иллюстрация Павла Кутукова
19 декабря Конституционный Суд Республики Корея большинством голосов (8:1) принял решение о роспуске Объединенной Прогрессивной Партии — первое решение о роспуске политической партии, принятое за все время существования южнокорейского государства. Суд постановил, что цель этой организации — насильственное изменение существующего строя и введение в стране системы северокорейского образца, в силу чего партия не может действовать в рамках конституционный системы государства. Роспуск ОПП стал ударом для южнокорейских радикальных левых — точнее, для той их части, которая ориентируется на Северную Корею. Однако нет особых сомнений в том, что от этого удара они скоро оправятся.
Марксистские идеи проникли в Корею в начале 20-х годов и быстро овладели умами значительной части корейской интеллигенции (в те времена умник-студент на карикатурах часто изображался с томиком Маркса подмышкой). Репрессии полиции и распри в руководстве Компартии Кореи положили конец «красным двадцатым», но после освобождения страны в 1945 году левая идеология — как правило, в самом распространенном на тот момент, то есть официально-советском варианте — стала пользоваться огромной популярностью и на Юге, и на Севере Кореи.
Косвенным свидетельством этой популярности служит то, что в Южной Корее даже в условиях американской оккупации и правления достаточно свирепого режима Ли Сын Мана коммунисты могли не только время от времени организовывать забастовки и демонстрации, но и вели партизанскую борьбу.
Разумеется, южнокорейские партизаны получали серьезную поддержку с Севера, однако очевидно, что само существование партизанского движения в принципе невозможно без симпатий со стороны заметной части населения — и нет сомнений в том, что симпатии эти наличествовали.
Однако после окончания Корейской войны в 1953 году марксистское и, шире говоря, радикальное левое движение оказалось оттеснено на периферию южнокорейской политической жизни. Причин у этого было несколько. Естественно, большую роль тут сыграл репрессивно-диктаторский характер режимов, которые правили Южной Кореей до конца 1980-х годов и которые сделали антикоммунизм своей официальной идеологией. Достаточно сказать, что школьный предмет, ныне именуемый «этикой», на котором школьников обучают основам «правильного поведения», в те годы именовался «антикоммунистической этикой», а за распространение работ Ленина можно было попасть в тюрьму.
Впрочем, причины слабости корейского марксизма отнюдь не сводятся к официальному антикоммунизму и полицейскому террору. Большую роль сыграли и другие обстоятельства — например, массовая политическая миграция в годы Корейской войны. Так как на первом этапе войны, в 1950—1951 гг., большинство корейских городов и деревень несколько раз переходило из рук в руки, у любого корейца, который был недоволен теми порядками в одной половине страны, всегда была возможность уйти с отступающими войсками противоположной стороны. Этой возможностью воспользовались многие: на Север ушло более четверти миллиона южан, а на Юг — более миллиона северян (примерно 10% населения Севера и 1,5% населения Юга). Фактически в обеих половинах страны оппозиция изгнала сама себя.
Наконец, нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что период 1961—1979 гг. для Южной Кореи был временем стремительного экономического роста.
В начале шестидесятых значительная часть южнокорейского населения недоедала, а к началу девяностых нормой стало наличие в доме частного автомобиля. Для большинства населения, которое хорошо помнило и унижения колониальных времен, и кровавый хаос Корейской войны, и деревенскую нужду пятидесятых, происходившие в стране перемены казались чудом, и они были готовы поддерживать любое правительство, обеспечивающее внутреннюю стабильность и стремительный экономический рост.
Южнокорейское левореволюционное движение возродилось только в конце 1970-х годов. Связано это было в первую очередь со сменой поколений. В корейские университеты (а речь здесь и далее пойдет в первую очередь о левой интеллигенции) стали поступать молодые люди, родившиеся в 1960-е годы.
В отличие от своих родителей, которые так и не опомнились от свалившегося на них немыслимого — по меркам их юности — процветания, молодые корейцы конца семидесятых воспринимали окружающее их материальное благополучие как нечто само собой разумеющееся. В то же самое время им многое не нравилось в том обществе, в котором они жили. Их раздражала лживая государственная пропаганда, цензура печати, отсутствие политических свобод, социальное и имущественное неравенство, подавление рабочего движения и прочие (не самые симпатичные) черты «диктатуры развития».
Недовольство всем этим проявляли тогда многие (не в последнюю очередь, например, католические активисты), однако для большинства критически настроенных интеллигентов среднего и старшего возраста решением всех проблем представлялся переход к политической демократии европейского образца. Молодежи эта перспектива казалась недостаточно радикальной, все чаще альтернативой существующему строю они считали не либеральную демократию, а социализм. В результате к концу семидесятых многие студенты стали активно изучать как доступную им марксистскую литературу, так и нелегально ввозимые в страну работы Ким Ир Сена и его комментаторов.
Особо обострилось это недовольство после 1979 г., когда начальником собственной охраны был убит Пак Чжон Хи, который железной рукой правил страной с 1961 г. На смену старому диктатору, экономические заслуги которого признавали даже многие оппозиционеры, пришел другой, куда менее популярный правитель — генерал Чон Ду Хван. В отличие от своего предшественника, он мало кому казался «сложной фигурой»: коррупция его быстро стала притчей во языцех. Как выяснилось по прошествии времени, только для себя он наворовал госимущества и набрал взяток примерно на четверть миллиарда долларов (о размерах украденного его друзьями можно только догадываться — в отличие от самого диктатора, под суд они не попали). Вдобавок, приход к власти Чон Ду Хвана сопровождался и самым масштабным кровопролитием в истории Южной Кореи после окончания Корейской войны — подавлением восстания в Кванджу в мае 1980 г.
В результате в первой половине 1980-х годов кампусы южнокорейских университетов подверглись заметной радикализации.
После резни в Кванджу студенческое движение стало быстро леветь, приобретая при этом и четко выраженную антиамериканскую окраску. Молодежи было очевидно: их страной правит диктатура, которая пользуется активной поддержкой со стороны США, так что среди них все более заметным становилось отношение к Вашингтону как к «другу (и покровителю) нашего врага». Подобное отношение часто усиливалось национализмом, который вообще очень характерен для корейского общества.
При том, что в абсолютных цифрах южнокорейских марксистов было не очень много, они играли едва ли не решающую роль среди молодой гуманитарной интеллигенции. Надо помнить, что, несмотря на наличие запретов и пресловутого «Закона о национальной безопасности», на практике в восьмидесятые годы «интеллектуальный марксизм» обычно не сталкивался с непреодолимыми препятствиями, и молодые южнокорейские ученые-гуманитарии стали публиковать множество работ, в которых современное им южнокорейское общество критически анализировалось с марксистских (или, скорее, марксистско-националистических) позиций. Власти обычно не мешали молодым радикальным профессорам публиковаться и распространять свои точки зрения среди студентов — постольку-поскольку в этих взглядах нельзя было усмотреть прямого призыва к выступлениям против существующего строя или просеверокорейской пропаганды.
К политическому активизму власти относились куда жестче: тех молодых левых радикалов, которые пытались заниматься реальной политикой и в особенности организацией профсоюзов, исключали из университетов, арестовывали, избивали, пытали (иногда — до смерти). Однако все эти усилия не привели к заметным результатам: популярность леворадикальных идей продолжала возрастать.
Студенческие организации леворадикального толка были очень заметны во время массовых народных выступлений летом 1987 года, которые привели к падению режима генерала Чон Ду Хвана и восстановлению в стране демократии. Решающее значение имела поддержка движения со стороны городских средних слоев — квалифицированных рабочих, служащих, чиновников и ИТР, но именно студенческая молодежь (в значительной своей части — радикально-левая) выступала в роли бескомпромиссного авангарда.
Кроме этого, в восьмидесятые годы студенты отправились в народ, устраиваясь на заводы и фабрики в целях организации там независимых профсоюзов. Именно эта деятельность подготовила почву для резкого всплеска рабочего движения в конце восьмидесятых — и, соответственно, радикального улучшения условий труда и жизни рабочих.
При этом уже с середины 1980-х годов южнокорейское леворадикальное движение раскололось по вопросу о том, как следует относиться к северокорейской общественной модели, и, шире говоря, о том, как должны соотноситься между собой социализм и демократия. С течением времени этот раскол только усугублялся.
Забастовка на “Hyundai Motor” в Южной Корее.
К концу 1980-х годов в южнокорейском радикальном левом движении выделились две группировки, споры между которыми продолжаются и по сей день — «линия NL» и «линия PD».
Английские буквы NL означают «national liberation», то есть «национальное освобождение» (пристрастие к английским сокращениям и английским словечкам является старой и неискоренимой чертой корейской интеллигенции, в том числе и левонационалистической). Сторонники NL считали, что главным препятствием на пути к преобразованию страны является американский империализм да связанный с ним компрадорский капитал и полагали, что Южная Корея является американской колонией.
Другая группировка получила название PD (“popular democracy”, “народная демократия”). Сторонники этой группировки считали, что проблемы южнокорейского общества вызваны в основном внутренними причинами. Критически относясь и к США, сторонники PD все-таки полагали, что главной задачей должна стать борьба против корейской буржуазии, в первую очередь против крупного капитала. При этом, в отличие от склонных к оправданию авторитарных методов сторонников «линии NL», в «линии PD» упор всегда делался на демократический характер будущего социалистического строя.
Как и следовало ожидать, сторонники «линии NL» во многом ориентировались на Северную Корею, а некоторая их часть со временем просто стала считать себя поклонниками идей чучхе. Надо признать, что оные носят достаточно невразумительный характер, но в Южной Корее их интерпретировали как причудливую смесь авторитарного вождизма (культ мудрого и всевластного лидера), корейского национализма и социализма. Для сторонников «линии PD» примером служила отчасти советская модель, которую они знали в основном по советским пропагандистским материалам и которую они каким-то непонятным образом проинтерпретировали как образец «рабочей демократии», но в еще большей степени на них влияли идеи еврокоммунистов.
В целом отношение к Северной Корее в рядах южнокорейских радикальных левых теоретиков до середины 1990-х годов оставалось позитивным, хотя далеко не все из них были готовы видеть в северокорейском государстве образец для подражания.
Немалую роль тут, конечно, играл старый политический принцип: «враг моего врага — мой друг». Кроме того, на тот момент о Северной Корее было известно очень мало. Сообщениям подцензурной и правой печати радикалы обычно не доверяли и опирались на тайно ввезенные в страну официальные северокорейские публикации, которые, конечно, рисовали самую благостную картину жизни в КНДР.
После перехода страны к политической демократии в 1987 г. некоторое время казалось, что влияние левых стремительно возрастает. Однако вскоре им пришлось пережить два серьезнейших потрясения, которые привели к упадку — но не полному исчезновению — южнокорейского леворадикального движения.
Первым таким испытанием стало падение социализма в СССР и странах Восточной Европы. Корейские левые интеллигенты были ошеломлены тем, что случилось, ибо произошедшее никак не укладывалось в их представления о мире. К их удивлению, трудящиеся СССР и стран Восточной Европы не только не стали бороться за сохранение «народной власти», но и приняли самое активное участие в ее низвержении, зачастую выступая при этом под прорыночными и прозападными лозунгами. Можно было, конечно, объяснять происшедшее тем, что советский социализм был, дескать, «ненастоящим социализмом», что в силу тех или иных причин он подвергся деформациям — и именно такие объяснения прозвучали среди южнокорейских радикальных левых. Однако прислушивались к ним немногие. Для большинства левых активистов коллапс «реального социализма» стал тяжелейшим ударом.
Падение советского социализма с особой силой задело «линию PD», сторонники которой с самого начала во многом ориентировались на советскую модель. Сторонники NL могли объяснить произошедшее тем, что, дескать, рухнула неправильная модель социализма, о недостатках которой предупреждали Генералиссимус Ким Ир Сен и его сын, товарищ Маршал Ким Чен Ир.
Однако радоваться сторонникам «линии NL» пришлось недолго. В начале 1990-х жесточайший экономический кризис поразил Северную Корею. Одним из результатов стала массовая нелегальная миграция северокорейцев в Китай, так что число северокорейских гастарбайтеров-нелегалов в приграничных районах КНР к концу 1990-х годов достигало 200 тысяч человек. Лишь небольшая их часть хотела и могла добраться до Южной Кореи, тем более что южнокорейские власти, несмотря на всю официальную риторику, на практике вовсе не стремились иметь дело с этими потенциальными мигрантами.
Однако в северо-восточном Китае после 1990 г. столкнуться с северокорейскими гастарбайтерами-нелегалами было довольно легко, и такие встречи северокорейских беженцев (в основном рабочих и крестьян из приграничных провинций) и южнокорейских туристов, журналистов и политических активистов стали происходить достаточно часто. Временами революционные южнокорейские интеллигенты даже специально отправлялись в Китай, чтобы встретиться там с настоящими северокорейскими рабочими и крестьянами. В результате стало ясно, что реальная жизнь КНДР не имеет никакого отношения к публикациям в официальных изданиях и что «трудящиеся массы» Севера живут несравнимо тяжелее, чем рабочие и крестьяне Юга. В этих условиях стало невозможно и дальше верить в то, что критические материалы в адрес Северной Кореи являются всего лишь «лживой пропагандой». Стало ясно, что Северная Корея — крайне бедная страна, управляемая квазимонархическим режимом. Осознание этого факта корейскими левыми активистами и их сторонниками стало серьезным ударом для сторонников «линии NL».
В результате девяностые, которые начались с триумфа южнокорейских левых радикалов, стали для них временем разочарований и идейного кризиса. Некоторая их часть сменила позиции и со временем составила значительную (и едва ли не самую боевитую часть) т. н. «новых правых», то есть тех южнокорейских публичных интеллектуалов, которые являются решительными сторонниками рыночной экономики. Подавляющее большинство бывших активистов, формально не отказываясь от своих взглядов и сохраняя несколько левые симпатии, на практике потеряли интерес к политике и либо ушли в частную жизнь, либо же превратились в пассивных сторонников южнокорейских левоцентристских партий, влияние которых в девяностые, напротив, резко возросло.
Действительно, Ким Тэ Чжун, кандидат умеренных левых, активист борьбы с военными режимами и будущий лауреат Нобелевской премии мира, в 1997 г. выиграл президентские выборы. Успехом для левоцентристов закончились и выборы 2002 г., когда главой страны стал их другой кандидат, Но Му Хен. Умеренные левые находились у власти десять лет, до начала 2008 года.
Многие из студенческих активистов восьмидесятых играли заметную роль в аппарате Ким Тэ Чжуна и Но Му Хена, а другие продолжали работать в левой печати, в первую очередь в газете «Хангере синмун» и ассоциированных с ней изданиях. При этом, впрочем, программа Ким Тэ Чжуна и его окружения носила умеренный характер, напоминая программы европейских правых социал-демократов (правда, она отличалась необычной для европейских левых примесью национализма — но без этого компонента в корейской политике обходятся лишь очень немногие).
Впрочем, некоторая часть революционных активистов осталась на былых позициях, сохранив веру в возможность и желательность радикального переустройства общества на антикапиталистических, антирыночных началах. В конце девяностых они попытались создать легальную радикально-левую партию. Пресловутый «Закон о национальной безопасности», введенный в действие еще в 1948 г., формально запрещает создание коммунистической партии. Однако на практике в документе этом имеется немало дыр, которыми можно при желании воспользоваться, так что после падения военных режимов создание легальной радикальной левой партии стало вполне возможным.
Девяностые для левых были временем достаточно непрочных союзов и ассоциаций, но в 2000 г. радикальные левые основали Демократическую трудовую партию, в которой на время объединились сторонники и NL и PD.
Партия эта неплохо выступила на парламентских выборах 2004 г., набрав тогда 13% голосов, но в 2008 г. раскололась: сторонники «линии PD», недовольные позицией руководства партии по северокорейскому вопросу, покинули ее ряды и создали собственную партию.
После серии расколов и слияний на настоящий момент на крайне левом фланге южнокорейской политики находятся две партии. Одна из них, недавно запрещенная решением Конституционного Суда Объединенная Прогрессивная партия, является текущим воплощением «линии NL», то есть пропхеньянских левых. Другая, ныне именуемая Трудовой Партией, представляет «линию PD», то есть тех левых, которые относятся к Пхеньяну без особых симпатий (хотя не всегда враждебно). При этом обе организации в вопросах внутренней политики занимают схожие позиции, выступая за расширение социальной сферы, ограничение влияния крупных корпораций-чэболь, пересмотр трудового законодательства в пользу наемных работников.
Собственно говоря, именно пропхеньянские симпатии послужили причиной (или поводом?) для официального роспуска Объединенной Прогрессивной партии. В 2013 году власти объявили, что часть активистов этой партии, включая и депутата парламента Ли Сок Ки, создали тайную группу RO. Власти утверждают, что члены этой группы, в случае военного конфликта на Корейском полуострове, должны были оказывать разностороннюю поддержку Северу.
Официально руководство ОПП тогда заявило, что речь идет о полицейской провокации — впрочем, по понятным политическим соображениям ничего другого сказать они и не могли. Однако, скорее всего, элемент манипуляции со стороны правящих кругов заключался не в самой сути обвинений, а в том, когда именно они были предъявлены. Организация Ли Сок Ки была давно была известна спецслужбам и находилась под их контролем, так что дело, вероятнее всего, решили предать огласке в связи с надвигающимися выборами — причем находящиеся у власти правые при этом метили не столько в ОПП, сколько в левоцентристов из Демократической партии, которые являются серьезными соперниками правых и которых массовое сознание не всегда четко отличает от радикальных левых (тем более что в руководстве левоцентристов присутствует немало бывших радикалов).
Вдобавок в начале 2000-х гг. обнаружилось, что студенческая молодежь, которую левые всегда считали своей естественной опорой, стала, во-первых, терять интерес к политике как таковой, а во-вторых, начала с некоторым интересом воспринимать идеи правых, которые на протяжении десятилетий почти полностью игнорировались ею. Неслучайно, что среди потенциальных боевиков Ли Сок Ки, членов пресловутой «революционной организации», преобладали люди, которым было ощутимо за сорок, и что на выборах двадцатилетние корейцы голосуют, скорее, как их бабушки и дедушки, а не как их родители.
Впрочем, переоценивать проблемы корейских левых не следует. Даже формальный роспуск ОПП, скорее всего, не станет смертельным ударом для «линии NL», не говоря уж о левом движении в целом. Ничто не мешает активистам ОПП вновь зарегистрировать партию под каким-то новым названием, в которое, следуя установившейся традиции, почти наверняка будет входить слово «прогрессивная» или «трудовая». Свой электорат у левых есть — на протяжении последнего десятилетия на выборах они набирают 5—10% голосов.
