«Любовь к Польше – неотъемлемая черта русского интеллигента»
Давид Самойлов
«Нам от них ничего не надо. Они нам не интересны. Они нас ненавидят.
Какой смысл с ними иметь дело вообще?»
С интернет-форума
Скорее всего, об этом надо было писать раньше. Сразу после того, как под Смоленском упал и разбился польский самолёт с почти сотней человек, включая президента страны. Но сразу мне писать об этом не пришлось, были другие обязанности – приходится лишь теперь, когда миновало более двух недель, реакции в прессе и интернете почти утихли и уже начало свою медленную, терпеливую работу – неотделимое от глубокой памяти – забвение. А тут ещё появились и другие поводы для массового внимания. Эйяфьятлайокудль, например. Да уже и он почти в прошлом – во всяком случае, как свежий повод для беспокойства.
Впрочем, и к лучшему: теперь между нами и событием уже образовалась некоторая дистанция, и можно увидеть пережитую ситуацию – и себя в ней – в целом. Помимо её сиюминутного значения.
В те дни меня поразили реакции в русском интернете: и своей силой, и вообще самим своим количеством, наводящим на мысли о том, что гибель несчастных поляков очень многих задела за живое. Об этом вообще писали так много, что кто-то, помню, в том же ЖЖ даже возмутился: вон в Китае от землетрясения погибло гораздо больше людей, что же вы их-то не оплакиваете?(Кстати, ответ на этот вопрос у меня есть, и он очень простой: Польша – психологически ближе.) А уж каково было разнообразие реакций! Ладно бы только сочувствие, сострадание оставшимся, содрогание перед лицом внезапной, слепой и чудовищной смерти. Нет, было кое-что, приводившее попросту в ступор: в эфир выплеснулось давно – может быть, со времён грузинской войны – не виданное количество злобы, ненависти, проклятий и брани разной степени цензурности. Хлеще того: очень многие этой смерти буквально радовались – как торжеству, представьте себе, справедливости. Я бы сказала, обескураживающе многие.
Чего стоит хотя бы стишок, во все стороны гулявший по русскоязычной блогосфере: «Летела тушка в облаках, / несла в себе заразу. / Плясать летели на гробах / Сто негодяев сразу. / Одна шиза у всех у ста: / От слова “русский” рвота. Россию хают их уста, / В российском самолёте…» И так далее, вплоть до жизнеутверждающего окончания: «У нас на всё простой ответ, / Ведь в правде наша сила. / Неважно, есть бог или нет, / Но он хранит Россию!»
Оказывается, можно цитировать такое – и чувствовать себя правым.
Один известный человек в тот же день написал в своём блоге: «Сегодня мы все поляки». Что тут началось!
О да, он встретил множество возражений, в том числе – грубых.
«Я как была русской, так и осталась, – раздражается одна читательница. – Если самолет потерпит катастрофу с президентом Папуа Новая Гвинея, это не повод в знак солидарности заявить о своем папуасничанье.» «В знак траура по погибшим подводникам с “Курска”, – объясняет далее она же‚ – я не стала заявлять, что я мужчина-подводник и не пошла писать стоя». «Когда перекинутся Моисеев со Зверевым, кем мы станем?» – иронизирует другой. «Помните о своем народе, – напоминает третий. – Чужие подождут». Четвёртый напоминает ещё и не то: «Эти гниды на русских военнопленных заточку сабель пробовали. Десятки тысяч наших людей были убиты этими тварями. Если завтра ВСЕЙ Польши не станет – не огорчусь». А пятый подтверждает: «Не зря их Господь собрал на один самолет».
Но вот ведь что удивительно. Напиши в сопоставимой ситуации любую другую фразу того же содержания – скажем, в связи с жертвами случившейся на следующей же неделе китайского землетрясения, «мы все китайцы» – нет, сколько тем же китайцам ни сочувствуй, так естественно и точно эти слова звучать не будут; в них не будет той подспудной правды, от которой с такой силой захочется защищаться. Ведь «нет!» в ответ на это утверждение тоже высказывали куда энергичнее, чем если бы это было, скажем, простым преувеличением.
«Мы все поляки» – прозвучало органично и убедительно, потому что это правда. Совершенно независимо от того, как относился к нашей стране покойный президент со своими коллегами и что за стереотипы относительно нашего народа разделяют нынче его соотечественники (о, если копнуть глубже, в наших головах можно обнаружить премного интересного и неожиданного! – ничуть, уверяю вас, не меньше, чем о поляках). Мы – по крайней мере те, чьё формирование пришлось на шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые годы – в самом деле едва ли не все хоть немного поляки. Польша имеет отношение к нашим личным, сокровенным, очень существенным смыслам – в гораздо большей степени, чем, скажем, Португалия, Финляндия (тоже, кстати, побывавшая в составе Российской империи) или, допустим, Болгария (тоже населённая родственными нам славянами). Она у нас в крови.
«Польша» – это специально русская тема.
Все не все, но многие из нас совсем не случайно в первые дни после гибели польского самолёта вспоминали то, чем обязаны этой стране, её людям, всему польскому – настоящему или тому его образу, который создали в собственных головах из доступного нам материала (да и как разделить, в самом деле?!). Вдруг оказалось, что этого очень много.
Адам Мицкевич (известный ещё до прочтения его самого: «…Костюшко лях, Мицкевич лях…») и Витольд Гомбрович. Славомир Мрожек и Станислав Виткевич. Ещё два Станислава, неотъемлемых от мировосприятия ироничного русского интеллигента: Лем и Лец. Юлиан Тувим и Чеслав Милош. Циприан Норвид и Болеслав Лесьмян. Вайда восьмидесятых и Кесьлёвский девяностых. Ещё раньше, в отрочестве – «Библиотека польской литературы», появившаяся в 70-е и читавшаяся подряд – всё, что попадалось. Польская кровь обожаемой в те же годы Цветаевой: «Сколько возможностей вы унесли, / И невозможностей – сколько? /- В ненасытимую прорву земли, / Двадцатилетняя полька!»
И ещё глубже, совсем в детство: Марыля Родович, певшая из родительского магнитофона о разноцветных ярмарках, «колоровых ярмарку» – тёмное пламя, в ответ которому хотелось жить безудержно, размашисто, всерьёз. Польский герб-орёл – чеканка, висевшая на стене. Певшееся в музыкальной школе, такое грустное, что сразу понималось – тут речь о чём-то очень настоящем: «Ой ты, Висла голубая, лес вокруг, у меня свирель пастушья на боку…» Болек и Лёлек, «Четыре танкиста и собака», приключения Томека Вильмовского в стране кенгуру, на тропе войны и на чёрном континенте. «Дорога уходит вдаль» – виленские поляки, запрет разговаривать в гимназии по-польски, «А зачем русские к нам пришли? Здесь наше царство было!». «Король Матиуш Первый» – того самого Януша Корчака, о котором такими пронзительными, так безошибочно говорящими о беде, судьбе и человеческом достоинстве окажутся услышанные несколько лет спустя слова ещё одного заочного наставника юности – Александра Галича:
«Уходят из Варшавы поезда,
И все пустее гетто, все темней,
Глядит в окно чердачная звезда,
Гудят всю ночь, прощаясь, поезда,
И я прощаюсь с памятью своей…»
И ещё, оттуда же, у него же, – песня девочки Нати о растоптанном кораблике:
«Но когда забулькают ручейки весенние,
В облаках приветственно протрубит журавлик,
К солнечному берегу,
К острову Спасения
Чей-то обязательно доплывет кораблик!»
И оттуда же – история Петра Залевского, сторожа Дома Сирот, убитого и убитого полицаями:
«Они спросили: “Ты поляк?”
И он сказал: “Поляк.”
Они спросили: “Как же так?”
И он сказал: “Вот так”…
…И прежде, чем пришли покой,
И сон, и тишина,
Он помахать успел рукой
Глядевшим из окна.
…О дай мне Бог конец такой,
Всю боль испив до дна,
В свой смертный миг махнуть рукой
Глядящим из окна!»
Польское это? Еврейское? Русское? Я-то думаю – общечеловеческое, но разве я бы это услышала и пережила так в своей России, не будь в истории и в нашей общей памяти Польши Корчака?
И когда Булат Шалвович, без которого начало жизни тоже не представимо, пел: «Мы связаны, поляки, навек одной судьбою», – это было лишь подтверждением давно известной и лично пережитой истины.
А как повторялись, в такт собственному пешему ходу, задавая ритм жизни затверженные с первого раза наизусть стихи Бориса Слуцкого! –
«Покуда над стихами плачут,
Пока в газетах их порочат,
Пока их в дальний ящик прячут,
Покуда в лагеря их прочат, –
До той поры не оскудело,
Не отзвенело наше дело.
Оно, как Польша, не сгинело,
Хоть выдержало три раздела.
Для тех, кто до сравнений лаком,
Я точности не знаю большей,
Чем русский стих сравнить с поляком,
Поэзию родную – с Польшей…»
Как ни удивительно, только в первые дни после гибели польского самолёта, вспоминая всё это, я по-настоящему осознала, как во мне всего этого много и как я всему этому благодарна. И ещё: что пережитая мной в отрочестве страстная полонофилия – у которой в моём случае не было решительно ни малейших биографических оснований – вплоть до любви к самому звучанию польского языка и мечтанию его выучить (увозимая 15-ти лет в Прагу, мучилась: ну почему, почему не в Варшаву?!) – оказывается, была чем-то куда большим, чем причудами личного развития: то была по меньшей мере поколенческая черта. И даже – общекультурная.
Польша, цитировал Иосифа Бродского Владимир Британишский, «была нашей поэтикой». Она, вычитанная в книгах и журналах, высмотренная в фильмах, выслушанная в музыке, была, пишет он в своём эссе с показательнейшим названием «Польша в сознании поколения оттепели», нашим окном в свободу и в Европу. И ещё, добавлю – в определённое чувство жизни. Лёгкое и дерзкое, с сильно ощущаемой и не очень скрываемой грустью в глубине.
Кто-то вспомнит продававшийся в киосках журнал «Панорама», откуда добывались знания о новинках западной музыки, кто-то – «Кобета и жиче», сообщавший советским гражданам о западных модах и о стиле тамошней жизни вообще, кто-то – юмористические «Шпильки» с их несоветской дерзостью. Кто-то – ансамбли «Скальды» и «Червоны гитары». Кто-то – театр Ежи Гротовского. Кто-то – фильмы «Сексмиссия» (он же «Новые амазонки») и «Парад мошенников». Кто-то – польский джаз: Збышека Намысловского, Адама Маковича, Михаля Урбаняка, Урсулу Дудзяк; кто-то – блюз Тадеуша Налепы. Кто-то – сопотские фестивали, Эдиту Пьеху, Анну Герман и Надю из неминуемо-новогодней «Иронии судьбы», которая на самом деле Барбара Брыльска. А кто-то и вовсе с изумлением узнает, что музыку такой «русской» песни, как «Синий платочек», написал, оказывается, поляк Ежи Петербургский – тот же, что и «Утомлённое солнце». Это даже больше, чем «полонофилия»: это просто воздух, в котором жило и в котором выросло не одно поколение.
Один комментатор статьи, посвящённой истории польско-русских отношений и взаимных претензий, начинает с очень характерной фразы: «Я из поколения “Четыре танкиста и собака”…» Что же это, значит, получается: польские фильмы, общие впечатления от них составляли полноценную часть русской поколенческой идентичности! Конечно, это создавало и известные иллюзии в отношении поляков: не замечалась и не осмысливалась их инаковость. – «Относился к полякам как к своим, признаётся комментатор, – типа Договор не случайно назвали Варшавским. … “Пепел и алмаз”, Скальды, С.Лем, “Кабачок 13 стульев”…» Так оно и получилось. «Потом кто-то мимоходом бросил: не очаровывайся, они другие. Стал присматриваться. Бросился в глаза местечковый нацменский апломб. Неприятно поразило». Обратим внимание на старосоветское словечко «нацменский» в глубоко постсоветской речи (2009 год!). До сих пор, получается, в людях жива та интуиция, что доминирующий, большой, главный народ – это «мы», а «они» – «национальное меньшинство» (стало быть – естественным образом подчинённое «нам», большинству) – и как они при этом смеют важничать, воображать себя имеющими право на какой-то апломб?
«Ну, а когда началась перестроечная катавасия, – продолжает тот же автор, – стал относиться к полякам уже как к ненадёжной нации, мол, чего с них взять – живут на перепутье Европы, перед каждым им надо снимать шапку, с гнильцой нация. Сейчас про поляков вспоминаю только в свете украинских оранжевых событий. Большей частью негативно. <…> мнения про “европейский перекрёсток” – и нашим, и вашим – уже не изменю». Ну да, надо, разумеется, только «нашим», ведь хорошие – это мы.
А вот что говорит ему в ответ другой комментатор – под ником «Полонофоб»: «Поляки в первую очередь плохие работники. Польские продукты всегда были некачественными. Польские джинсы, польский фиат, польский компьютер – всегда было говном. Польские танки – особый разговор. Польские солдаты (жолнежи…) Польская литература, польская музыка, польская инженерия, польская медицина, все это противно и всегда полуфабрикатно».
«Разочарование Польшей, – пишет комментатор в блоге, автор которого спросил своих читателей, любят ли они что-нибудь польское, – наступило после постоянных грабежей поляками и в том числе польскими властями челноков в Европу в 1990-х. А челноками были многие, в т. ч. интеллигентные люди. Вот когда стало понятно, что русских они считают быдлом, будучи сами бандитами и не меньшим быдлом».
Так и кажется, будто реакция на поляков у наших нынешних соотечественников – примерно такого типа: «Эх, мы вам так верили, а вы нас так обманули!»
Хотя ведь нам никто ничего не обещал. Всё – сами.
Такая влюблённость – обоюдоострая штука. У неё есть обратная сторона, о которую очень даже можно ненароком порезаться – и, того хуже, вполне намеренно полоснуть адресата былой влюблённости. Ах, ты не такой?! – Получай же!..
Многие из нас пережили поляков и польское как «своё». Тем сильнее, тем болезненнее оказалось открытие того, что, оказывается, они – сами по себе.
Обида (которая, как известно, – обман ожиданий) от «своих» – больнее. Обижаясь на поляков, мы обижаемся почти на самих себя – именно потому, что от души нагрузили их в своё время собственными идеалами и ожиданиями.
В отличие от многих образов многих народов, у польского образа в русской культуре – особый связный сюжет, чрезвычайно, даже с избытком нагруженный эмоционально. Вопрос об «адекватности» здесь, по существу, второстепенен – такого рода образы заводятся в культуре не для адекватности (для неё, по крайней мере по замыслу, существуют историки), но для решения собственных культурных, эмоциональных, социально-психологических задач.
«Польская идея» русского самосознания – это идея глубоко русская. Выстроенная на польском материале и несомненно служащая – во всех своих вариантах – целям русского самоопределения.
У вычитанной, вымечтанной, придуманной нами Польши мы учились силе и свободе, упрямству и бесстрашию, горечи и лёгкости, гордости и мудрости. Польша была нашим ориентиром для выстраивания самих себя, русским национальным мифом. Разве не помогает жить сейчас всё то, чему мы у этого мифа выучились? По-моему – очень помогает.
И, заметим ещё – разве он вообще смог бы сложиться без настоящей Польши?
Конечно, тем сильнее соблазн раздражаться, когда вдруг оказывается, что поляки осмеливаются быть «другими», неудобными, не вписываться в наши задачи, а вовсе даже решать свои. Тем больнее обида, когда обнаруживается, что они нас не слишком-то понимают, а часто совсем даже к этому не расположены. Хуже того, мы им даже не нравимся! И вообще мы участвовали в войнах друг против друга. А на них, представьте себе, – убивают. Кто бы мог подумать.
Два наших народа, исторические соперники, издавна отличались слепотой друг к другу – но особенной, «заинтересованной», точнее сказать – уязвлённой слепотой.
Такой, которая даёт силы надеяться на её преодоление.
Что же до погибших в несчастном самолёте – да, это беда каждого из нас. Совершенно независимо от того, какое из множества возможных мнений о России и русских разделяли при жизни те, кто в этом самолёте летел. Как и гибель жертв китайского землетрясения, о котором действительно мало кто говорил в те дни и вряд ли многие чувствовали своей личной болью. Каждая, без исключения, смерть имеет отношение к каждому из нас. Просто это не всегда чувствуется – да и правильно, иначе нас разорвало бы от этого чувства. Но это всегда так.
