Я родился в семье офицера, ветерана Великой Отечественной войны. Мой отец, уроженец села Заборовья Медновского района Тверской области, был сыном известного, авторитетного крестьянина, репрессированного в 30-х годах по подозрению в организации левоэсеровского подполья. Воевал от звонка до звонка и долго еще потом. Несмотря на то, что числился сыном «врага народа», уже в ноябре 1941 года получил офицерское звание — лейтенант. Как члену семьи репрессированных отцу последующих званий не давали, наградами особо не баловали, а вот драться позволили и с немцами, и с власовцами, и с бандеровцами в Закарпатье, уже после войны, где я и родился. Сергеем меня назвали в честь фронтового друга Серго Стуруа, который вынес его с поля боя, а сам через месяц погиб.
В моей семье было ещё два участника войны. Мама — украинка, певунья, красавица. В 1941 ей исполнилось 15 лет. В первые дни войны погибли два родных брата. Эвакуация, оккупация, подполье, два ранения, работа нянечкой в медсанбате, вот не полный список за 4 года. Ну и мать отца, Мария Андреевна, простая, русская, воцерковленная женщина. После ареста деда одна воспитывала пятерых детей. Во время оккупации бабы пришли и попросили спрятать нашего раненого летчика, успокаивая тем, что немцы у «врагов народа» искать не будут. «Так у меня же сын на фронте», — воскликнула бабушка. Но спрятать, спрятала!!!
А.М. Спиридонов. Завтра на фронт © Сергей Спиридонов
В ряды Красной Армии отца призвали с началом войны. Сразу на фронт. За плечами школа ДОСАРМ (предшественник ДОСААФа). Наводчик ручного пулемета кавалерийского взвода. «С самого начала было действительно очень страшно, но еще больше обидно». Отец рассказывал: «Немцы первые дни войны над нами просто издевались. То свинью живую с самолета на позиции скинут. Она так визжит, с ума можно сойти. Хочется просто куда-то спрятаться, убежать, закопаться. То бочку деревянную с дерьмом. А тут еще танки. Ну и драпали мы поначалу. А уж потом с такой ненавистью драться стали. Жуть. Были, конечно, случаи, когда командиры свои гимнастерки на солдатские меняли, но единичные. Хотя знали, что немцы за кубари офицерские расстреливали сразу. Предпочитали драться и гибнуть, но честь командирскую не ронять. А когда в 1943 погоны ввели, тут уж никаких сомнений. Мы почувствовали себя победителями. Командир взвода разведки полка и новенькие лейтенантские погоны. Что не говори, погоны — это, конечно, сила. С предателей, трусов, мародеров, первым делом срывали как раз погоны.
Ранней осенью 1944 года после ранения в ногу отца перевели в офицеры связи 53-й Армии 2-го Украинского фронта. Линия связи: дивизия — корпус. Корпус 49-й стрелковый. После взятия Бухареста он станет «Бухарестским». Командир — генерал-лейтенант Терентьев Гурий Никитович. Кстати, наш земляк из деревни Иваньково, Кимрского района, Тверской области, которая и дала название Иваньковскому водохранилищу. Стремительное наступление в Румынии. 80 км в сутки. По долине Валахии в направлении Железных ворот Трансильванских Альп. Ломая и нарушая управление немецкими войсками. Круша в постоянных стычках отборные части Вермахта. Справа и слева уже не воюют, но еще пока отходят на запад подразделения румынской армии, сохраняя верность присяге королю Михаю. Горы. Неразбериха. Рейс за рейсом. Пакет за пакетом. В пакете секретный приказ. Только после получения этого приказа начинаются: движение войск, массированные артиллерийские удары, авиационные налеты. А чтобы пакет не попал врагу, кстати, у фашистов диверсанты во фронтовой полосе работали очень эффективно, его наматывали на гранату. Офицер связи эту гранату вешал на шею под гимнастерку. Чуть что, ни пакета, ни офицера. И так день за днем, пакет за пакетом. Три дивизии — корпус. Неделя в седле, без сна и отдыха. Напряжение на пределе. И отец, «железный Шурка», по воспоминаниям генерал-полковника Родимцева, доставляет приказ командиру одной из дивизий. Охрана штаба дивизии знает офицера связи корпуса и пропускает без звука. Отец вбегает, расстегивает гимнастерку, вынимает гранату. Что за чертовщина? Граната есть, пакета нет. Минута на поиски. Нет пакета. Еще минута. Нет. «Ты что, лейтенант — спятил? Начальника особого отдела сюда». Первое, что делает генерал, после недолгих разбирательств самолично срывает погоны. «Не к рукам когда, хуже варежки». Отец всегда напивался и плакал, когда рассказывал этот случай. И поговорку эту произносил только при особых обстоятельствах, меняя слово «когда» на женский орган. То есть так, как сказал генерал. «Я не помню, что говорил командир дивизии, что спрашивал особист. В голове молотком стучало: сын врага народа, сын врага народа, сын врага народа».
Всю войну отец постоянно думал, если погибать, то только на людях, при всех. Дважды попадал в окружение. Первый раз выходил с переломанной в нескольких местах рукой; второй — раненый в плечо и с гнойным перитонитом, «на брюхе полз». 12 ранений, одна контузия. И только раз его вынес Серго. Остальные — добирался до медсанбата сам. Только бы не отстать от своих. Только бы не пропасть «без вести». Дома мать и четверо братьев и сестер мал, мала меньшего. Тогда им всем конец. А тут потеря секретного пакета. Свои расстреляли бы. Господи помилуй.
«Сколько длился допрос, какие вопросы задавали. Только вот уже два каких-то казака идут рядом. Автоматы наперевес. Куда ведут? И один, который постарше, говорит: «Слышь, браток, тебя, кажись, хлопнут, чтобы грех на душу не брать, с мертвого сапоги не снимать. Может, сам подаришь»? А у меня такие классные итальянские сапоги были. Когда еще в разведке служил, ребята достали. Я вальс-чечётку шестеркой единственный в полку выбивал. Стал снимать, а сапог никак. «На, сам тяни» — говорю. А он как дернет, здоровый собака, чуть ногу не оторвал. И, о мать честная, пакет и выпал. Я его хвать и так бегом в штаб прямо в одном сапоге. Казаки за мной, кричат что-то, даже вроде в воздух стрелять стали. Генерал пакет сразу вскрыл. Видать и новость была хорошая. Что-то его обрадовало. Да и ответ нужен срочно в корпус. Несколько слов написал, языком заклеил. «Давай, дуй в корпус. Нет, стой. Снимай гимнастерку». И сам впопыхах погоны мне прихватил. Откуда иголка то взялась. «Прости сынок. Война». Я выбежал из штаба, выхватил сапог у казака, да им его по роже, а сам в седло. Скачу и погоны все рукой проверяю. Ординарец у меня был Федя Шидор, мужик уже взрослый, рядом скачет, смотрит на меня и кричит: «На месте, лейтенант, все хорошо командир, на месте лейтенант…». А сам весь в соплях, слезах, и колотит его как в лихорадке. Тоже, наверное, хлопнули бы. Он же всегда со мной. Охрана моя».
Вся послевоенная жизнь отца, так или иначе, была связана с войной. Причем во всем: в мыслях, делах, словах, песнях. И день Победы в нашей семье был, по-настоящему, со слезами на глазах. Он пил и плакал. А потом мы сидели с мамкой, обнявшись, давились слезами и слушали, как он орал во сне, орал и матерился, плакал и опять орал, поднимая своих бойцов то в атаку, прорываясь из окружения под Киевом, то в ледяную воду Днепра на переправу под шквалами пулеметного огня. И я, тогда еще мальчишкой, понял своим детским умом, что прошел мой отец что-то невероятно страшное, ужасно тяжелое и исключительно запоминающееся. Понял и увидел. Мы жили у бабушки в Новом Поселке. Удобств особых не было. Ходили в баню с отцом на Заставу. Сколько же было там инвалидов войны в начале шестидесятых. Кто без рук, кто без ног, с перебитыми шеями, позвоночниками. А друг отца, дядя Миша Колтырин, трижды бежавший из немецкого плена, с рваной собаками в клочья спиной. Так это были уже шестидесятые. А сколько же их тогда уже померло. Они не вошли в списки погибших и пропавших без вести. Они относились к тем счастливчикам, которые выжили.
Мы помним всё о наших отцах. Все о наших отцах — Ветеранах. О Вас, Ветераны. Живите долго! Спасибо Вам за Победу. За Победу, которую до сих пор не смогли не украсть, не опошлить. За Победу над коричневой чумой, которая сегодня, может быть как никогда раньше, является бастионом русского духа.
Ветер, поле, я да Русь
В мире небывалом.
Не сдаёшься? Не сдаюсь
Никаким шакалам.
(Ник. Глазков, 1941 г.)