Сумерки машут в окно бархатной бахромой. На краю спального района, на улице имени оперной дивы Крушельницкой стоит летнее кафе. Я иду к нему от парадного, через пустырные бурьяны, где ноги вязнут в монотонной песне сверчков и пачкаются в собачьем дерьме. Кафе зовут словом «генделик» – от забытого ныне глагола «торговать» из великого и полумертвого языка идиш. Формально оно не работает с десяти, но сторож всю ночь разливает клиентам водку. Все знают, что он прячет ее в лотке для мороженого, под мерзлым слоем пломбира и эскимо. Заказываю кофе, и сторож кипятит его в том же электрическом чайнике, где он варит суррогатный бульон для ночных таксистов.
Белый пластиковый столик перед ларьком зияет прожженной дырой. Я сажусь за него, выставляю незанятые кресла и жду Юлю со Светой. Напротив пьют водку, и мне механически вспоминается, что год назад над столиками висел рваный тент. Наш фотограф Юра Сапожников мастерски снял сквозь его лохмотья биллборд с президентом Ющенко и вселенским патриархом Варфоломеем – на фоне окурков и оставленных пьяницами бутылок.
Юли и Светы нет. За полночь в генделик с шумом вваливается толпа подростков – девочки в растрепанных бальных платьях и полуголые мальчики, сжимающие в руках смятые праздничные рубахи. Кто-то хлопает меня по плечу – так, что я проливаю кофе. За спиной стоит Рома, пьяный тинейджер из нашего подъезда, в мокром костюме, как водяной из ближнего озера с летописным именем Небреж. Оказывается, он тоже прощался сегодня со школой.
– Мы тут, по ходу, купались, – мычит Рома и показывает на юг, где за гаражами кричит хор жаб и темнеют заросли ивняка. Кто-то остался на пляжах, и родители с классной дамой с криками ищут их на берегу с фонариками. В прошлом году выпускные классы встречали рассвет в Конче-Заспе, ближе к элите страны – но разразившийся кризис вернул школу к родным пойменным заводям.
Юля пришла в генделик одна. Ее сестра Светлана, тихая девочка, не так давно работала продавцом в киоске в ста метрах от этого кафе. В начале июня, в адскую жару, она потеряла сознание в своей душной будке. Хозяин долго не мог привести ее в чувство, и вызвал «скорую» – а потом в шею выгнал работницу, словно в наказание за досадные хлопоты. Света смолчала бы – если бы не боевитая Юля, с которой мы боролись против застройщиков за землю у «афганского» дома на улице Руденко. Мы сговорились, что она притащит Свету для интервью – но боязнь пересилила, и Юля одна пьет передо мной ром-колу, оправдываясь за робость сестры, не явившейся на встречу. В стороне отгремела мгновенная драка – кто-то накинулся на выпускников, и они отбивались от шпаны бильярдными киями и банками из-под алкотоника «Revo».
Я спрашиваю Юлю о здоровье сестры, чтобы поддержать разговор ни о чем. К западу, за пустырями, давно погас бесконечный закат самой короткой в году ночи. Школьник напротив сонно тычется головой в заблеванный стол. Через час, когда он поднимет ее, среди многоэтажек на востоке уже разольется нежная синева – предвестница пышущего за горизонтом светила. Голубой свет проступит между бетонных стен, скользких от росяной испарины. Но до этого нам остается глоток черной матери-ночи, не знакомой в июне жителям северных городов. Я помню, как после полярного дня в Мурманске больше всего хотелось окунуться в этот густой душистый сверчковый мрак.
Юля собирается уходить. Пара выпускников, которых не разобрали родители, валяется на земле возле опрокинутых столиков. Только одна девочка в кукольном платье с рюшем, как заведенная, танцует между поваленными столами.
– Привыкла в стриптизе работать, ей спать не хочется, – бурчит Юля. Мы расходимся в разные стороны наступающего утра. Мимо взметнувшихся к небу рук юной школьницы-стриптизерши.
