В середине июня в Еврейском музее и центре толерантности открылась выставка «Авиация и авангард» — интересный и необычный срез культурной эпохи, показанной сквозь призму авиастроения и воздухоплавания. Эта тема не кажется очевидной, но удивляет своей цельностью и широтой: она действительно оказывается сквозной для многих художников авангарда. Помимо самой выставки, в Центре авангарда проходит большая образовательная программа, включающая циклы лекций и кинопоказы, посвященные связи авиации и культуры. Специально для Рабкор.ру на вопросы Анны Прониной ответила куратор выставки Александра Селиванова.
Расскажите, откуда появилась идея этой выставки?
Идея появилась достаточно давно, когда мы делали культурологические семинары в музее Булгакова, посвященные 20-30-м годам. Мы старались подбирать междисциплинарные темы, где бы можно было приглашать самых разных специалистов и говорить о пересечении разных явлений в культуре и повседневной жизни. И одной из тем, которая оказалась очень увлекательной и для всех интересной, была как раз авиация и авангарда. Просто опытным путем выяснилось, что абсолютно все тогда было пронизано этой темой: поэзия, литература, кино, театр, мода, живопись, графика… Мы позвали разных специалистов, вышло очень интересно. Сейчас захотелось к этой теме вернуться и представить ее уже в выставочном формате. Здорово, что удалось это сделать, собрать не только произведения искусства, но и предметы, модели, даже детали самолетов, промграфику, мемориальные предметы — частицы почвы, из которой предметы искусства и произрастали: это и произведения Лабаса, Дейники и Родченко. То есть у нас получилась в каком-то смысле реконструкция самой среды, связанной с авиацией и воздухоплаванием.
Мы выставляем также много книг из Ленинской библиотеки и из РГДБ, но, скорее, как артефакты, а не как литературное содержание. Текстов у нас достаточно много, но они сопроводительные. Зато будут отдельные лекции, посвященные литературе и авиации.
В чем специфика смысловых частей, на которые разделена выставка?
Мы попытались структурировать все это наследие, разделив его на основные линии. Мы хотели отталкиваться не от хронологии, а от каких-то сущностных тем, их выявилось три: «Пространство», «Машины», «Герой». Хотя в какой-то степени они и имеют отношение к хронологии. Так, если первые две темы больше о 20-х годах и рассказывают о них с двух основных позиций: метафизической (как у Лабаса, Веры Ермолаевой, Тышлера, Родченко, в супрематизме Хидекеля) и с позиции конструктивизма и «производственного» искусства 20-х годов (в дизайне Родченко для «Добролёта», в фотографиях самолетов Макса Пенсона). Здесь аэроплан и дирижабль — вдохновляющая структура, устройство, с которого надо копировать все: и дома так строить, и книги делать, и насыщать его символикой керамику, фарфор, ткани. «Герой» же — скорее о 30-х годах, эпохе мифа об авиации, создания целого «авиационного пантеона». Тогда трансформируется идея 20-х годов, что полететь может каждый и что мы с вами летающие люди (вспомните «Летающего пролетария» Маяковского). Теперь появляется образ «сталинского сокола», которым не всякий уже может стать, наоборот, это избранные люди, те, кто допущен близко к Партбюро и лично к Сталину. Последний раздел иллюстрируется больше мемориальными предметами и фотографиями из архива Музея современной истории России. Мы объединили знаменитых летчиков, таких как Громов, Чкалов, Гризодубова, и достаточно мало кому известных людей, которые могли стать подобными «звездами», но по той или иной причине не стали.
Еще есть небольшой детский раздел, без которого на эту тему, конечно, нельзя говорить, потому что детская аудитория была одной из основных для формирования авиационного мифа, в 30-е годы особенно. Ведь летчики — отличный пример для подражания, гораздо лучше, чем ковбои, ведь это наш собственный эпос.
Александр Лабас. Жители отдаленной планеты. 1921
Второе слово в названии — «авангард», но что, собственно, называть авангардом? Мне многие говорят, мол, у вас тут не вполне авангард. Для него есть узаконенные привычные рамки. Супрематизм — это авангард, конструктивизм — тоже, а вот Тышлер и Лабас — нет. Вроде это фигуративное искусство, оно не абстрактно, не создавалось с громкими манифестами, его, скорее, принято называть «тихим» искусством. Тем не менее, мне кажется, что все это можно видеть немного иначе, и в этом была часть замысла выставки тоже. Авиация помогает показать авангард именно как метод, если рассматривать его не как стилистику или набор визуальных приемов, а как метод мышления и оптику. И авиация здесь очень помогает взглянуть по-новому. Что дал человечеству полет? Это другая скорость, другие ракурсы, совершенно новое физическое ощущение своего тела в пространстве, — это же взрыв сознания. Земля видится с новой стороны, пространство наваливается на тебя. Все это есть в этих картинах, хотя они, да, не беспредметны, не абстрактны. Порой они граничат уже с соцреализмом. Но, на мой взгляд, эта новая оптика и есть авангард, и авангард есть новая оптика. Эта позиция и позволила мне включить в экспозицию вещи, которые часто не относят к понятию авангард. Тихое искусство, где есть ясное, как у Веры Ермолаевой, Лабаса или Тамби, ощущение пустого пространства неба с крестиками-самолетами и есть то новое переживание, которого прежде не было никогда.
Если влияние науки на искусство здесь понятно, то имело ли место обратное влияние — искусства на науку?
Бибиков Г.Н. Стратостат Осоавиахим I. 1935
Это интересно, впрямую я об этом не думала. Но важно то, что здесь, на этой выставке и нет в чистом виде науки, ее и не было вообще, сейчас я это понимаю. Циолковский, на мой взгляд, был чистый художник. Многое из того, что он делал, в чистом виде contemporary art, просто акционизм. Почитав, чем он занимался на досуге в деревне, какие объекты мастерил и как развлекал местное население, я поняла, что это хэппенинг в нашем понимании. Металлические дирижабли-рыбины, которые он подвешивал между деревьев, — совершенно современное искусство. Его эскизы, которые мы выставляем, довольно трудно отделить от художественных опытов 10-20-х годов. Они настолько лиричны, романтичны, ироничны, что никоим образом не вписываются в наше традиционное понимание науки. Или Николай Федоров — это что? Философия, наука или литература? Например, его идеи из «Философии общего дела», где он предлагал воскресить всех мертвых отцов и расселить их в космосе, — это что? Или он писал о распылении частиц, это же мы находим у Малевича. Встает вопрос, читал ли Малевич Федорова, было ли влияние? Мы знаем, что Циолковский общался с Федоровым, он подбирал ему книги в библиотеке, потому что у Циолковского совсем не было средств для обучения и он активно занимался самообразованием: так вот, насколько тут идеи транслировались? И абсолютно везде идея полета и освоения космоса имеет, скорее, метафизический и символический, художественный характер, а не сугубо научный.
Что касается обратного движения, то здесь были курьезы. Когда Татлин или Митурич создали свои летательные аппараты, строго говоря, они опоздали на 60 лет. Подобные аппараты, основные на мускульной силе активно создавались в середине XIX века. Как к этому относиться? Как к странным и курьезным научным опытам или как к художественным произведениям и метафорам? Ведь это, скорее, такой художественный жест — художник, который может полететь. Митурич этим занимался всю жизнь, проектировал плавательные и летательные машины, ориентируясь на насекомых и рыб. Если это движется страстью подняться над землей, то это очень созвучно эпохе в целом.
Вы привлекаете только материал авиационный, не затрагивая космонавтику?
Нет, это тоже затрагивается. Полеты в стратосферу тоже попадают, полеты на Луну в фильмах «Космический рейс», «Аэлита», «Межпланетная революция» — все это никак нельзя было обойти. И Циолковский много писал как раз о межпланетных полетах. Так что мы эту тему затрагиваем. В реальности, конечно, полет на Луну произошел значительно позже, когда авангарда уже не было.
Планируете ли вы еще браться за подобные междисциплинарные темы в будущем?
Мы об этом пока думаем. Есть близкая, тоже транспортная тема, которая дает большой материал, но меньший, чем авиация, — это железная дорога и паровоз. Для Платонова, например, паровоз — один из символов революции и знак нового времени вообще. Но в таком разнообразии художественного воплощения мы его найти, наверное, не сможем. Все эти индустриальные темы очень плодотворны.
Почему именно эта эпоха породила такой союз техники и искусства?
Именно потому, что ничего подобного полету за всю историю человечества до этого не было. Что можно с ним сопоставить? Только фотографию, наверное. Да и то, полет важнее. Можно, конечно, подумать над тем, почему это произошло именно у нас в стране, ведь полетели люди во многих странах. Надо сказать, что тема авиации еще очень активна в итальянском футуризме в эпоху Муссолини в живописи, графике. У нас же все искусство переориентировалось на производственные темы и новую эпоху, а что найти более современного и передового, чем аэроплан. Гинзбург говорил, что надо проектировать дома так, как конструктор проектирует аэроплан — в нем нет ничего лишнего, а если будут декоративные детали, то он просто не полетит. Об этом есть в его главной книге 20-х «Стиль и эпоха», один из номеров журнала «Современная архитектура» полностью был посвящен аэроплану. Они попросили инженера написать статью, как проектируется аэроплан и на полях сопроводили ее замечаниями вроде: «Архитектор, обрати внимание, так же надо и нам». Просто предлагалось сделать кальку метода. Это то, что касается практических тем. А что касается «тихого искусства» и метафизической стороны, то здесь, наверное, важны и религиозные переживания, осмысление жизни на небе вообще. Здесь, я думаю, имеют место особенности национального менталитета. Это то, что есть и у Федорова в книгах, — огромное небо над головой и его так много, что оно занимает бóльшую часть видимого мира.
Выставка продлится до 10 августа.