Левые в России пока не могут предъявить убедительных свидетельств в пользу того, что обладают и научно обоснованным, и привлекательным для масс проектом развития страны. Такая ситуация прямо противоположна той, что имела место сто лет назад. Именно поэтому реакционные тенденции в политике правящего класса пока явно перевешивают любую оппозицию им в обществе.
1.
Когда я писал про современных «патриотов», то неспроста придал их идеям несколько гротескные черты, хотя всего чуть-чуть. Ибо в таком виде они не только демонстрируют всю свою абсурдность, но, что важнее, заставляют задуматься над тем, почему этот гибельный для Родины абсурд обладает привлекательными чертами в глазах многих наших сограждан.
Традиционализм требует от человека верности — нации, религии, государству. Многие левые предлагают не освобождение человека от обязанности быть верным, а просто подставляют иные ценности, верностью которым предполагается по-прежнему человека связать. Это, например, «дело рабочего класса», «пролетарский интернационализм», «единственно верное учение». Суть от этого не меняется. Человек смотрит, выбирает и сомневается: чем социалистические ценности, отвергнутые 20-25 лет назад, лучше тех, что были отвергнуты сто лет назад? Может быть, все беды страны оттого, что те традиционные ценности сменили на новые? Значит, нужно вернуться к старым! Так рассуждают (а чаще — подсознательно поступают) очень многие. Кто виноват? Некоторым левым проще обвинить народ в «несознанке», чем критически отнестись к собственной склонности догматизировать свои убеждения.
Это, вообще-то, правым по натуре свойствен догматизм утверждений, со ссылками на непререкаемые авторитеты, вроде национальных исторических героев и «светочей» религиозной веры. Но многие левые ничем принципиально в этом отношении от правых не отличаются. Они крипторелигиозны, у них тоже есть свои «святыни», в которых «кощунственно» сомневаться. Они вовсю цитируют Маркса и Ленина, когда хотят доказать свою точку зрения, а сами не находят ей умозрительного обоснования. Правые выглядят смешно, когда в наше время пропагандируют уваровскую триаду «православие, самодержавие, народность». Но чем, в сущности, отличаются от них левые, то и дело взывающие к «наследию», то бишь теням Маркса, Ленина или Троцкого? Ну и, в конце концов, кто смешнее — тот, кто открыто говорит «я верующий», или тот, кто убеждает всех и убеждён сам, будто атеист, а на самом деле верит в фетиши?
Некоторые левые считают, что «рационально доказали» свою позицию, когда напишут многословный опус с использованием цитат из классиков, который никто не захочет опровергать — просто за неимением на это времени из-за снискания хлеба насущного. Но они жестоко ошибаются. Отсутствие возражений не есть признак интеллектуальной победы. Чаще всего это свидетельствует просто об отсутствии интереса к опусу.
Левые ещё более жестоко ошибаются тогда, когда считают, что их картина мира сможет окончательно победить в мировоззрении народа (по крайней мере, политически активной части трудящихся) лишь потому, что она рациональна, научно обоснована и верна. А вот правые делают ставку на иррациональность своей картины мира и пока выигрывают. Почему? Потому что массы людей, в силу многовекового господства эксплуататорских классов, просто не могут быть иными. Иррациональное занимает слишком много места в их сознании.
Впрочем, как я уже заметил, левые не всегда отличаются рационализмом. Им кажется, что они рациональны, но на поверку это оказывается не всегда так. И люди опять, сравнивая две иррациональные позиции, выбирают. Что они выберут? Чаще всего — то, что приземлённее, что кажется более практичным. Стереотипы «пролетарская революция» (тем более «мировая»), «торжество дела социализма» и т.п. в наше время звучат сказочно. В отличие от «нации, православия, порядка, семьи». Ценностные понятия правых наполнены конкретикой окружающей жизни. Они, как это ни прискорбно для левых, более очевидны, ощутимы, конкретны. Человек чисто инстинктивно выбирает то, что кажется реальнее, ибо так ему (в чём он — правильно или неправильно — убеждён) легче спланировать свою жизненную позицию для достижения наибольшего личн-ого благополучия.
Картина «победившего патриотизма», когда «православные народные дружины» (единственные, кто откормлен посреди неабортированного голодного «русского миллиарда») очищают страну от мигрантов, геев и атеистов, при всей своей дикости, может быть не менее привлекательна для трудящегося обывателя, чем идеология классовой борьбы. Ведь революционные левые тоже призывают бороться — «против эксплуататоров», а это наверняка подразумевает и баррикады, и гражданскую войну. И чем это лучше? Кроме того, всякий может задать вопрос левому: «Ну и что? Это уже было. Били буржуев, расстреливали попов. Лучше стало? Нет. Так, может быть, били не тех, кого надо было?» На такой вопрос возможен только короткий эмоциональный ответ, и он должен звучать убедительно, а не в стиле рассуждений о «перспективах классовой борьбы». Я лично пока такого ответа (цензурного, разумеется) не знаю.
Итак, сегодняшняя радикальная правая в России явно выигрывает у своей противоположности — радикальной левой — по кажущейся новизне и оригинальности идей просто потому, что предлагает народу изрядно забытое старое вместо менее старого, а потому ещё плохо забытого.
2.
Сто лет назад, как я уже заметил, было иначе. Тогдашний левый проект отличался:
1) новизной идей;
2) фундаментальным учётом такого явления, как научно-технический прогресс.
Второй пункт выглядит самым трудным в настоящее время. Тогда, в начале ХХ века, всем было очевидно, как капиталистический строй России во главе с абсолютистской монархией тормозит осуществление реальных инфраструктурных проектов, способных улучшить жизнь народа. Особенно это касалось энергетики. Большевистская картина привлекательного будущего обладала крупной и важной технократической компонентой. Её практичность была подтверждена почти сразу после окончания Гражданской войны, когда советская власть взялась за реализацию проектов, «задвинутых» в царское время. План ГОЭЛРО родился в недрах Комиссии Российской императорской Академии наук по изучению естественных производительных сил России (КЕПС). Кстати, недаром сама Комиссия, созданная по необходимости царским правительством в годы Первой мировой войны, просуществовала до начала советской индустриализации и только в 1930 году была официально расформирована.
Технический прогресс в начале ХХ века был очевидной всемирной реальностью, чего не скажешь о нашем времени. В одном абзаце невозможно разобрать причины этого. Выдвину лишь предположение, что стимулом для НТП было соперничество держав. Сейчас же, при капитализме ТНК, этот фактор исчез. Ибо нельзя назвать «прогрессом» (разве только в кавычках) одностороннее развитие компьютерной индустрии. Народ видит это развитие только в улучшении доступа к информации и совершенствовании развлечений. Но связь этого с удешевлением и улучшением материальных благ не просматривается, да может быть её и нет вовсе.
Более того, в наше время можно наблюдать всё возрастающий страх перед развитием научных технологий. Имя этому страху — «экология». Не в смысле науки, а в смысле того стереотипа, который (возможно, целенаправленно) вдолблен в массовое сознание. Этот стереотип приводит к вопиющим странностям восприятия. Никто не обращает внимания, например, на то, что уничтожение древесного опада (упавших листьев, проще говоря) осенью приводит не только к усыханию городских парков и скверов, но и к исчезновению птиц (кроме «мусорщиков») из городов. Я уж не говорю про светящуюся рекламу в больших городах — не только ненужный перерасход электроэнергии (которую обывателя постоянно призывают «экономить), но и световое загрязнение среды, угнетающе действующее на психику человека. Зато все боятся, как огня, «генно-модифицированных организмов» в своей пище, даже не зная, что это такое, ГМО.
Возможно, что перспективы НТП в наше время есть. И тогда именно левым предстоит указать на них, а также на современный капитализм как на фактор, тормозящий прогресс. Но это необходимо сделать убедительно, не в виде общих рассуждений, а на примерах. И не только как наукообразный проект, но и на уровне привлекательной практичной утопии. Практичность и утопичность на самом деле не противоречат, а дополняют друг друга. Утопия — это то, что делает программу привлекательной для масс, игнорируя по необходимости всё негативное, что может проистечь (и неизбежно, по законам диалектики, проистечёт) из осуществления программы. Ну а прагматизм, приземлённость, жизненная конкретика нужны для придания программе впечатления осуществимости.
Какие это будут черты НТП — не берусь судить. Во всяком случае, не в этой коротенькой статье. Рискну лишь сделать прогноз о том, что ни проекты прямой электронной демократии, ни проекты скорого построения безтоварного и безденежного общества (в том числе выдвинутая автором в 2011 году идея автоматически регулируемой киберэкономики) не смогут овладеть сознанием масс в короткий срок, ибо представляют собой радикальный отрыв от привычных реальностей. Сознание масс не может перестроиться так резко. Проекты должны отталкиваться от тех элементов, которые уже есть в действительной жизни. Кабинетные «рецепты универсального счастья» обречены тешить навеки лишь кабинетных «мыслителей».
С другой стороны, и такие политические рецепты, в духе возрождения «хорошо забытого старого», как новая советская демократия, и непрактичны, и не обладают убедительной силой. Здесь уж вовсю постаралась правившая семьдесят с лишним лет марксистская партия. Она, проводя ускоренную модернизацию, уничтожила традиционные формы общинной солидарности трудящихся — то, на основе чего в начале ХХ века и возникли Советы как форма прямого народовластия. Социальные последствия совершившейся в ХХ веке модернизации уже невозможно обратить вспять, как невозможно дважды войти в одну и ту же реку. Правые тем и отличаются, что тешат себя возможностью реставрировать давно отжившие социальные отношения во всей их полноте. Левому, дружащему с наукой, это несвойственно. Потому-то к старым Советам возврата нет, а их современное подобие (чисто внешнее) может возникнуть только на какой-то новой социальной основе, если вообще может.
Итак, левым следует позаботиться о том, чтобы их программа не только поражала оригинальностью и новизной идей и опиралась на перспективные (или выглядящие таковыми, неважно) тенденции НТП, но и убеждала своей благотворностью и практичностью здесь и сейчас. Сложно? Да, это не Маркса в сотый раз перечитывать и конспектировать. Но это необходимо, чтобы не остаться навеки сектой мечтающих чудаков.
Честно признаюсь: я не знаю, как составить сейчас такую программу в революционном духе. Более того: я сомневаюсь в принципиальной возможности её составления. Однако это не значит, что я проповедую безнадёжность и поражение левой идеологии. Никоим образом. Если невозможно одно, то найдётся другой выход.
3.
Многие левые отнюдь не попадают под негативные характеристики, данные в этой статье. Они на деле воплощают то, что когда-то называлось «тактикой малых дел». Они создают независимые профсоюзы, организуют реальные рабочие протесты — словом, на практике занимаются тред-юнионизмом.
Однако даже для такого социал-реформистского занятия законы современной РФ не предоставляют достаточно возможностей. Чтобы полноценно вести независимую профсоюзную деятельность, необходимо радикальным образом демократизировать существующий в РФ режим.
Вот почему и социал-реформистская партия в России объективно, по характеру решаемых ею в настоящее время политических задач, будет партией революционной.
Её программа, предусматривающая реализацию элементов социального государства при капитализме, будет привлекательна для масс и убедительна в своей практичности. Она будет ратовать за вещи простые и понятные, польза которых признаётся большинством трудящихся.
Элемент новизны и оригинальности такой партии сможет заключаться в том, что в сущности до сих пор в России никогда не было последовательной социал-реформистской партии (КПРФ не в счёт — это современная «зубатовщина» с оттенком чёрной сотни).
Возможно, такая партия, подобно лейбористской в Англии в конце XIX века, вырастет именно из независимых профсоюзов.
А безтоварный и безденежный социализм декретами не вводится. Если отдельные левые товарищи мечтают ввести подобный строй запретом на товарно-денежные отношения, то их эксперимент, в случае их победы (которой я им не желаю, да и не ожидаю, впрочем), превратится в очередное издание госкапитализма по-советски, с неизбежной теневой рыночной экономикой и криптобуржуазией, вслед за чем вновь обязательно наступит частно-капиталистическая реакция. Их «социалистическая революция» направит общество на вечное движение по замкнутому кругу.
Те формы социально-экономических отношений, что когда-нибудь заменят собой товарно-денежные, вырастут из жизни, а не родятся, как гениальное изобретение, в голове читателей Маркса, и не введутся декретами и запретами.
4.
Выше обрисован, конечно, всего лишь один из возможных сценариев левой стратегии. Вероятно, существуют и другие перспективы для эффективной деятельности левых в современной России. Вот их и нужно выдвигать и обсуждать, а не перечитывать в сотый раз Маркса задом-наперёд или наискось. Там, как в Библии, ничего нового больше не появится. Перед нами — XXI век. Камланием про «революционную марксистскую партию» и взыванием к духам умерших классиков не приблизишь не только социальную революцию, но хоть одну конкретную социальную реформу. Можно лишь уподобиться «хоругвеносцам» с их взыванием к духам почивших в бозе царей. Кстати, именно поэтому радикальная левая в России кажется пока не более чем обезьянничаньем радикальной правой. Именно правые оригинальны и самобытны в догматизме и вере в отжившее, тогда как для левой среды такие явления — чуждые и наносные.
Возможно, этой статьёй я «оскорбляю» веру некоторых товарищей во что-то «святое». Но, по-моему, если левый верит, то он левый лишь временно и по недоразумению (или же верит временно и по недоразумению). Автор в своей жизни достаточно насмотрелся на всяческих верующих правых и считает, что настоящий левый должен представлять собой не рабскую копию правых, только с иными словами на устах, а принципиальную им противоположность. Левый не верит, а рассуждает и знает. И чем больше он действительно знает, тем сильнее сомневается в том, достаточно ли его знаний для тотальной переделки мира.
