© EPA
Во Франции всегда очень активно отмечали 1 мая. Не так, конечно, официально, как в России. Но демонстрации всегда были массовыми и торжественными. Политические шествия, организуемые профсоюзами и левыми, здесь институционализованы, вписаны в систему национальных ритуалов, которые эмоционально укрепляют устои французской демократии, её республиканскую культуру.
В этом смысле 1 мая в Париже всегда резко отличалось от того, что происходило в Берлине. Для радикальных немецких левых Первомай является почти что синонимом мордобоя. Драки между анархистами и полицейскими тут давно стали традицией. Знаменитый «Черный блок» мобилизует в эти дни все свои силы, чтобы бросить вызов силам правопорядка. В свою очередь, полиция применяет все имеющиеся у неё средства, не брезгуя провокациями.
На сей раз, однако, основные сообщения об уличных схватках пришли не из Берлина, а из Парижа. Демонстранты, протестующие против нового Трудового кодекса, столкнулись с полицией на площади Бастилии. Дралась, конечно, молодежь, а демонстранты старшего поколения были скорее напуганы и шокированы.
Участники уличных беспорядков оказались совсем не похожи на интеллигентных и благопристойных активистов французской левой. Они разительно отличались не только от прогрессивных профессоров и профсоюзных бюрократов, но и от радикальных студентов, которые строили баррикады 1968 года в Сорбонне, сочиняя эффектные лозунги и цитируя философские труды Ж.-П.Сартра. На сей раз в Париже протестовали по-другому, мрачно и злобно, по-немецки.
Парни, схватившиеся 1 мая с полицейскими на площади Бастилии, не читали Сартра и Фуко. Они вообще ничего не читали. Они не обсуждают философские новинки и не учатся в Сорбонне. Они вообще нигде не учатся и не работают.
В 1968 году протест превратился в веселую контркультурную игру. Сегодняшним бунтовщикам это непонятно и чуждо. Они просто выплескивают накопившуюся обиду на общество, на политиков и интеллектуалов, включая и левых. Им абсолютно чужды эффектные абстракции и красивые лозунги. Это представители первого за пятьдесят лет поколения, которое живет хуже своих родителей. И они точно знают, что общество не создает для них никаких перспектив, не дает никаких шансов на повышение социального статуса.
© Michel Spingler/AP
Что же произошло?
Французское общество и политическая культура изменились. Эти перемены накапливались постепенно на протяжении десятилетий, но интеллектуальная и политическая элиты тщательно старались делать вид, будто ничего не происходит. Левые и правые в трогательном единении игнорировали происходящий у них на глазах процесс, начавшийся ещё в 1995 году. Тогда всё началось с забастовки работников государственного сектора против попыток отменить «льготы» для тех, кто трудился на государство. Неожиданно для властей, для прессы и даже для самих профсоюзов, бастующих поддержало огромное множество людей, которых происходящее совершенно не затрагивало. Работники частного сектора дружно встали на сторону коллег, занятых на государственных предприятиях. Забастовка транспорта обернулась массовым выходом людей на улицы.
Власть была напугана и отступила, но не меньший шок пережила и левая интеллигенция, рассуждавшая об исчезновении рабочего класса и доказывавшая (разумеется, с горькими вздохами) обреченность подобных движений.
События 1995 года продемонстрировали растущий культурно-психологический разрыв между элитами и большинством населения. Но никто из левых политиков не сделал отсюда необходимых выводов, не разглядел в происходящем начала нового противостояния, гораздо более масштабного, чем то, что происходило прежде, а главное — развивающегося по новым правилам.
Разрыв был не только политический и классовый, но и эмоционально-психологический. Элиты были едины в своей поддержке евроинтеграции, Маастрихтского договора и неолиберализма, общими усилиями проводили демонтаж государственного сектора и социального государства. Левые, на первый взгляд, выступали критиками подобного курса, но в том-то и дело, что их абстрактно-идеологическая риторика не имела ничего общего с практическим сопротивлением. По сути, различие между двумя частями политического спектра состояло лишь в том, что одни стремились реализовать неолиберальную политику настойчиво и последовательно, тогда как другие призывали проявлять сдержанность и гуманность.
После забастовок 1995 года к власти пришло левое правительство, но оно продолжало курс правых. И так происходило всякий раз, когда левые возвращались к власти. Формально ответственность за неолиберальный курс несли социалисты, которых дружно критиковали более радикальные группы — коммунисты, «зеленые», Левый Фронт, Новая антикапиталистическая партия. Но, увы, эти же самые группы постоянно поддерживали социалистов, как только речь заходила о власти и выборах. Все прекрасно понимали, что соцпартия может рассчитывать на лояльность и поддержку всех прочих левых, как бы далеко она ни смещалась вправо.
Абстрактные рассуждения интеллектуалов о пороках капитализма и призывы к «гуманистическим утопиям» никакого отношения к реальной жизни не имели: и то и другое звучало красиво, но, скорее, отвлекало людей от политической борьбы, чем стимулировало сопротивляться. Социалисты, тесно связавшие себя с брюссельской бюрократией Евросоюза и с финансовым капиталом, стали основной силой, проводящей на практике курс на демонтаж социальных завоеваний французов. Прочие крупные левые организации показали себя не более чем их сообщниками. Говоря образно, пока социалисты грабили рядового обывателя, «антикапиталистические левые» стояли на стреме.
© Lee Thomas
Разрыв между институциональной политикой и реальными общественными настроениями всё более увеличивался, становясь непреодолимым. Что бы ни говорили политики с трибун, обыватель очень быстро и очень твердо усвоил две истины.
Во-первых, нет никакой принципиальной разницы между социалистами и «антикапиталистическими левыми». А во-вторых, нет никакой принципиальной разницы между традиционными «левыми» и обычными «правыми», с той лишь разницей, что «левые» больше болтают и чаще врут.
Но если нет доверия к левым партиям, то кто может организовать и возглавить сопротивление? Стихийно складывалась новая логика социальной борьбы, когда основной мобилизующей силой массового протеста оказались профсоюзы и низовые движения, лишь номинально связанные с левыми. Более того, среди рядовых членов этих движений начали проявляться симпатии к Национальному Фронту, куда постепенно перетекали и фрустрированные активисты из левых организаций. Уличный протест и забастовки превратились в основной метод сопротивления. И до середины 2000-х годов эта борьба давала результаты. Раз за разом правительство оказывалось вынуждено отступать.
Последним успехом низового сопротивления стала борьба против «Закона о первом найме», отменявшего многие социально-трудовые права для молодежи. Точно также провалился и референдум по Европейской конституции. Одобренный в Брюсселе проект превращал неолиберальные принципы экономической и социальной политики в конституционную норму для всего континента. И показательно, что среди тех, кто уговаривал французов принять эти правила, были не только унылые аппаратчики Социалистической партии, но и знаменитые революционеры 1960-х и 1970-х годов Даниель Кон-Бендит и Тони Негри.
Французы готовы были терпеть институционализированное предательство интеллектуалов и партий до тех пор, пока у общества сохранялось своеобразное право вето — выйдя на улицы или организовав референдум, народ мог блокировать решения, принимаемые политической элитой. Но в 2010 году произошло событие, в очередной раз изменившее правила игры. Администрация Николя Саркози провела очередную пенсионную реформу. Мало того, что французам повышали возраст выхода на пенсию, у них конфисковывались пенсионные накопления, которые были пущены правительством на поддержку финансового сектора. Хотя номинально гражданам предлагался выбор — выходить ли на пенсию в 62 года, в 65 или в 67 лет, текст закона был составлен так, что практическую возможность выйти на пенсию получали лишь те, кто имел непрерывный стаж с 12 лет… при условии, что нанимать молодых людей в этом возрасте запрещают другие законы.
Закон о пенсионной реформе был не просто антисоциальным, он являлся откровенным издевательством над населением республики. И не удивительно, что он вызвал самое настоящее бешенство. Против реформы высказалось 80% населения.
Францию охватили забастовки и демонстрации. Однако, вопреки обыкновению, правительство не уступило, демонстрируя, что общественное мнение ничего для него не значит. Президент Николя Саркози прекрасно понимал, что таким образом он лишал себя шансов на повторное избрание, но принес себя в жертву общим интересам политического истеблишмента. Задача состояла в том, чтобы унизить и деморализовать общество, доказать французам, что с демократией покончено и что от их мнений более ничего не зависит. Ради такой цели можно было пожертвовать карьерой одного не слишком удачливого политика…
© reuters.com
Избиратель наказал Саркози, провалив его на выборах. Но пришедший ему на смену социалист Франсуа Олланд оставил реформу в силе. Протест уперся в тупик. Власть победила, доказав французам, что с демократией и республикой в привычном для них смысле покончено. На место республиканского правления пришла открытая олигархия.
Не удивительно, что Олланд вскоре превратился в самого непопулярного лидера Франции, побив рекорд Николя Саркози. Но в условиях электорального сговора между правыми и левыми это уже не имело никакого значения. Единственной альтернативой оставался Национальный Фронт Марин Ле Пен, который все остальные партии дружно старались не пропустить в парламент и в муниципалитеты, несмотря на то, что избиратель отдавал ему до 40% голосов. В то же время происхождение НФ и вправду вызывало опасения. Все слишком хорошо знали основателя партии Жана-Мари Ле Пена, реакционера и антисемита. Его дочь Марин Ле Пен позиционировала себя как выразительницу интересов трудового народа, она старательно вычищала из рядов партии крайне правых, не пожалев даже собственного отца. Но многие французы по-прежнему испытывали к ней недоверие. Ведь политики столько раз их обманывали.
Недовольство должно было выплеснуться наружу не у избирательных урн, а на улицах. Нужен был только повод. Чашу терпения переполнил проект нового Трудового кодекса, предложенный социалистами. Этот документ был ещё более вызывающим и демонстративно антисоциальным, чем пенсионная реформа Саркози.
Восьмичасовой день отменяется, рабочая неделя может продлеваться до 48 часов, а оплата сверхурочных сокращается до 10%. Ни одно правое правительство не решалось ни на что подобное.
«Антикапиталистические левые», разумеется, выступили с критикой проекта. Но при этом даже речи не шло о том, чтобы отказать соцпартии в поддержке во время очередных выборов. В то время как социалисты готовили проект Трудового кодекса, их «соседи слева» призывали голосовать на региональных выборах за эту партию во имя борьбы против «угрозы Национального Фронта». И уж тем более не было даже и речи о противостоянии с социалистами на президентских выборах. Наоборот, обсуждалось выдвижение единого кандидата уже в первом туре.
Не удивительно, что привычная модель политического поведения рухнула. Всё сошлось. Дискредитация левых, социально-экономический кризис, отчуждение между обществом и политической системой. Но главное, подросло поколение, взрослевшее с чувством обиды и фрустрации, на собственном опыте осознавшее, что сложившиеся институты ему враждебны.
Радикальные студенты 1968 года, покрасовавшись на баррикадах в Латинском квартале, занялись собственными карьерами, провозгласив в качестве единственно возможной стратегии изменения общества «долгий путь через институты». К 2000-м годам этот путь привел многих из бывших радикальных студентов на видные посты в парламенте и правительстве, в банках, масс-медиа и в университетах. Но общество изменилось совершенно не так, как обещали интеллигентные бунтовщики — оно радикально сдвинулось вправо. Демократии стало не больше, а меньше.
«Новые левые» либо потерпели поражение, либо интегрировались в систему, став частью неолиберального блока.
На смену им пришли другие бунтовщики — малообразованное (из-за порожденного неолиберальными реформами кризиса образования) поколение безработной молодежи, единственный путь для которой открывается через конфронтацию с институтами.
В 2012 году, когда взбунтовалась молодежь в пригородах Амьена, несколько парней подожгли школу. Пойманные полицейскими, они объяснили свой поступок тем, что на уроках литературы над ними садистски издевались — заставляли учить наизусть стихи Расина. Этих парней лидер Левого Фронта назвал «амьенскими кретинами». Но проблема была не в их интеллектуальном уровне, а в изменившейся социальной ситуации. Поэзия и красивая речь полезны в обществе, где гражданам предоставляется шанс проявить себя, поднимаясь по карьерной лестнице.
Но зачем знать стихи Расина людям, вся публичная речь которых, если очень повезет, сведется к выкрику «Свободная касса!»
Культура насильственного протеста не была занесена во Францию извне. Она постепенно вызревала в иммигрантских пригородах больших городов, где накопившийся гнев периодически прорывался погромами и бунтами. С течением времени разница между «белой» молодежью и потомками иммигрантов стерлась. Именно арабская и африканская молодежь, в конечном счете, создала модель поведения для нового поколения сердитых молодых французов. Интеграция произошла. Но не через мультикультурализм и политкорректность, культивируемые либеральной элитой, а через озлобление и протест, объединяющие молодежь вне зависимости от цвета кожи и вероисповедания.
Всплеск молодежного насилия, ранее совершенно нетипичного для Франции (по крайней мере для её «белого» населения) является симптомом перемен, которые ещё только надвигаются. Конфликт между обществом и властью дополнился конфликтом между поколениями, когда старшие ещё готовы играть по правилам, даже зная, что власть эти правила постоянно нарушает, а молодежь уже не испытывает ни малейшего уважения к политической системе.
На протяжении многих лет почти все французы, независимо от различия в политических взглядах, религии и идеологии, верили в республиканские ценности. И до сих пор большинство продолжает в них верить. Но эти ценности были опошлены и дискредитированы самими же элитами. Теперь общественная борьба будет развиваться по совершенно другим правилам.
Отчуждение между государством и обществом, вполне знакомое людям, живущим на востоке Европы, стало фактом на родине Вольтера, Робеспьера и Жореса.
