В современном российском обществе существует довольно распространенное мнение о том, что репрессии и террор против инакомыслия были чертой преимущественно сталинского времени, в другие же периоды советской истории террор имел спорадический, непостоянный характер, был чем-то вроде неординарного события, как, например, расстрел рабочих в Новочеркасске в 1962 году. В эти не сталинские периоды власть пыталась скрыть репрессии, проводить их под видом психиатрического лечения, как это было в Брежневские времена.
Обыватель очень часто все вину за террор и репрессии в СССР возлагает на диктатора Сталина, видя в его личных качествах, а порой и в его кавказском происхождении, главную причину бесчисленных политических преследований и убийств. В этом взгляде, конечно, есть своя доля истины, но совсем небольшая. Многие как в прошлом, так и сейчас находят, что время Ленина и недолгий период НЭПа было временем не только экономического возрождения страны, но и периодом, пусть и ограниченной, свободы. И не победи во внутрипартийной борьбе Сталин, то Россию ждала бы стезя демократии и дальнейшее упрочение капиталистических отношений. Такой «розовый» взгляд на НЭП присущ многим нашим соотечественникам, которые не вполне знакомы с политической и идейной обстановкой, в которой реализовывалась новая экономическая политика.
Террор и репрессии были частью политики советского государства с самого начала его зарождения. Общеизвестно, что «красный террор» стал впервые применяться большевиками в период Гражданской войны как ответ на выстрелы в Ленина и убийства Урицкого и Володарского. Был и так называемый «белый террор», не менее страшный и кровавый, чем красный. Для этого белые создавали свои особые службы, наподобие большевистской ВЧК.
Позже, когда Гражданская война была окончена, многие лидеры большевиков подчеркивали, что «красный» террор был мерой вынужденной, ответом на действия контрреволюционеров; поэтому уже в самом начале НЭП было упразднено ВЧК, а его место заняло ОГПУ, полномочия которого существенно были сужены. Вновь возвращался гласный и состязательный суд. Но за всем этим внешним политическим и правовым «либерализмом» скрывалось все тоже могучее и всесильное ВЧК, которое лишь переменило название, но не переменило методов и средств борьбы с политической оппозицией.
Давид Юльевич Далин объяснял, что корни террора и репрессий всегда лежат в отсутствии поддержки власти обществом, для чего она прибегает к насилию, заставляя общество следовать определенному курсу:
«Всякое правительство прибегает к системе репрессий только в том случае, когда оно спасает этим свое существование… Три года прошло с тех пор (Октябрьской революции — Д.М.). История этих трех лет полна зигзагов политики московской власти, то готовой на маленькое смягчение режима, то взывавшей к беспощадной расправе. Но если нарисовать диаграмму этих колебаний, то общая, средняя, господствующая тенденция скажется совершенно ясно. Она ведет неуклонно к сужению политической свободы, ликвидации всякой, даже самой конституционной оппозиции, к неограниченному и бесконтрольному абсолютизму центрального комитета коммунистической партии. Но мы уже видели, что репрессии растут обратно пропорционально массовой поддержке правительства. Поэтому, если мы установили, что ликвидация всех политических свобод шла неизменно вперед, то это новый симптом основного процесса — потери «рабоче-крестьянским правительством» сочувствия «рабоче-крестьянской» массы». (Далин Д. После войн и революций. Берлин, 1922. С. 25-26).
После окончания Гражданской войны оппозицию большевикам составляли только меньшевики и эсеры, которые были легализованы в 1919 году. Сама эта легализация была вызвана наступлением Деникина на Москву, поиском поддержки у оппозиционных социалистов, которые ее в конечном счете оказали, призвав членов своих партий к мобилизации и вступлению в Красную армию. Лояльное отношение большевиков к меньшевикам и эсерам продолжалось недолго, сразу же после окончания Гражданской войны репрессии в отношении этих партий возобновляются.
Оппозиционные социалисты оказывались теми людьми «второго сорта», советским «браком», которые подлежали сначала перевоспитанию, а потом — во времена Сталина — и поголовной «утилизации». И это несмотря на то, что советские законы допускали легальную деятельность советских партий, а высокие партийные вожди на протяжении 20-х годов не раз во всеуслышание заявляли, что в СССР нет преследования оппозиционных социалистов. Действительная картина жизни была совсем другой:
«Вся сила «ударности» направлена последние два года на социалистические партии. Их члены составляют главный контингент политических «клиентов» ВЧК и поэтому естественно, на ловле этой категории «врагов республики» выработалась современная «техника арестов»… Закономерная повторяемость арестов создала определенную категорию «тюремных сидельцев», которых внезапно забирают в дни маниакальных припадков по «твердым спискам». Через несколько месяцев, так же внезапно, выпускают на все четыре стороны, чтобы затем снова арестовать». (ЧЕ-КА. Материала по деятельности чрезвычайных комиссий. Берлин, 1922. С.166-167).
Виктор Михайлович Чернов, будучи тонким гуманистом, видел в новом человеке, которого создавали большевики, чудовище, которое не может быть ничем, кроме как винтиком в государственной машине:
«Их (большевиков — Д. М.) военный, милитарный до мозга костей коммунизм приводил к чисто Гоббсовскому «государству-Левиафану», подчинявшему себе личность без остатка. От него естественно пахло казармой и Аракчеевскими военными поселениями. Но человеческая личность, уставшая целиком принадлежать государству, уже за время затянувшейся войны, запротестовала против увековечения своего закрепощения в формах, выдаваемых за формы мирного коммунистического творчества. Здесь-то и начиналась другая своеобразная роль «советской власти», как политической формы «диктатуры пролетариата». Она предстала в виде «чистилища», приготовляющего человечество для будущего социального Элизиума.
Государство, имеющее в будущем атрофироваться, в настоящем обращается в авторитарную школу социальной дрессировки. Это колоссальная машина, в которую история подает наличных людей, с их слабостями, навыками, страстями, мнениями, как «человеческое сырье», подлежащее беспощадной переработке. Из нее они выйдут с удостоверением «личной годности», каждый на свою особую жизненную полочку, штампованные, с явным клеймом фабричного производства. Но во всяком производстве есть и брак, и отбросы производства. Они частью попадают в отдел по утилизации отбросов; остаток подлежит беспощадному уничтожению». (Там же. С. 14).
Виктор Чернов очень точно описал не только идеал большевистского человека, но и довольно приближенно государство, которое будет создано к середине 30-х годов.
Происхождение в советском государстве играло не меньшую роль, чем в царской России. История повторялась, только в точности да наоборот, теперь выходец из пролетариев или крестьян получал привилегии во всех сферах советской жизни. В тюрьме, пожалуй, этот принцип реализовывался с большей бесчеловечностью, чем в других сферах общественной жизни:
«Бывший буржуй, у которого отняли все его достояние и который состоит теперь служащим или рабочим и находится в значительно худшем материальном положении, чем обычный рядовой пролетарий, конечно, заносится в буржуи.
Вообще при занесении в эту группу царит значительный произвол. Социал-демократ В. очень забавно рассказывал, как следователь хотел занести его в буржуи, тогда как он претендовал на полупролетарское происхождение. Следователь был почти убежден доводами, но заколебался — высшее образование.
— Ну что-ж, — не унимался В. — образование ничего не значит. Ведь вот Ленин считается очень образованным человеком…
В конце концов сошлись на компромиссной формуле: «приличного происхождения и недурного образования»». (Там же. С. 111)
Нет ничего удивительного поэтому, что многие оппозиционные социалисты без особых надежд смотрели на свое будущее в Советской России, выбирая путь бесконечных этапов и тюрем. Для них такой выбор, который некоторым может показаться иррациональным, означал следование своим убеждениям; для большинства из них он закончится Голгофой в 1937 году!
Методы борьбы, которыми пользовалась большевистская «охранка», сильно напоминали приемы следователей царской России. С другой стороны, это вполне естественно и не должно вызывать удивления, так как многие следователи и дознаватели благополучно пережили все перипетии двух революций и Гражданской войны, делились опытом с новой «пролетарской» порослью:
«Необходимо при этом отметить характер приемов допросов арестованных товарищей, практикующихся членами и следователями МЧК: демагогически пытаются натравить рабочих членов организации против интеллигентской части партии, явно провоцируют молодежь на ответы, которые создали бы видимость основания для оставления допрашиваемых под арестом… не гнушаются, наконец, создавать антисемитские настроения у коренных русских товарищей против еврейских членов организации». (Меньшевики в 1921-1922 гг. М., 2002. С. 176).
Тюрьма в России всегда была нечто большим, чем просто местом отбытия наказания, в ней человек не только приобщался к определенной субкультуре, но главное, что условия содержания в ней делали из здоровых людей больных физически и духовного. В этом смысле новая, «пролетарская» власть не только не реформировала этот чудовищный институт, но уже в 20-х годы в него привносились новые изощренные способы унижения и подавления человеческой личности.
В советской тюремной практике в сравнении с царским периодом несравненно больше стали пользоваться разного рода шпионами и провокаторами. К этому добавилась новая практика заложничества — этого архаического способа борьбы с противниками и оппонентами:
«Тут же в «фойе», прислонившись к стене с заложенными назад руками, стоит обыкновенно рядом со своей матерью тоненький бледный мальчик, лет 11-ти. Внимательно прислушивается к разговорам, дыша смардным воздухом уборной, вдвойне смардным. Это — заложник вместе со своей матерью, отцом и сестрой, чуть постарше его. Я раньше обвиняла внутренно мать, что она из материнского эгоизма держит его около себя, а не отдает, куда угодно – к родным, в детскую колонию, если нет родных. Сказала ей как-то об этом. Не по ее вине, оказывается, дети чахнут здесь без воздуха в этом смраде и грязи физической и моральной… Есть здесь в одной из общих и грудной ребенок. Тоже заложник, вероятно. Возрастных норм для заложничества в 20-м столетии не существует. Не знаю были ли такие нормы в средние века». (Кремль за решеткой (Подпольная Россия). Берлин, 1922. С. 121-122).
Правда, нужно признать, что не всегда такие зверства были санкционированы сверху. Например, о Феликсе Дзержинском и меньшевики, и эсеры отзывались как о кристально честном и порядочном человеке, фанатично верящим в свое дело.
Действительно, в советской тюремной практике были случаи, когда насилия в отношении оппозиционных социалистов совершались даже вопреки воле вождей коммунистической партии. Один из таких случаев разыгрался на Соловках в конце 1923 года.
Соловки были особым лагерем. Большая отдаленность от главных дорог и цивилизации; северный пейзаж с его величественными монастырскими постройками из огромных камней, придавали этому месту особый, средневековый колорит.
Соловки целое полугодие не имели сообщения с «большой землей». Это обстоятельство еще более способствовало местечковому произволу власти, которая на это время ощущала себя абсолютной повелительницей душ и жизней человеческих.
Немало здесь было и социалистов, которые отбывали административную ссылку. Среди всех заключенных их было 150 человек; многие из них были совсем молоды, не готовы к тяжелым лагерным испытаниям. Самоубийства были не редкостью в их среде, но совершались они не только из-за личной надломленности человеческой психики невыносимыми условиями содержания, но и были нередко следствием прямого издевательства и насилия тюремной администрации:
«Глубокой ночью молодой эсер Юзя Сандомир вскрыл себе вены. На следующее утро заключенные обнаружили труп. Это самоубийство стало реакцией восприимчивого молодого человека на избиение по приказу Ногтева группы политических заключенных, в которой находился Сандомир, во время их перемещения из кремля на Муксалму», — вспоминал один из сидельцев-социалистов Борис Сапир (Воспоминание Соловецких узников. Соловецкий монастырь. 2013. С. 142).
19 декабря 1923 года произошла знаменитая Соловецкая трагедия; администрация лагеря расстреливает 60 социалистов, которые совершали обычную вечернюю прогулку во дворе лагеря. Убитых было шестеро, раненных двое, самому старшему социалисту было всего лишь 32 года. В это время власть еще пыталась «замолчать» это дело, указать на то, что оно будет «расследовано», а виновные будут найдены и наказаны. Но, как указывал Борис Сапир:
«однако за этим никаких мер не последовало; расследование не проводилось, и ни один из преступников никогда не был наказан». (Там же. С. 143).
Известно об этой кровавой драме широкой общественности стало только в начале 1924 года. В это время «железный занавес» еще не был опущен, и для связей с Западом оставалось еще много средств. Лидеры меньшевизма обратились с воззванием к лидерам «Социалистического Интернационал», желая привлечь социалистов Европы к условиям заключения их товарищей в советских тюрьмах:
«Пусть не говорят адвокаты коммунизма, что террор в Советской России вызван «законной» самообороной государства, окруженного врагами. И в прошлом этот довод звучал лицемерием, тем более сейчас, когда Советская Россия получает официальное признание капиталистического мира, когда власть, поработившая внутри страны трудящиеся массы, заявляет, как никогда, о своей прочности, — именно в этот момент коммунистически террор, направленный своим острием против социалистов, выливается в такие гнусные формы, как это редко бывало даже в ожесточенные годы гражданской войны». (Социалистический вестник. 1924. № 6(76). С. 14).
1924 год стал знаковым для всех российских социалистов, смерть Ленина стала поводом для сплочения «партии и народа» вокруг новых партийных вождей. Новые «вожди» пошли по сравнительно простому пути — они решили созидать свой авторитет на ненависти к оппозиционным социалистам. ОГПУ окончательно ликвидирует меньшевистские партийные организации, а оставшиеся в России социалисты полностью переходят на конспиративную и нелегальную деятельность.
Конечно, история оппозиционного социализма на этом не закончилась, ушли в лагеря меньшевики и эсеры, на их место встали, сначала троцкисты, а потом и сторонники Зиновьева и Бухарина. Но главное, что и эта политическая борьба носила не менее истребительный характер — вся оппозиция к началу войны была уничтожена.
Здесь само собой напрашивается сравнение с меньшевиками, которые в эмиграции оставались активно действующей партией, со своими собственными внутрипартийными оппозициями и течениями. Их борьба также порой имела острый и драматический характер, но она всегда заключалась лишь в столкновении идей, реже амбиций, однако никогда она не имела целью унижения человеческого достоинства. Примером здесь может служить отношение Бориса Николаевского к «опальному» лидеру заграничной делегации меньшевиков Федору Дану:
«Вначале он (Николаевский — Д.М.) поддержал в ЗД (заграничной делегации — Д.М.) Дана, затем присоединился к центристской позиции Абрамовича, а позже возглавил кампанию по пересмотру партийной программы и в конечном счете вытеснению Дана. Весьма характерным для отношений, царивших в меньшевистской семье, является то, что, выступая за смещение Дана с поста руководителя ЗД, Николаевский не бросил больного лидера в оккупированном нацистами Париже. Он отказался от эвакуации, чтобы остаться у его постели». (Меньшевики в эмиграции. Протоколы Заграничной Делегации РСДРП 1922-1951 гг. Ч. 1. М., 2010. С. 42).
К сожалению, современная российская власть продолжает «добрую» традицию царской и советской борьбы с политическим инакомыслием. Но продолжается и другая, благородная традиция, которая заключается в отказе признавать произвол власти. Меньшевики и эсеры прошлого могут быть подлинными учителями в этой нелегкой и неравной борьбе свободной человеческой личности с монстром-государством.
