Я выезжал из Севастополя в День российского флота. Залпы салютов негромко слышались через стекло вагона, как хлопки детских ладоней. Киевский поезд ехал по кромке черноморских бухт, заваленных ржавым портовым хламом военных моряков. На одном из поворотов за окном медленно проплыл косой крест Андреевского флага.
– Еду из России в Россию. От моря к морю. От кораблей к кораблям, – сказал человек с боковой полки нашего плацкартного купе. – Будто и не уезжал никуда.
Его звали Дмитрием. Он родился в Севастополе, и жил там до середины 90-х – пока их развалившуюся ремонтную базу не списали в утиль, кинув рабочих с зарплатой и выкинув их на улицу.
– Хотел Черноморский флот у нас устроиться, на ремонтные предприятия – но не было блата, и денег на взятку не было. Я тогда оставил семью и поехал с ребятами в Мурманск. Из югов и на севера. С тех пор там и сижу. Платят так себе, квартирую в общаге, с женой через два года развелся – на таком расстоянии общую жизнь не слепишь. В Севастополь иногда ездил – скучал по солнцу и по ребенку. А сейчас вот приехал в отпуск работу себе присмотреть – в Мурманске тоже кризис, и говорят, что нас, с украинскими паспортами, спишут в первую очередь. Да только нет тут ничего – на русском флоте и то работников сокращают. Что Мурманск, что Севастополь – будто один город.Вот даже флаги тут те же. И жестянки эти военные.
Я слушал и думал, что Севастополь и вправду похож на Мурманск, хотя они расположены так далеко – на разных полюсах Европы, друг против друга, на незримой линии, проведенной глазом по карте с юга на север, по которой придется долго тащиться на поездах Дмитрию. Севастопольская бухта чем-то напоминает Кольский фьорд в районе мурманского порта, с его невысокими горами, по которым катится летом мячик не заходящего в полярный день солнца. На ее стратегически важных водах тоже качаются военные корабли, вроде ракетоносца «Москва» и подводной лодки с именем коммерческой компании «Алроса» – которые развлекали в тот день местную публику. А берега покрыты тем же морским металлом, бурым от ржавчины, застеленной зеленым бархатом водорослей.
В 2001 году, когда мы ездили в Мурманск с Якушевым, у меня было время полюбоваться на атомные ледоколы и походить по припортовым окраинам Мурманска, знакомясь с домашними оленями и собирая тундряную морошку. Кольский залив – длинный нос Баренцева моря, из любопытства засунутый вглубь материка – можно было назвать тогда Берегом мертвых кораблей. Списанные полузатонувшие посудины красиво оттеняли ржавчиной малахитовые берега фьорда, и на палубе одного из них ночевали бездомные пришлые люди – «полярные бомжи», как сам представился мне одетый в драную кожанку человек по имени Петр. Каждое лето они приезжали в Мурманск с юга, из карельской деревни – чтобы, выражаясь их же словами, «заработать возле порта». И скрывались тут от милицейской облавы. Между делом Петр рассказывал об удачном заработке – когда они собрали кучу цветов, оставшихся после путинского визита к памятному знаку погибшему экипажу «Курска». И выгодно продали их на местном базаре.
– А те, кто покупал, знали, откуда цветы? – спрашивал я, прыгая под незакатным полярным солнцем, похожим на слабую лампочку, чтобы согреться после холодной кольской воды.
– Ну, может, кто-то и догадался. Они почти не привяли. Говорят, Путин целый самолет привез – розы, гвоздики. Здесь цветы недешевые, а мы цену не ломали, народ быстро разобрал, – отвечал Петр, пережевывая в зубах вяленую оленину. – А я вот все хочу к вам на Украину съездить. В детстве на море туда ездил – тепло, хорошо. Как там у вас жизнь сейчас?
– Да никак. Так же, как и у вас, – отвечал я ему что-то вроде того, что сейчас, годы спустя, говорил мне в поезде Дмитрий.
Понятия «Север» и «Юг» давно принадлежат политэкономическим книгам, а вовсе не географическим атласам. Они стали нарицательными словами – символами глобального неравенства, обозначая собой сытую, развитую метрополию нашего мира, и его нищую, зависимую периферию. Покойный Марио Бенедетти воспел в стихах лежащую между ними пропасть – длиннее любых меридианов и глубже самых глубоких морских впадин в теле земли.
Тут стальная рутина
И трубы-гиганты
Миллионы ученых
И «bello encanto»
Тут в бликах неона
Рождаются сказки
Тут с богом отцом
Общаются старцы
Тут сейф, где ключ от вечного счастья
Тут Север – откуда для Юга напасти
А мы – там, где ниже и ниже и ниже
Где голод и холод в наличии
Где вызревает горький плод
Вашего безразличия
Где жалкие жизни проходят, пока
Проходят у вас парады
Но мы все же рожаем, смеемся и любим
Как вы – мы этому рады
Однако это соотношение Север–Юг не работает на нашем постсоветском материке – самой северной части глобального «Юга», простирающегося вплоть до Ледовитого Океана. Рыночная реставрация давно размыла географические рамки волнами социального кризиса, почти уровняв в нищете жителей новообразованных стран – на юге, западе, севере и востоке. Раскатанные в блин валуны на берегах Большого Соловецкого острова создавали завораживающе необычный, инопланетный пейзаж. Но стоило посмотреть на поселковые избы, каркас разрушенной фермы с остовами сельхозтехники – и перед моими глазами вставало далекое, безнадежное украинское село.
Мне кажется, трясшийся на боковой полке Дмитрий понимал – его путь лежит в никуда. От моря к морю. От ржавых кораблей к ржавым кораблям. Из кризиса в кризис. Из капитализма в капитализм.
