Применительно к буржуазному искусству действует тот же принцип, что успешно применяется и для буржуазной политики. «Чем хуже, тем лучше». Чем больше разломов, тем больше лжи будет выходить наружу. Наша задача лишь не захлебнуться в этой лжи. Причем этот принцип должен быть диалектически дополнен: «чем лучше, тем хуже, чем хуже, тем лучше». Чем больше в искусстве позы и блеска, тем больше в нем того, что кажет само себя — истины.
Так, извлекая из текстов профессора Толкина занимательные образы, Питер Джексон лепит и лепит успешные фильмы. И за это ему нужно сказать спасибо: их действительно приятно смотреть. При этом прибавочное наслаждение можно извлекать либо отдаваясь умелому нарративу и позволяя ему перемалывать ваш перцептуальный опыт, либо вменяя этому нарративу необходимость следовать некому образцу. Последний мыслится либо как правило отражения оригинала (и тут появляются толкиенисты, которых Джексон традиционно бесит), либо как схематизм самой «жизни», которую фильм не репрезентирует (и тут появляются агенты здравого смысла, удовольствие которых состоит в критике самой фантазии от имени «взрослого»).
Что же кажет в фильме само себя? Что режет глаза даже самому несведущему в истории Арды зрителю? Он может это неверно истолковывать, но основу показанного чувствует, судя по смеху в зале, безошибочно. Чтобы обрести визуальность, тексту Профессора (или, как он сам указывал, любой фантазии в противоположность драме) нужно обрести нечто чуждое, оказаться связанной смирительной рубашкой дополнительных сюжетных линий и несвойственных жанру черт. Волшебная сказка — не сериал, она всегда закрыта относительно сказителя и слушателя, эльфа и человека, вечного слова и смертного уха. Это пространство их встречи, в котором никогда нет обещаний или отсылок к прошлому или будущему. Потому что нет самого времени. Джексон же демонстрирует волю к сериальности, чем платит дань тем теоретикам искусства, которые в начале текущего десятилетия объявили победу сериалов над кино. Второй шаг превращения фантазии в драму — любовная линия, причем чем политкорректнее и абсурднее, тем лучше. Например, ввести межвидовую любовь. Гнома и эльфийки, например, поражая умы и вызывая чувство неловкости в сердцах. Здесь же работает максима «смешать языки». Заставить лесных орков говорить на черном наречии высшей вражеской знати и поселить чернокожих жителей далекого пиратского юга в северный Озерный город. Третий шаг — наделить банальное зло орков человеческими, личностными чертами, сделать из них персонажей со своей историей.
Эти шаги и есть условие сокрытия всего важного в творчестве Профессора, а именно — воображения как технологии бунта против реальности, бунта, который в итоге меняет эту реальность за счет инвестирования в нее ресурсов Вечного и Иного. Текст и только текст может быть помощником в этой борьбе, а визуальность (тем более вторичная, в случае экранизации) предлагает себя лишь ввиду уже пережеванных образов, запрещая работу механизма воображения. Невозможно одновременно видеть яблоко и представлять его.
Однако последовательность этих шагов столь очевидна, что разоблачает сама себя, что тот закон, который будучи принят, лишь указывает запрещающим жестом на действительную область желания с одной стороны и на скрываемую этим запретом проблемную зону с другой. И, повторяю, это ясно всему залу, от мальчика, который восторженно объясняет маме, кто есть кто на экране, до толстой накрашенной громкой тетки с пивом и попкорном. Ясность эта является себя как смех.
В этом фильме есть много хорошего. Шутки, пейзажи и с умом сделанная сюжетная линия про Гендальфа и Некроманта. Есть там и плохое: брови и рога эльфийского владыки, Леголас, путающий оружия дальнего и ближнего боя, Бильбо, который кладет кольцо в один карман, а достает из другого. Но всё же главное, что фильм (находясь вне режиссерской воли) не потакает тем, что желает уравнять все высказывания перед лицом являющей себя в виде беспорядка власти. За пределами идеек Джексона становится виден замысел Профессора: рассказать историю о власти и смерти, о приключениях и дружбе, о добре и зле, о том, что может маленький человек против всех сил мира. (Заметим в скобках, что материал настолько сопротивляется режиссеру, что даже натурализация Арды, более или менее удавшаяся Нику Перумову, тут совершенно не работает: не ясно, почему Гендальф так печется об Одинокой. Сказочное объяснение через фигуру «доброго волшебника», как у самого Толкина, не работает в силу брутальности образа мага, а до геополитических тонкостей вроде важности стратегического положения Горы для защиты земель к востоку от Железных гор, Дженсон не опускается).
Если и есть какая-то общая истина относительно поколения 90-х, так это то, что мы выросли на коленях Валар. Тексты Профессора породили наш возвышенный исторический опыт, ведь опыт наших собственных стран был отнят у нас иллюзией конца истории. Оказавшись в пустоте, мы увидели вход в иной мир, не менее опасный, чем мир повседневности, но в этой своей опасности прекрасный. Так, слуга, вынужденный отказаться от своих правил в пользу правил, удерживаемых силами господина, может воспитать в себе за счет этого ростки всеобщего, опираясь на которые он сможет скинуть с себя ярмо и восстать. Имя Профессора было на устах восставших в 68-ом, в нем видели пророка фантазии, фантазии, побеждающей реальность господ. Все другие лица со стягов тех лет уже потеряли свою актуальность — мир изменился. Тексты же Профессора не принадлежат ему, а поэтому сохраняют свою силу, силу, которая может в любой момент обратиться в грозу над миром.
