Покидая вампирский замок

Этим летом я серьезно думал над тем, чтобы отказаться от любого участия в политике. Опустошенный переутомлением, неспособный к продуктивной деятельности, я обнаружил себя дрейфующим через социальные сети, чувствуя, что моя депрессия и моя опустошенность растут.

«Левый» сегмент твиттера часто может быть печальным и гнетущим местом. В начале этого года произошло несколько нашумевших твиттерных бурь, в которых отдельных людей, идентифицированных в качестве левых, призвали к ответу и осудили. То, что эти люди сказали, было иногда возмутительно, но то, как они были ошельмованы и затравлены левыми — оставляет крайне неприятный осадок: смрад нечистой совести и морализаторской охоты на ведьм. Причиной, по которой я не говорил о каком-либо из этих инцидентов — стыдно признаться — был страх. Хулиганы были на другой стороне игровой площадки. Я не хотел привлекать их внимание.

Откровенной дикости этих перепалок сопутствовало нечто более распространенное и потому, наверное, более изнуряющее: атмосфера язвительного ресентимента. Наиболее частым объектом этого ресентимента стал Оуэн Джонс, и атаки на Джонса — человека, во многом способствовавшего росту классового сознания в Великобритании на протяжении последних лет — были одной из причин, по которой я был столь удручен. Если это произошло с левым, который действительно добился того, что борьба попала в центр внимания британцев, захочет ли кто-нибудь после этого популяризировать левые идеи? Неужели единственный способ избежать нападок — оставаться в положении бессильной маргинальности?

Одним из событий, которые выдернули меня из этого ступора депрессии, стала Народная Ассамблея в Ипсвиче, рядом с которым я живу. Народная Ассамблея была встречена обычными насмешками и сарказмом.

Это было, как говорили, бесполезное шоу, в котором медиа-леваки, в том числе Джонс, красовались в еще одном проявлении иерархической культуры знаменитостей. То, что на самом деле происходило в Ипсвиче, сильно отличалось от этой карикатуры. Первая половина вечера, завершившаяся воодушевляющим выступлением Оуэна Джонса, была, конечно, посвящена известным ораторам. Но во вторую половину вечера активисты из рабочего класса, прибывшие со всего Саффолка, общались друг с другом, выражали взаимную поддержку, обменивались опытом и стратегиями. Далекая от того, чтобы быть еще одним проявлением иерархического левачества, Народная Ассамблея стала примером того, как вертикальное может быть интегрировано с горизонтальным: медийная сила и харизма могут привлечь людей, которые ранее не участвовали в политических митингах, туда, где они могли общаться и обсуждать стратегию с опытными активистами. Атмосфера была антрирасистской и антисексистской, но освежающе свободной от парализующего чувства вины и подозрительности, которое висит в левом твиттере подобно едкому и душному туману.

Затем была история с Расселом Брендом. Я давний поклонник таланта Бренда, одного из немногих известных современных комиков, пришедших на сцену из среды рабочего класса. В течение последних нескольких лет происходило постепенное, но безжалостное обуржуазивание телевизионной комедии, с нелепо мегапафосным шутом Майклом Макинтайром и унылой чушью пустых дипломированных проходимцев, господствующих на сцене.

Накануне знаменитого теперь интервью Джереми Паксмена с Брендом состоялась передача на Ньюснайт. Я смотрел стендап-шоу Бренда «Комплекс мессии» в Ипсвиче. Шоу было вызывающе про-иммигрантским, про-коммунистическим, антигомофобским, насыщенным смекалкой рабочего класса и не боящимся показать ее, и имело квир-элемент, характерный для популярной культуры (то есть ничего общего с постным идентитарным пиететом, навязанным нам морализаторами из постструктуралистской «левой»). Малкольм Экс, Че, политика как психоделический демонтаж существующей реальности: это был коммунизм как что-то крутое, сексуальное и пролетарское, вместо назидательной проповеди.

На следующую ночь стало ясно, что выступление Бренда создало момент раскола. Для некоторых из нас оно было очень волнующим, чудесным, я не могу вспомнить, когда последний раз человеку из рабочего класса, использующему интеллект и аргументы, дали возможность разбить в пух и прах представителя высшего класса. Это не было похоже на Джонни Роттена, обматерившего Билла Гранди — акт антагонизма, скорее подтвердивший, чем оспоривший классовые стереотипы. Бренд переиграл Паскмена используя юмор, который отличает его от суровости столь многих «леваков». Рассел Бренд побуждает людей относиться к себе хорошо, тогда как морализирующие левые специализируются на том, чтобы заставить людей чувствовать себя плохо и чувствовать себя несчастливыми, пока они не опустят головы из-за чувства вины и отвращения к себе.

Морализирующие левые вскоре подтвердили, что дело не в его экстраординарном прорыве пустых условностей мейнстримных медиа-«дебатов» и не в утверждении, что произойдет революция. Только тугие на ухо мелкобуржуазные самовлюбленные «левые» могли услышать это последнее утверждение как слова о том, что он хочет возглавить революцию, на что они отреагировали с типичным ресентиментом: «Мне не нужна зазнавшаяся знаменитость, чтобы возглавить меня». Для морализаторов главным было личное поведение Бренда, особенно его сексизм. В лихорадочной атмосфере маккартизма, удобренной морализирующими левыми, замечания, которые могут быть истолкованы как сексистские, означали, что Бренд сексист, что также означает, что он женоненавистник. Суду все ясно: приговор окончательный, виновен.

Верно то, что Бренд, как любой из нас, должен отвечать за свое поведение и язык, который он использует. Но это должно происходить в атмосфере товарищества и солидарности, и возможно сначала не на публике. Когда Мехди Хасан задал вопрос Бренду о сексизме, он показал именно то добродушное смирение, которое полностью отсутствует на каменных лицах тех, кто осудил его: «Я не думаю, что я сексист. Но я вспоминаю мою бабушку, милейшего человека, которого я когда-либо знал, она была расисткой, но я не думаю, что она это осознавала. Я не знаю, может, это у меня немного культурный пережиток прошлого, я знаю, что мне очень нравятся пролетарские словечки, вроде «дорогая» и «краля», так что если женщины считают меня сексистом, то им лучше знать, поэтому я поработаю над этим».

Выступление Бренда не было попыткой кого-то возглавить, оно было вдохновением, призывом к оружию. И я был вдохновлен.

Несколькими месяцами ранее я хранил молчание, пока модные левые морализаторы подвергали Бренда их скорому на расправу суду и диффамации — с «уликами», обычно подобранными из правой прессы, всегда готовой помочь в этом. На этот раз я подготовился принять вызов. Реакция на Бренда быстро стала столь же показательной, как спор с Паксменом. Как подчеркнула Лора Олдфилд Форд, это был проясняющий момент. И одной из вещей, ставших для меня ясными, было то, как в последние годы многие самопровозглашенные «левые» замалчивают классовый вопрос.

Классовое сознание хрупко и поверхностно. Мелкая буржуазия, господствующая в академии и культурной индустрии, использует хитрые уловки и упреждающие удары, которые противодействуют теме даже до того, как она появится, и затем, если кто-то ее поднимает, делает вид, что говорить об этом — ужасная наглость, нарушение этикета. Я выступал на левых, антикапиталистических мероприятиях годами, но я редко говорил или меня редко просили говорить о классе публично.

Но раз уж классовый вопрос вновь возник, было невозможно не заметить его повсюду в реакции на род занятий Бренда. Рассела быстро осудили и/или усомнились в нем три левых выпускника частных школ. По словам других, Бренд не может быть настоящим представителем рабочего класса, потому что он миллионер. Вызывает тревогу то, как много «левых» согласны со смыслом, скрытым в вопросе Паксмена: «Что дает этому человеку из рабочего класса право говорить?» Также тревожит то, что они похоже думают, что люди из рабочего класса должны жить в нищете, мраке и беспомощности, чтобы не потерять свою «аутентичность».

Кто-то передал мне пост в фейсбуке, написанный о Бренде. Я не знаю человека, который написал его и не хотел бы называть его имя. Важно то, что этот пост был симптоматичным для множества снобистских и снисходительных установок, демонстрировать которые, по-видимому, в порядке вещей, при этом все еще считая себя левым. Тон в целом был ужасно высокомерным, как будто они были учителями, оценивающими работу ученика, или психиатрами, диагностирующими пациента. Бренд, по-видимому, «явно крайне нестабилен… плохие отношения или карьера отбросят его обратно в наркоманию или еще что похуже». Хотя человек утверждал, что «на самом деле им действительно симпатичен [Бренд]» ему, наверное, никогда не приходило в голову, что одной из причин, почему Бренд может быть «нестабилен», является лишь такого рода покровительственная фальшиво-нейтральная «оценка» со стороны «левой» буржуазии. Также возмутительно, но показательно замечание, когда мимоходом упоминается «фрагментарное образование [и] ошибки в речи, от которых передергивает, типичные для самоучки» — о чем этот человек великодушно говорит: «вообще я против этого ничего не имею» — как мило с его стороны! Это пишет не какой-то колониальный чиновник 19 века о своих попытках научить «туземцев» английскому языку, или викторианский учитель в каком-нибудь частном заведении, дающий характеристику стипендиату, это написал «левый» несколько недель назад.

Что делать дальше? Прежде всего, необходимо идентифицировать особенности дискурсов и желаний, которые привели нас к этому мрачному и деморализирующему состоянию, в котором класс исчез, зато морализм, страх и вина повсюду, где солидарность невозможна — и не потому что мы запуганы правыми, а потому что мы позволили буржуазным типам субъективности заразить наше движение. Я думаю, что существуют две либидинально-дискурсивные конфигурации, которые создали эту ситуацию. Они называют себя левыми, но, как ясно показал эпизод с Брендом, они во многих отношениях являются знаком того, что левые, определяемые как агент классовой борьбы, почти исчезли.

Внутри вампирского замка

Первая конфигурация это то, что я назвал вампирским замком. Вампирский замок специализируется на том, чтобы пропагандировать вину. Им движет желание священника отлучить и осудить, желание академического педанта быть первым, кто заметил ошибку, и желание хипстера быть одним из тусовки. Опасность нападения на вампирский замок в том, что это может выглядеть так, как будто — и обитатели замка будут делать все возможное, чтобы укрепить эту мысль — это также атака на борьбу против расизма, сексизма, гетеросексизма. Но, являясь далеко не единственным легитимным выражением такой борьбы, вампирский замок лучше всего понимается как буржуазно-либеральное извращение и присвоение энергии этих движений. Вампирский Замок родился в тот момент, когда борьба, не определяемая идентитарными категориями, стала поиском «идентичностей», признаваемых буржуазным большим Другим.

Являясь белым мужчиной я, безусловно, пользуюсь привилегией/ями). Отчасти она выражается в том, что я не замечаю свою этничность и гендер.

И иногда осознание этих белых пятен отрезвляет и становится опытом откровения.  Но вместо того чтобы стремиться к миру, в котором каждый достиг свободы от идентитарной классификации, вампирский замок стремится загнать людей обратно в лагеря идентичностей, где они навсегда заключены в границы, установленные доминирующей силой, парализованы чувством неловкости и изолированы логикой солипсизма, согласно которой мы не можем понять друг друга, если мы не принадлежим к одной группе идентичности.

Я обратил внимание на магическую инверсию механизма проекции-непризнания, посредством которого само упоминание о классе теперь автоматически рассматривается так, как будто кто-то пытается принизить значение вопросов расы и гендера. В действительности же дело обстоит с точностью до наоборот — вампирский замок использует в конечном счете либеральное понимание расы и гендера, чтобы скрыть класс. Во всех абсурдных и травматичных твиттерных бурях по поводу привилегий в начале этого года было заметно, что дискуссия о классовых привилегиях полностью отсутствует. Задачей, как и всегда, остается артикуляция класса, гендера и расы, но приемом вампирского замка является дезартикуляция класса от других категорий.

Проблема, которую призван решить вампирский замок, такова: как вам удержать огромные богатства и власть, выглядя, как жертва, маргинальная и оппозиционная? Решение было уже тут как тут — в христианской церкви. Так вампирский замок обратился ко всем инфернальным стратегиям, темным патологиям и инструментам психологических пыток, изобретенных христианством, которые Ницше описал в «Генеалогии морали». Нечистая совесть, это именно то, что предсказал Ницше, когда говорил что нечто худшее, чем христианство, уже на подходе. Теперь оно здесь…

Вампирский замок питается энергией, тревогами и уязвимостью молодых студентов, но в основном он живет за счет того, что конвертирует страдание отдельных групп — чем маргинальнее, тем лучше — в академический капитал. Самые прославленные фигуры в вампирском замке — те, кто заметил новый рынок страдания. Тот, кто может найти группу более угнетенную и подавленную, чем любая прежде эксплуатировавшаяся, очень быстро окажется на вершине карьеры.

Первый закон вампирского замка: все индивидуализируй и приватизируй. Хотя в теории это претендует на структурную критику, на практике это никогда не фокусируется на чем-либо, кроме личного поведения.

Некоторые эти типы из рабочего класса ужасно воспитаны и могут быть очень грубыми время от времени. Помните: осуждение индивидов всегда важнее, чем привлечение внимания к безличным структурам. Настоящий правящий класс пропагандирует идеологию индивидуализма, хотя склонен действовать как класс. (Многое из того, что мы называем «заговорами», является примерами классовой солидарности внутри правящего класса). Одураченные обитатели ВЗ, невольно прислуживающие господствующему классу, поступают наоборот: они на словах привержены «солидарности» и «коллективности», в то время как всегда действуют так, как если бы навязанным властью индивидуалистическим категориям нет альтернативы. Поскольку они мелкобуржуазны до глубины души, обитатели вампирского замка крайне склонны к конкуренции, но это подавляется в пассивно-агрессивной манере, типичной для буржуазии. Вместе их удерживает не солидарность, но взаимный страх — страх, что будешь следующим, кто будет изгнан, разоблачен, осужден.

Второй закон вампирского замка: делайте так, чтобы мысли и действия выглядели очень, очень, очень трудными.

Не должно быть легкости и конечно, не должно быть юмора. Юмор — это несерьезно по определению, не так ли? Мышление — это тяжелая работа, с хорошо поставленной речью и нахмуренными лицами. Там, где есть уверенность, введите скептицизм. Скажите: не спешите, мы должны подумать более глубоко об этом. Помните: иметь убеждения — репрессивно и может привести к гулагам.

Третий закон вампирского замка: распространяйте столько чувства вины, сколько сможете. Чем больше, тем лучше.

Люди должны чувствовать себя плохо: это знак того, что они понимают серьезность вещей. Хорошо быть классово привилегированным, если вы чувствуете вину за привилегии и делаете так, чтобы те, кто находятся в подчиненной по отношению к тебе классовой позиции, тоже чувствовали вину. К тому же вы делаете какое-то доброе дело для бедных, верно?

Четвертый закон вампирского замка: эссенциализируй.

Хотя текучесть идентичности, множественность и многообразие всегда провозглашаются от имени обитателей вампирского замка, отчасти чтобы замаскировать их собственное неизменно обеспеченное, привилегированное или буржуазно-приспособленческое положение — то враг всегда эссенциализирован. Поскольку желания, оживляющие вампирский замок, это по большей части желания священника отлучать и осуждать, должно быть сильное различие между Добром и Злом, а последнее эссенциализировано. Обратите внимание на тактику. X сделал замечание / вел себя определенным образом — эти замечания / такое поведение может быть истолковано как трансфобное / сексистское и т.д. Пока все нормально. Но главный ход следующий. Х затем определяется как трансфоб/сексист и т.п. Вся его идентичность определяется теперь одним необдуманным замечанием или неверным поступком. После того, как ВЗ уже начал свою охоту на ведьм, жертву (часто из среды рабочего класса и не обученную пассивно-агрессивному этикету буржуазии) можно заставить потерять самообладание, чтобы окончательно обеспечить ей судьбу парии/последней жертвы вампирского голода.

Пятый закон вампирского замка: думай, как либерал (потому что вы и есть либерал).

Работа ВЗ по постоянному разжиганию реактивного возмущения состоит из бесконечного указывания на вопиюще очевидные факты: капитал действует как капитал (это не очень приятно!), репрессивные государственные аппараты репрессивны. Мы должны протестовать!

Неоанархия в Соединенном Королевстве

Вторая либидинальная формация — это неоанархизм. Под неоанархистами я не имею в виду анархистов и синдикалистов, участвующих в организациях на рабочем месте, таких, как Федерация Солидарность. Я говорю, скорее, о тех, кого идентифицируют как анархистов, но чье участие в политике редко выходит за рамки студенческих протестов и комментирования в твиттере. Как обитатели вампирского замка неоанархисты вышли из мелкобуржуазной среды, если даже не из более классово привилегированного слоя.

Они также в основном молоды: им двадцать или самое большее тридцать с небольшим лет, а их неоанархистская позиция обусловлена узким историческим горизонтом. У неоанархистов нет иного опыта, кроме опыта капиталистического реализма.

К тому моменту, когда неоанархисты стали политически сознательными — и заметно, что многие из них стали политически сознательными недавно, что видно по тому уровню самоуверенности, которое они иногда проявляют — лейбористская партия уже стала блэристской пустой оболочкой, внедрившей неолиберализм с небольшой дозой социальной справедливости в качестве добавки. Но проблема с неоанархизмом в том, что он неосознанно отражает этот исторический момент, вместо того чтобы предложить какой-либо выход из него. Он забывает или, возможно, искренне не осведомлен о роли лейбористской партии в национализации основных отраслей или в создании Государственной системы здравоохранения. Неоанархисты заявят что «парламентская политика никогда ничего не меняла» или что «лейбористская партия всегда была бесполезна», хотя участвуют в протестах в защиту ГСС или ретвитят жалобы о демонтаже остатков социального государства. Существует странное негласное правило: приемлемо протестовать против того, что сделал парламент, но неправильно появляться в парламенте или масс-медиа, чтобы попытаться оттуда способствовать переменам.

Они презирают мейнстримные медиа, но смотрят «Час вопросов» на Би-би-си, а потом ноют в твиттере. Пуризм незаметно переходит в фатализм: лучше не быть как-либо замаранным коррупцией мейнстрима, лучше бесполезно «сопротивляться», чем рисковать замарать свои руки.

И неудивительно тогда, что так много неоанархистов производят впечатление пребывающих в депрессии. Эта депрессия, без сомнения, усилена тревогами аспирантской жизни, поскольку, как и у вампирского замка, естественная среда неоанархизма находится в университетах и обычно пропагандируется теми, кто готовится к получению аспирантской степени, или теми, кто недавно закончил обучение в аспирантуре.

Что делать?

Почему две эти конфигурации выдвинулись на первый план? Первая причина состоит в том, что капитал позволил им успешно развиться, потому что они служат его интересам. Капитал подчинил организованный рабочий класс, разрушив классовое сознание, жестоко подчинив профсоюзы, при этом соблазнив «семьи тяжело работающих» идентификацией с их узко понятыми интересами взамен более широких классовых интересов. Так почему капитал должны беспокоить «левые», которые заменяют классовую политику морализаторским индивидуализмом и которые, будучи далекими от построения солидарности, сеют страх и чувство неуверенности?

Вторая причина в том, что Джоди Дин назвала коммуникативным капитализмом. Можно было бы игнорировать вампирский замок и неоанархистов, если бы их не было в киберпространстве. Ханжеское морализирование вампирского замка было особенностью определенных «левых» многие годы, но если ты не был членом этой конкретной церкви, его можно было избежать. Существование социальных сетей означает, что это уже не так, и теперь почти нет защиты от психических патологий, распространяемых этими дискурсами.

Итак, что мы можем сделать сейчас? Прежде всего необходимо отвергнуть идентитаризм и признать, что не существует идентичностей, а есть только желания, интересы и идентификации. Частью важности проекта британских культурных исследований — как столь сильно и столь волнующе демонстрирует инсталляция Джона Акомфраха «Незаконченный разговор» (сейчас находится в галерее Тейт Британия) и его фильм «Проект Стюарта Холла» — было сопротивление идентитарному эссенциализму. Вместо того, чтобы навсегда оставлять людей в оковах уже существующих идентичностей, нужно относиться к любой артикуляции как временной и пластичной. Всегда можно создать новые артикуляции. Никто не имеет сущностной идентичности. К сожалению, правые используют эту идею более эффективно, чем левые. Буржуазно-идентитарные левые знают, как распространять чувство вины и вести охоту на ведьм, но не знают, как превращать людей в сторонников. Но ведь и не это, в конце концов, им нужно. Их цель не популяризировать левые взгляды или привлекать людей на свою сторону, а в том, чтобы остаться в положении элитарного превосходства, но теперь классовое превосходство к тому же удвоено моральным превосходством. «Как вы смеете, ведь мы выступаем за тех, кто страдает!»

Но отказа от идентитаризма можно достичь только новым утверждением класса. Левые, которые не являются классовыми по сути, могут быть только либеральной группой давления.

Классовое сознание всегда двойственно: оно предполагает мгновенное знание того, как класс составляет и формирует весь опыт и знание о конкретной позиции, которую мы занимаем в классовой структуре. Необходимо помнить, что цель нашей борьбы — не признание со стороны буржуазии, ни даже разрушение самой буржуазии. Классовая структура — та структура, от которой страдают все (даже те, кто получает от нее материальную прибыль), вот что должно быть уничтожено. Интересы рабочего класса — интересы всех, интересы буржуазии это интересы капитала, то есть ничьи интересы. Наша борьба должна быть нацелена на создание нового и удивительного мира, а не на сохранение идентичностей, сформированных и искаженных капиталом.

Если это кажется пугающей и сложной задачей, то это так. Но мы можем начать заниматься многими подготовительными действиями прямо сейчас. На самом деле, такая деятельность будет выходить за рамки подготовки — она могла бы запустить добродетельный цикл, самосбывающееся пророчество, в котором демонтируются буржуазные типы субъективности и начинает формироваться новая универсальность. Нам нужно научиться (вновь) тому, как строить товарищество и солидарность, а не как делать работу капитала вместо него самого, осуждая и оскорбляя друг друга. Это не значит, конечно, что мы всегда должны соглашаться — наоборот, мы должны создать условия, где разногласия могут иметь место, без страха отторжения и отлучения. Нам нужна обдуманная стратегия использования социальных сетей. И всегда надо помнить, что, несмотря на эгалитаризм, приписываемый социальным сетям либидинальными инженерами капитала, сейчас это вражеская территория, предназначенная для воспроизводства капитала. Но это не значит, что мы не можем захватить часть территории и начать использовать ее в целях формирования классового сознания. Мы должны вырваться из «дебатов», этого коммуникативного капитализма, принять участие в котором нас постоянно заманивает капитал, и помнить, что мы участвуем в классовой борьбе. Цель состоит не в том, чтобы «быть» активистом, а в том, чтобы помочь рабочему классу активизироваться и трансформировать себя. За пределами вампирского замка все возможно.