Былые заслуги Муаммара Каддафи как революционера, вызывают к его личности симпатию, а потому и сожаление у части людей по поводу происходящего в Ливии, настроения, которые и переданы статьей Дмитрия Костенко. Ее усиливает то, что Каддафи пытался найти свой социализм, учтя негатив социализма СССР, Китая и других стран, где на него за это экспериментирование поглядывали как на опасного чудака. Но оставим в стороне эмоции, и взглянем, что у Каддафи получилось.
Каддафи верно понял главный недостаток государственного (советского) социализма – бюрократизация и предельная регламентация бытия. Попытался от этого уйти, чем и объясняется его интерес к анархизму и отмежевание от марксизма. В длинную историю критики государственного социализма от Бакунина до Джиласа, Каддафи внес и свой вклад – адаптацию идей негосударственного социализма к привычным для ливийцев представлениям и попытку их практической реализации.
Первое ему удалось лучше, чем второе. Он поставил на службу идее негосударственного социализма не только обычное право берберов, но и Коран, подобно тому, как российские народники, а затем и первые марксисты, использовали социальные представления старообрядцев для своей пропаганды. Перефразируя Ленина, можно сказать, что Каддафи Ливию убедил, и идею Джамахирии (народовластия) она приняла как свою. Оставалось наполнить ее реальным содержанием.
Провести модернизацию быта и производства, и повысить благосостояние народа, что Каддафи обещал от имени Джамахирии, легко позволяли огромные запасы нефти. Сто лет назад нефть не играла никакой роли в социалистических проектах, но со второй половины ХХ в. можно говорить о шествии "углеводородного социализма" как результате глобализации и монополии на этот ресурс ряда стран.Для победы "углеводородного социализма" требовалось три условия: минимум населения, максимум нефти и справедливый по местным понятиям глава государства.
В СССР или Иране "углеводородный социализм" не мог быть особо успешным из-за многочисленного населения, но зато он триумфально шагал по малонаселенным арабским странам. Ливия оказалась в их числе, с той разницей, что в ней распределение прибыли от продажи углеводородов производилось почти поровну, в отличие от Катара или Кувейта, где ее делят по-братски, оставляя младшему брату крохи. Впрочем, поначалу и "крохи" были столь весомы, что неизбалованные "младшие братья" оставались довольны. Сейчас число братьев выросло, жизненные стандарты тоже, а разрешенные Кораном четыре жены хотят не только есть, и поэтому детям "младших братьев" приходится ходить на митинги.
Можно поставить вопрос о феномене социалистического рабовладения, когда 50-55% жителей Кувейта или Бахрейна, являющихся его гражданами, выступают как совокупный эксплуататор для остальных 45-50% его жителей-иностранцев, лишенных гражданских прав, а опосредовано и для европейцев, платящих по 2,5-3 евро за литр бензина. Но если европейцы – это далеко и продукт разницы мировых цен, то иностранцы в Кувейте – это рядом, и не столь важно, трудятся они на буровых или метут дворы. Они одинаково ниже по социальному статусу кувейтца, и этот досадный факт, лежащий за рамками официальной экономики, не отменяется выкладками, что в Кувейте они едят мяса и риса больше, чем у себя на родине, например в Бангладеш. Свобода и социальная справедливость столь же материальны, как мясо и рис, но не заменяются ими. В этом организация социума Кувейта или Саудовской Аравии подобна социумам Спарты и Афин, из-за чего и возникает проблема «социалистического рабовладения», если понимать под социализмом равенство в распределении для граждан. Неграждане и там и там из него исключены, хотя тоже могут быть сыты, и даже допускаться к участию в дионисиях и других празднествах, как и к пятничной молитве, если уж Коран запрещает все остальное.
Ливия Каддафи не была исключением. Болгарские врачи, более тысячи украинцев и 700 румын, ныне ее покинувших, как и другие выходцы из бывшего соцлагеря, мигранты из африканских стран – составляют ее внешний пролетариат, как и в Кувейте, хотя и в меньшей пропорции к коренному населению. Нефть и газ стали для Каддафи не только волшебной палочкой, позволившей провести модернизацию и поднять жизненный уровень, но и проклятием.
Намереваясь отменить государство, он создал его, как необходимый инструмент получения и распределения прибыли от углеводородов. В итоге вышел стандартный "углеводородный социализм", хотя с "человеческим лицом" и минимумом госаппарата. Часть социальных и распределительных функций государства Каддафи передал общинно-племенным структурам, парламентско-политические структуры ликвидировал и оставил лишь вертикаль хозяйственной бюрократии, подчиненную лично ему. Вышло нечто похожее на полугосударство древней Руси: власть, представленная княжим двором и княжими мужами и общинное самоуправление с вечами и советами "градских старцев", как называют летописи наши ареопаги.
Модель власти Руси ХІ века идентична ее структуре в Ливии XXI века, с той разницей, что развитая служба безопасности у князей отсутствовала, в отличие от Каддафи. В итоге на эту конструкцию была водружена вывеска "Джамахирия", так как вывесить "Диктатура пролетариата" не захотели, но получили по сути вариант просвещенного абсолютизма с королем почти анархистом. Бывает, француз-революционер Жан Бернадот, правивший Швецией под именем короля Карла XIV, тоже смущал лакеев татуировкой "Смерть тиранам!"
Увы, упразднить государство и довести дело до настоящей Джамахирии Каддафи не удалось, но его успех на этом поприще признали европейские политологи, ужаснувшись, что в Ливии нет привычных им госструктур, и что делать со страной, если Каддафи уйдет, они не знают. Их растерянность вызвана и тем, что самые прозорливые увидели в Ливии контуры как раз того гражданского общества, к которому призывают либералы. Подтвердил их диагноз и Каддафи, заявив, что если он уйдет, то они получат в Ливии еще одно Сомали, где власть представлена вечами со старейшинами и дружинами полевых командиров, которые аналогичны вождям эпохи Великого переселения народов. Более сложные оргструктуры отсутствуют, как и на заре военной демократии в Европе.
Возможно, Энгельс был прав, предполагая, что отмирание государства будет повторять процесс, обратный его возникновению. Некоторые мировые тенденции позволяют в том с ним согласиться. Но Каддафи не двинулся в этом направлении, а сначала замер в период антиливийских санкций, превратив свой госаппарат в подобие опричнины, а затем с 2003 г. пошел в обратном направлении, перейдя к приватизации, чем породил ливийских бояр, добавивших к своей политической власти личный финансовый ресурс. Дальше, события протекали, как это не раз уже было в истории. Бояре должны были неизбежно восстать против короля, найдя в том поддержку у части населения и навербовать в свои дружины массу пролетариев, которые тоже хотят стать знатными и богатыми.
Этот процесс катализировала революция в Тунисе, и он застиг врасплох спецслужбы Запада, который в последние годы даже сдружился с Каддафи. Теперь Запад бомбит Ливию, спеша использовать ситуацию в своих интересах, логично полагая, что если бояре одолеют, то в знак благодарности пойдут на значительные уступки его корпорациям. До прямой интервенции вряд ли дойдет, в ней, скорее всего, не будет нужды, Каддафи уже обратился с письмом к Бараку Обаме, назвав его братом. Опытный политик Каддафи дает понять, что готов пойти на политические уступки в пользу бояр, подобно тому, как в обмен на отмену санкций раннее пошел на уступки экономические, чтобы сохранить свой "углеводородный социализм". В этом личностный трагизм семидесятилетнего Каддафи – начав как революционер, он заканчивает как контрреволюционер, ниспровергая себя самого. Другой аспект этой трагедии – он все замкнул на себя и даже не создал плеяды Каддафи-революционеров, зато создал немало Каддафи-бюрократов, каждый из которых стремится стать если не первым в Ливии, то хотя бы первым в Бенгази. Избежать нынешней ситуации он мог, сделав максимум ливийцев Каддафи-революционерами, но время упущено, а сам он уже стар, и максимум что может – красиво уйти, оставив мину идей Джамахерии работать в сознании ливийцев в ожидании другого поколения "пиротехников".
