На этой неделе, как обычно, я проводил уроки обществознания в школе. Однако уроки эти были совсем необычными: одна за другой группы одиннадцатиклассников просили, требовали обсуждения субботних событий на Манежной площади и всего, что за ними уже последовало и может последовать еще. Моя школа считается хорошей, даже очень хорошей: здесь учатся московские ребята из интеллигентных семей, читающие, воспитанные, вежливо-скептичные. Они хорошо владеют английским, много путешествуют, некоторые собираются продолжить образование за границей.
– У меня было ощущение, что что-то такое должно произойти, – говорит Паша, – напряжение растет, особенно последний год.
– Я не националист, нормально отношусь и к кавказцам, и к таджикам, но мне неприятно, когда некоторые из них не уважают нас, русских, – уверяет Иван.
У каждого из них находится своя история: Оля гуляла с компанией, и к ним без всяких причин пристала агрессивная группа. Виктор несколько раз становился жертвой «гоп-стопа» в своем спальном районе. Катя боится вечером ходить через свой двор, так как он стал постоянным местом встреч приезжих. Борис, когда учился в другой школе, был объектом постоянных нападок со стороны своих одноклассников с Северного Кавказа: «Они прижимали меня к стене и били по лицу, это запоминается надолго… Мне не за что их любить».
Рассказы накладываются друг на друга, каждый стремится высказаться, атмосфера в классе оживляется, становится все более нервной. Армен, единственный представитель национального меньшинства, молчит, смотрит в сторону, неуверенно покачивается на стуле. Все хотят высказаться и в то же время чувствуют себя как-то по-другому, по-новому, всем становится неловко. Армена начинают хлопать по плечу, уверять, что к нему-то все относятся хорошо – и это тоже правда.
Ни одному из рассказчиков на самом деле не понравилось то, что случилось в субботу. «Россия для русских», вскинутые руки – все это вызывает у них неприязнь и отвращение. Они слишком умны и образованны, чтобы испытать хоть минутную искреннюю симпатию к погромщикам и уличным убийцам. Они слишком многое узнали в школе, в том числе и от меня. И именно потому каждая из их историй, пришедшая из спальных районов, летних лагерей или подмосковных электричек, могла быть рассказана здесь только сейчас, после 11 декабря.
И в этом значимость случившегося как политического события. В конечном итоге не так важно, в какой пропорции оно обязано тайным играм силовых структур, администрации Президента или организационным усилиям крайне правых. Главное – каким образом и почему это событие способно радикально изменить общественную повестку. В чем секрет механизма, заставляющего моментально из десятков и сотен конфликтов выделить и сделать доминирующим один. В какой момент из богатых и бедных, облеченных властью и бесправных, милиции и граждан, молодых и взрослых, мужчин и женщин люди превращаются в русских и кавказцев. Что заставляет сегодня каждого вспоминать именно эти истории, и в чьих интересах работают воспоминания такого рода.
Ответить на эти вопросы – значит понять, как на самом деле работает расизм. Ведь речь идет не о предрассудке, не о плоде невежества или недостатка кругозора. Расизм – это способ управления, мощный и всякий раз подтверждающий свою колоссальную силу инструмент власти. Силу, которая заставляет миллионы требовать наведения порядка, усиления государства, депортаций и арестов.
В этом отношении расизм, как институциональная сила, отличается от фашизма, как массового движения. Да, и расизм, и фашизм – это инструменты, к которым правящая элита готова прибегнуть лишь в период кризиса. Но каждый из них был порожден различными историческими обстоятельствами, соотношением общественных сил, положением элиты и государственного аппарата. Если фашизм представлял из себя стратегию реакционной мобилизации, осуществляемую в момент революционного кризиса, который не может быть разрешен силами самого государства, то расизм как продуманная система организованных сигналов сверху действует совсем иначе. Расизм необходим тогда, когда элита именно через государственный аппарат стремится установить свое прямое классовое господство. Разрывая предшествующие социальные контракты, государство утверждает себя в новом качестве гаранта ложных иерархий, делает общество бессильным и управляемым.
Так, включая расистские сигналы, можно сделать из американского белого среднего класса и рабочих самых решительных противников реформы здравоохранения. Можно заставить большинство голосовать за Рейгана или Саркози, чья публичная и фактическая программа направлена против интересов этого большинства. Можно всего лишь за неделю добиться превращения российской милиции в глазах общества из синонима произвола в единственных надежных гарантов межнационального мира и порядка на улицах.
События на Манежной не приведут к активизации общества, даже в виде погромов. Наоборот, они дадут (и уже дали) мощный импульс к включению апатичного, настороженного и предельно индивидуалистического типа обывательского сознания, одновременно требующего поставить на место инородцев, пресечь экстремизм и обеспечить любой ценой комфортный предновогодний шопинг в столичных торговых центрах.
Силу этого удара – по слабым, только поднявшим голову левым, антифашистам, социальным движениям, профсоюзам, по демократической, экологической и социальной повестке в целом – сложно переоценить. Сама по себе ни борьба с организованными ультраправыми (еще раз ярко показавшая их управляемый и вспомогательный характер), ни пропаганда абстрактного интернационализма, неизбежно проигрывающего при столкновении с подлинными историями из жизни каждого школьника, не могут стать выходом. Необходима сложная, напряженная борьба за смену общественной повестки. За то, чтобы на место одного простого противоречия, работающего в интересах элит, поставить другое, работающее против них.
