все лучше можно расслышать мир.

Это постепенное привыкание к миру-без-нас. Врастание в свое будущее отсутствие.

Конечно, возраст – это проникновение смерти в нас: в гомеопатических дозах. Таких микроскопических, что их проникновение даже кажется жизнью. Да, скорее всего, ею и является.

Простое, «механическое» набирание возраста и проживание (буквально про-живание насквозь: вошел – и вышел) разных ситуаций (говоря еще грубее – тот пребанальный факт, что «всё проходит») дает неоценимый, незаменимый опыт выхода за собственные пределы и смотрения со стороны на «себя» и «свое».

Возраст – самый простой способ быть другим, даже самый дешевый, общедоступный. Не оплаченный практически ничем – кроме разве что такой малости, как собственная смертность.

Он – открытие. И притом непрерывное. Это то, новизной и неосвоенностью чего мы обеспечены по гроб жизни. Каждый шаг здесь – в неизведанное. Может быть, в пустоту.

Он – непрерывный опыт разлуки: с обжитым вариантом самого себя. Он – работа расставания. И новых встреч и сращиваний – единственно затем, чтобы расстаться снова.

Возраст – опыт жизни после смерти.

Мы умираем много раз. Мы многократно тренируемся, упражняемся в умирании: в отделении от себя. Так, что когда, в конце концов, придется умирать окончательно, есть шанс умереть хоть сколько-то подготовленными. Во всяком случае, есть шанс, что это, по крайней мере, застанет нас не совсем врасплох.

Очень возможно. Да только как быть с тем, что вот этого всего, уходящего и оставляемого, такого родственного нам в обреченности и смертности – отчаянно и пронзительно жаль?

«А, например, вот как, – думала я как-то после бездарно прожитого дня, застрявши в мерзлой маршрутке на беспросветно забитом Волоколамском шоссе. – Это молодые, у которых, по крайней мере теоретически, куча времени до смерти, могут позволить себе роскошь ворчать и быть недовольными жизнью, пускать громадные ее куски в отвал, объявлять их прошедшими впустую. А тут, когда овевает холодок близкого небытия, настало время другой роскоши.

Наше дело – ценить это всё уже за то, только и единственно за то, что оно есть. Смаковать каждую фигню и благодарить за нее. Время дурацкой роскоши сентиментальничать и идеализировать всё, потому что драгоценна сама – ускользающая ежесекундно – материя жизни».

Узнай я в критичной молодости, что буду этакое думать – неминуемыми реакциями стали бы стыд, раздражение, даже гнев на такое «снижение». Но это же и понятно. Молодость – она ведь тоже ничуть не заблуждается в своей категоричности. У нее просто другие задачи. Распускай молодой человек сентиментальные слюни по поводу каждой мелочи, откажись он от беспощадных оценок, от веры в оправданность жестких проектов как типа жизни – ничего бы из него и не вышло, никуда бы он (и социум с ним вместе) ни шагу не двинулся. А вот нам теперь можно!

Ноя 6, 2009Ольга Балла
6-11-2009 Авторские колонки26
Фото аватара
Ольга Балла

Редактор отдела философии и культурологии журнала «Знание-Сила». Автор более 600 публикаций в бумажной и электронной периодике, в научных и литературных сборниках.

Друзья! Мы работаем только с помощью вашей поддержки. Если вы хотите помочь редакции Рабкора, помочь дальше радовать вас уникальными статьями и стримами, поддержите нас рублём!

Секс в СССР — парадоксально, но его действительно не было!!!Менеджер по продажам
  См. также  
 
Несколько слов о российском банковском рынке
 
Диалектическая природа метамодерна: осцилляция как способ бытия в эпоху радикальной неопределенности
 
Перипетии теории Империализма
По всем вопросам (в т.ч. авторства) пишите на rabkorleftsolidarity@gmail.com
2025 © Рабкор.ру