Финансовый кризис, разразившийся осенью 2008 года, перестроил господствующие взгляды на капитализм и социализм. До недавних пор любая критика неолиберальных стратегий дерегуляции, приватизации и сокращения структур социального обеспечения – не говоря уже о самом капитале – отвергалась господствующими средствами массовой информации как бред сумасшедшего. Однако в начале 2009 года «Ньюсуик» вынес на свою обложку лишь отчасти ироничное заявление: «Мы все теперь социалисты». Господство капитала внезапно оказалось открыто критике, как слева, так и справа, и теперь кажется неизбежной – по крайней мере на какое-то время – некоторая форма социалистического или кейнсианского государственного вмешательства в экономику.
Однако нам следует взглянуть на то, что лежит вне этой альтернативы. Слишком часто кажется, будто единственный выбор – это выбор между капитализмом и социализмом, верховенством частной собственности или же общественной собственности, так что единственное лекарство от болезней госконтроля – приватизация, а от болезней капитала – обобществление, то есть госрегулирование. Нам нужно исследовать другую возможность: не капиталистическую частную собственность, не социалистическую общественную собственность, а общее (common) в коммунизме.
Многие центральные понятия нашего политического словаря, включая коммунизм, а также демократию и свободу, так извращены, что стали почти непригодны для использования. Вообще говоря, в стандартном словоупотреблении коммунизм стал означать свою противоположность, а именно тотальный контроль государства над экономической и общественной жизнью.Конечно, мы могли бы отбросить эти понятия и придумать новые, но тогда мы бы отбросили и долгую историю борьбы, мечтаний и надежд, которые с ними связаны. Я думаю, что лучше бороться за сами эти понятия, чтобы восстановить или обновить их содержание.
Одна из причин того, почему коммунистические гипотезы предшествующих эпох больше не имеют силы, состоит в том, что изменилась структура капитала – так же как и условия и продукты капиталистического производства. Как люди производят и на рабочем месте, и вне его? Что они производят и в каких условиях? Как организована производственная кооперация? И каковы разделения труда и власти, которые разъединяют их по гендерным и расовым линиям, в локальном, региональном и глобальном контекстах?
С середины XIX века позицию гегемона в обществе удерживала тяжелая промышленность – не в том смысле, что большинство людей работало на заводах (на самом деле даже в лидирующих странах это был небольшой процент населения), а скорее в том, что свойства промышленности постепенно навязывались другим секторам, а в конечном счете и самому обществу. Однако сегодня очевидно, что промышленность уже не занимает позиции гегемона. Это не значит, что сегодня на заводах работает меньше людей, чем десять, двадцать или пятьдесят лет назад – хотя в некоторых отношениях их расположение изменилось, сместившись по другую сторону разделения труда и власти. Это утверждение опять же касается не столько количества, сколько качества. Промышленность больше не распространяет свои качества на другие сектора и в целом общественные отношения. Это кажется мне относительно непротиворечивым утверждением.
Возражения возникают, когда на место промышленности предлагается другой тип производства. Мы с Тони Негри считаем, что сегодня эту гегемонную позицию начинает занимать нематериальное, или биополитическое производство – производство идей, информации, образов, знания, кодов, языков, общественных отношений, аффектов и т.п. Это характеризует все виды экономической деятельности, от наиболее до наименее престижных: от медработников, бортпроводников и педагогов до программистов и от работников фастфуда и колл-центров до дизайнеров и рекламщиков. Большая часть этих профессий, конечно, не являются новыми, но связь между ними, наверное, наиболее заметна и, что еще важнее, их характерные особенности сегодня постепенно распространяются на другие сектора экономики и на все общество в целом. Промышленности приходится информатизироваться: знание, коды и образы становятся все более важными в традиционных секторах производства, и производство аффектов и заботы становится центральным в процессе валоризации.
Параллельно с ростом доминирования промышленного производства Маркс также отмечал борьбу между двумя формами собственности: недвижимой (например земли) и движимой (например материальных благ). Сегодня с подъемом биополитической экономики борьба происходит между материальной и нематериальной собственностью. Или, иными словами, тогда как Маркс уделял наибольшее внимание движимости имущества, сегодня на повестке дня – дефицит и воспроизводимость, так что борьба ведется между эксклюзивной и разделяемой собственностью.
Зарождающееся господство этой формы собственности важно, в частности, потому, что демонстрирует как таковой конфликт между общим и собственностью, возвращая его в центр внимания. Идеи, образы, знания, коды, языки и даже аффекты могут приватизироваться и управляться в качестве собственности. Но охранять право собственности на них гораздо сложнее из-за легкости их обмена и воспроизводства. Эти блага постоянно стремятся выйти за границы собственности и стать общими. От того, что ты делишься со мной своей идеей, она не становится для тебя менее полезной, обычно даже наоборот. На самом деле, чтобы идея, образ или аффект достигли максимума своей продуктивности, их нужно делить с другими и делать общими. Приватизация резко снижает эту продуктивность. То же происходит и когда общее делают общественной собственностью, подчиняя его государственному контролю. Собственность уже начинает сковывать капиталистический способ производства. Здесь возникает внутреннее противоречие капитала: чем больше общее присваивается в качестве собственности, тем менее оно продуктивно. И все же расширение сферы общего подрывает отношения собственности.
Неолиберализм определяется борьбой частной собственности не только против собственности общественной, но также – что, возможно, и более важно – против общего. Объектом неолиберальных стратегий капитала становились два типа общего. С одной стороны, примером общего является земля и связанные с ней ресурсы: леса, вода, воздух, полезные ископаемые и т.п. С другой стороны, общее отсылает к результатам человеческого труда и его творческих способностей: идеям, языку, аффектам и т.п. Ярким примером такой приватизации являются добывающие отрасли, обеспечивающие транснациональным корпорациям доступ к алмазам в Сьерра-Леоне, нефти в Уганде или залежам лития и водным ресурсам Боливии. Многие авторы, такие как Дэвид Харви и Наоми Кляйн, описали этот процесс в понятиях, демонстрирующих то, как снова стало важным первоначальное накопление, или накопление через изъятие.
Неолиберальные стратегии приватизации «искуственного» общего гораздо более сложны и противоречивы. Как я уже говорил, чем сильнее общее подчиняется отношениям собственности, тем менее продуктивным оно становится. И все же капиталистическая валоризация требует первоначального накопления. Несмотря на все противоречия, во многих областях капиталистические стратегии приватизации общего продолжают работать (хоть часто и с трудом) благодаря таким механизмам, как патенты и копирайты. Музыкальная и компьютерная индустрии полны таких примеров. Сюда же можно отнести и случаи с так называемым биопиратством: процессом, в ходе которого транснациональные корпорации с помощью патентов экспроприируют общее в форме традиционного знания или генетической информации, полученной из растений, животных и людей. Традиционное знание, например, о лечебных свойствах того или иного растения становится частной собственностью корпорации, патентующей это знание. (На самом деле, слово «пиратство» не совсем подходит для подобных действий. Пираты занимаются гораздо более достойными вещами: они крадут чужую собственность. Эти же корпорации воруют общее и превращают его в собственность.)
Само по себе развитие капитала безусловно не явлется чем-то положительным, и тенденциальное господство нематериального, или биополитического, производства несет с собой новые и более жесткие формы эксплуатации и контроля. Но вместе с тем мы должны понимать, как биополитическое производство, выходя за рамки капиталистических отношений, постоянно отсылает нас к общему, усиливает автономию труда и создает инструменты и орудия, которые в дальнейшем могут быть использованы в проекте освобождения.
Идея общего может помочь нам понять, что означает или что может означать коммунизм. В своих ранних сочинениях Маркс выступал против любой концепции коммунизма, которая бы предполагала отказ от частной собственности лишь для того, чтобы сделать все блага собственностью сообщества. Напротив, правильно понятый коммунизм предполагает не только отмену частной собственности, но и отмену собственнности как таковой. Конечно, нам тяжело вообразить наш мир и себя самих вне отношений собственности. «Частная собственность сделала нас столь глупыми и односторонними, – пишет Маркс, – что какой-нибудь предмет является лишь тогда, когда мы им обладаем». Как же нечто может быть нашим, если мы им не обладаем? Каково будет рассматривать себя самих и окружающий нас мир не в качестве собственности? Неужели частная собственность сделала нас настолько глупыми, что мы не можем себе этого представить? Маркс пытается помыслить коммунизм, пусть грубовато и романтически, как создание нового способа видеть, слышать, мыслить, любить, или, короче говоря, создание нового человечества.
Здесь Маркс пытается найти общее, или, точнее, форму биополитического производства, отданную в распоряжение общего. Открытый доступ и свободный обмен, которые характеризуют использование общего, являются внешними и враждебными отношениям собственности. Нас сделали настолько глупыми, что мир предстает нам лишь частным или государственным. Мы стали слепы к общему. Коммунизм следует определять не только как отмену частной собственности, но и как утверждение общего – утверждение открытого и автономного производства субъективности, общественных отношений и форм жизни, – самоуправляемое создание нового человечества. То, что частная собственность значит для капитализма, а государственная собственность – для социализма, тем общее является для коммунизма.
Опубликовано в Guardian
Перевод с английского Веры Акуловой и Дмитрия Потемкина
