А все-таки в жизни есть ни с чем не сравнимые радости, не отменяемые никакими биографическими и историческими обстоятельствами. Вот идешь к метро и знаешь, всем телом чувствуешь: а в рюкзаке у меня – книжка. И сейчас мы с ней останемся один на один.
Тащишь в рюкзаке кусок свободы и безграничности, персональную кислородную подушку, личную машину времени-и-пространства, запасной, в твое безраздельное пользование отданный мир. Уже на эскалаторе раскрываешь книгу, запускаешь себя в эту параллельную жизнь – и плывешь в ее горячем облаке, набираешь неисчерпаемый опыт человека-амфибии, двумирного существования. И глупо спрашивать, какой из этих миров более настоящий: понятно, что оба. И даже так: они настоящие только вместе, во взаимоприсутствии и взаимоотражении. Без книги никогда так остро не почувствуешь «внекнижного» мира, от которого в нее якобы уходишь. Чем больше уйдешь – тем полнее чувствуешь. Книга – это такое универсальное чувствилище.
У читателя с текстом – заговор: против всего, что не входит в их отношения. Но что в них, собственно, не входит, если вмещается в них весь мир? Совершенно как в интенсивно прожитые отношения с человеком: весь мир, просто увиденный под некоторым единственным углом зрения и вмещенный в некоторую единственную, подробно и благодарно осязаемую форму. Этот шрифт, этот корешок в руке, эта шероховатость бумаги, ее плотность, цвет и запах, ее упругость под тонким жестким грифелем делающего пометки карандаша (а как без этого? взаимодействию с текстом так хочется быть активно диалогичным!)… Текст требует чувственных отношений с ним, да. Даже самый умозрительный.
Именно текст, который, как известно и как ни странно, почему-то шире книги. Мысль о том, что возможно интимное единение не только с бумажной книжкой в переплете, обескураживает лишь на первых порах. За этим следует радостное открытие того, что, оказывается, электронная читалка способна создавать чувство такого единения и личного обладания ничуть не меньше книги, а даже и больше. Ведь по ее обложке никто не догадается, что мы там на самом деле читаем. Мы можем поставить в ней – и задать вроде бы чужому изначально тексту – любой милый нашему глазу шрифт, придать ему собственный облик – а это уже почти как собственной рукой переписать (а что, была, была в юности такая разновидность интенсивного чтения: особенно любимое непременно надо собственной рукой, чтобы вошло в систему движений, вросло в физиологию).
Вот тут-то и подумаешь, что «чтение» – куда более широкая функция человека, чем обращение с книгами, а пожалуй, что даже и с текстами. То есть с теми, которые из букв.
Мы можем проецировать эту способность на что угодно – работать этой техникой с разными материалами: с образами, с запахами, с городом, с небом, с лесом, с другим человеком… Это такая разновидность восприятия: рассекающая предмет, не теряя его цельности, на знаки – которые, в свою очередь, отсылают к реальности более глубокой и более далекой. Так, собственно, и поступают значочки на книжных страницах и электронных экранах, известные нам под именем букв.
Буква – не универсальный ли это образ элемента мироздания? Архетип, если угодно.
Книги, конечно, некоторым особенным образом культивировали – и продолжают культивировать – эту способность на протяжении нескольких культурных эпох европейской истории. Но даже если книга – как нам давно уже обещают – однажды уйдет с исторической сцены, чтение непременно изыщет себе другие носители.
А типы культур, может быть, различаются еще и по тому, какой из видов чтения в каждой из них доминирует. Когда-нибудь это должно быть осмыслено.
Тем, что книга исчезнет, а люди перестанут читать (и вследствие того, разумеется, одичают и упростятся, утратят внутреннюю самостоятельность и критическое отношение к реальности), нас пугают уже не первое десятилетие. В пользу этого даже находится масса аргументов: ну да, вместо чтения смотрят кино, вместо серьезных текстов читают ерунду, не знают классики, перестали видеть в работе с книгой центральную и человекообразующую культурную деятельность, гипертекст пожирает текст, автор умер, читатель последовал за ним… Но что, если чтение всего лишь очередной раз меняет облик?
Человек – он вообще, по определению, homo legens: человек читающий. Он таким образом структурирует свой мир. Особенно человек письменных культур; впрочем, разве кто-нибудь когда-нибудь создал бы какую-то письменность вообще, не будь в человеке этой «читающей» установки внимания?
Рискну сказать: чтение – это антропологическая константа. То есть устойчивое человеческое свойство, присущее – хотя бы как возможность – всем принадлежащим к виду homo sapiens.
То, что чтение буквенных (ну или, скажем, иероглифических) текстов стало восприниматься как привилегированная и даже чуть ли не единственная форма чтения – в сущности, историческая случайность. Положи мы в основу собственной жизни – и разработай до сколько-нибудь сопоставимого совершенства – чтение, скажем, совокупности явных и неявных сигналов, исходящих от человека и природных объектов – мы имели бы другую цивилизацию.
Что до письма, то не разновидность ли оно чтения? Просто оно – чтение собственной рукой. И того, чего до нас еще никто не написал. Но собирает мир оно точно так же – по буквам.
Письмо – это продолжение чтения «другими средствами», притом продолжение усиленное: не затем (в первую очередь) стоит писать, чтобы сообщить что-то городу и миру, особенно при том, что понаписано уже слишком много всего, но затем, чтобы лучше усвоить читаемое (в общем-то, и проживаемое; впрочем, разве проживание мира не есть его прочитывание?), чтобы собрать его в себе в цельность, нащупать в себе центр, вокруг которого оно может быть структурировано и пронизано общим смыслом. О собственно прочитанном – и из него – в наших писаниях при этом может не быть решительно ни единого слова: оно присутствует в нас при этом неявно, определяя темы и угол зрения на них.
В общем, понятно, что это все – типичная аутопластика (изменение себя) и, в конечном счете, старый добрый аутопойесис (самоделание, изготовление себя). В первую очередь, это, конечно же, относится к писанию книг – но, думаю, и ко всякому писанию вообще, даже если это запись о том, что мы сегодня делали и чего не сделали. Просто в случае книг «структурная принудительность» сильнее.
А всякие культурные и, страшно подумать, общезначимые смыслы – это побочный продукт.
Чтение вообще (в том числе и такое, когда оно – письмо) – это способ работы с двумя коренными разновидностями бытия: с и , проведения границы между ними, смещения этой границы, превращения одного – в другое.
Чтение – вещь магическая. Мне, например, и по сию секунду странно, почему оно, столь явно родственное бессмертию (проживание многих времен и жизней внутри собственной – разве это не форма бессмертия?), не прибавляет человеку жизни прямо физически – почему нельзя «начитать» себе ну если и не струльдбружеское бессмертие, то хотя бы просто дополнительное время бытия – которое постоянно прибывало бы, пока педали крутишь, то есть читаешь. Легко воображаю себе мир, в котором это было бы возможно: где чтение работало бы генератором времени. Почему нет, если оно уже умеет быть генератором внутренних пространств?
Чтение, конечно – разновидность самоутверждения. В некотором смысле – даже торжества над реальностью, подминания ее под себя (да какая разница, насколько иллюзорного – главное, что соответствующее чувство у нас !). Если мы переживаем что бы то ни было как чужое, чуждое, недоступное, не вмещающееся в нас, самое верное – прочитать об этом и таким образом прожить его изнутри, интериоризировать, присвоить, сделать частью себя. Даже создать его самостоятельно, из собственного внутреннего материала: ведь прочитанное – в отличие, скажем, от показанного нам в кино – мы видим так, как это свойственно только нам.
Этак недолго и утратить чувствительность к разнице и дистанции между своим и чужим – и уважение к ней.
Так что, знаете ли, вообще я бы это самое чтение не слишком идеализировала. У него есть и темные стороны (а вот именно потому, что оно – коренная человеческая деятельность и, значит, проецирует на себя всего человека, а не только его светлый и конструктивный разум).
Например, потому, что многочитающий – несомненный агрессор. Пожирание книг – экспансия, разрастание (в идеале – неконтролируемое и беспредельное, – уж не патологическое ли?) области «своего».
Другая его теневая сторона – это, конечно же, страх перед неосвоенным, неприсвоенным, неподконтрольным миром, от которого не знаешь, чего ждать. Когда запихиваешь это неосвоенное в себя глазами через буковки – тем самым, даже если сопротивляешься, уже потихоньку обзаводишься успокоительной иллюзией, что это – «свое» и в качестве «своего» разумеется, не обидит, не подставит, не предаст, не уязвит.
Вот тут-то и окажешься: уязвимее некуда. Тут-то оно тебя тепленьким и возьмет.
Любое кино, любая живопись, даже любая музыка действуют на нас извне – потому что разворачиваются как события прежде всего во внешнем мире. А в чтении буковки – только повод, только начало. Все самое главное происходит внутри – и нашими же собственными силами. Оно проникает нам в самую сердцевину.
А представляете, что начнется, когда человечество, изведя все леса на бумагу и отчаявшись угнаться за все быстрее и быстрее сменяющими друг друга поколениями все более навороченных электронных читалок, изобретет наконец способ загрузки читаемых текстов прямо в мозг, минуя всяческие материалы-посредники и изготавливая смыслы этих текстов прямо-таки целиком из материала заказчика? Вот куда мы тогда денемся? Вот будем тогда оплакивать прекрасную эпоху, когда люди были свободны, потому что вместо чтения смотрели комиксы и играли в компьютерные игры!
Но чего стоят все эти воображаемые перспективы и невообразимые ужасы в сравнении с тем сочно-осязаемым, прекрасно-неотменимым фактом, что вот идешь к метро – а в рюкзаке у тебя книжка? И сейчас ты с ней – на всю долгую-долгую дорогу – останешься один на один!
