Обозревая идеологический пейзаж современного мира, трудно заметить что-либо, кроме развалин. Все, что в течение последних 300 лет вдохновляло человечество на борьбу за лучшее будущее, кажется полностью обесцененным; все знамена – поруганы, все скрижали – разбиты. Идеалы прогресса, будь то стремление к национальному развитию в «третьем мире» или к социальному государству в богатых странах, концепции постиндустриального общества или традиционный коммунизм, потерпели крушение – как, впрочем, и неолиберальная вера в волшебную палочку в «невидимой руке» свободного рынка. Аналогичным образом увядают и различные идеологии «третьего пути» вроде экологизма и реформистского альтерглобализма. Благое желание очеловечить капитализм средствами паллиативного лечения, обуздать стихийные экономические силы обращением к дальновидности государственных мужей или нравственным императивам гражданского общества вновь разбилось о скалу частнособственнического эгоизма.
Сегодняшняя Россия представляет собой вовсе не девиацию, печальное отклонение от «цивилизованных норм», как уверяют либерально-оппозиционные деятели, а наиболее концентрированное выражение общемировой тенденции к авторитарной деградации или скорее «нормализации» буржуазной системы. Капитализм, оправившийся от революционного шока, похоронивший – казалось, навсегда – своего могильщика, снова стал «свободным» (от общественных обязательств и контроля), или, согласно другой терминологии, «диким» капитализмом. Новые индустриальные страны и бывшие государства соцлагеря, «свободные» от живых традиций классовой борьбы и политического демократизма, оказались идеальным полигоном для неолиберальных экономических экспериментов. Однако не являются ли они в то же время и лабораторией наиболее «передовых», созвучных эпохе корпоративной тирании, технологий господства? Не предстоит ли России, поочередно сыгравшей роли «жандарма Европы» и застрельщика мировой революции, новая историческая миссия – служить международным питомником и рассадником «управляемой демократии»?
Имперская идеология путинского режима, при всей ее внешней почвенности и самобытности, является «генетически модифицированным» плодом от всемирного древа постмодернизма. Она могла произрасти лишь в обществе, которое в 1990-е годы буквально вырвало идеологией, в пространстве тотального цинизма и отчуждения. Жонглирование артефактами прошлого, производство консенсуса как средство поддержания социальной атомизации, буржуазный прагматизм, прикрывающийся эклектическими обрывками старых мифологий – все это в равной мере характерно как для российской, так и для западной элиты, с той лишь разницей, что в одном случае объектом цитирования становятся авторитарные мифы царизма и сталинизма, а в другом – мифы свободной конкуренции, парламентской демократии и прав человека. Недавняя история с журналистом Подрабинеком, оскорбившим «советских ветеранов» и подвергнутым травле «нашистами», является точной копией скандала вокруг «карикатур на Пророка», потрясшего западный мир пару лет назад. Столкновение (сталкивание) «ложных сознаний», виртуозная постановка псевдобаталий, манипуляция общественным мнением в интересах стоящего над обществом арбитра – всё это проявления классической бонапартистской стратегии. Российское законодательство об «экстремизме», карающее за «возбуждение ненависти и вражды к какой-либо социальной группе», очевидно, является конечным выводом из «политики идентичностей». Центр «Э» – вот штаб-квартира политкорректности и толерантности в современной России.
Разгул ксенофобии, расизма и националистического террора в РФ является проявлением общей тенденции к возвращению архаических конфликтов, вызванной триумфом империализма и крахом социалистической, пролетарской, политики. Неорасизм на Западе, радикальный ислам на Востоке, нацистский террор в России – явления одного порядка. С одной стороны, это стихийная реакция средних слоев и части трудящихся на господство транснационального капитала, атрофию социальных функций национального государства, рост социального неравенства (реакционный антиглобализм), с другой – отражение тоталитарных вожделений крупных собственников. Опасность национал-экстремизма – не столько в том, что маргинальные профашистские деятели получают депутатские мандаты и (на деле, весьма условный) доступ к «большой игре». Фашистская диктатура в старом стиле была бы возможна лишь в условиях прямой революционной угрозы буржуазным интересам. Сколько бы процентов голосов не набирали в Европе ле пены и вильдерсы, как бы ни козыряли своей близостью к властям «полуреспектабельные» структуры вроде «Русского образа», они и впредь останутся третьесортными агентами по особо грязным делам, но отнюдь не вершителями буржуазной политики.
Куда страшнее разлагающий эффект национализма. Чтобы «монсеньор Капитал» не умер от несварения, он должен выделять пищеварительные соки, превращающие класс производителей в инертную однородную массу «населения» (говоря грубо, словосочетание «национальное единство» означает «Трудящиеся – говно»). Препятствуя возникновению действительной – классовой – солидарности рабочих или подрывая ее, национализм обеспечивает правящей элите свободу рук для ее антисоциальных и антидемократических целей. Власть может держать нацистов на длинном или коротком поводке, в зависимости от ситуации, однако сути это не меняет. Путинская «суверенная демократия» нуждается в радикальном национализме, поскольку, во-первых, воздействуя на значительный сегмент общества, он создает почву для все более авторитарных мероприятий, во-вторых – пугая более либеральную часть обывателей, толкает ее к выбору «меньшего зла» и, в-третьих, помогает создавать жизненно необходимую бонапартизму атмосферу управляемой нестабильности, в которой «сильная власть» выступает единственным гарантом национального единства.
Подобный же механизм, пускай не столь откровенно, действует и на Западе. Берлускони, Буш, Саркози пришли к власти, используя антиисламскую и антииммигрантскую истерию. Ультраконсервативные и ксенофобские режимы в Прибалтике и Польше являются мощным фактором возрождения европейского империализма и милитаризма (оппозиция, проявленная последней в отношении проекта Евроконституции, была продиктована стремлением защитить великопольские интересы в рамках Евросоюза, а отнюдь не принципиальными мотивами). С другой стороны, рост влияния 
радикальных националистов зачастую с выгодой используется традиционным истеблишментом как средство мобилизации демократической общественности против «экстремистской угрозы». Говоря о панике, охватившей французских интеллектуалов во время выборов 2002 года, когда кандидат ультраправых Ле Пен победил в первом туре «социалиста» Жоспена, Ален Бадью остроумно заметил: «Существует одно фундаментальное различие – различие между «быть на месте кандидата» и «быть на месте, которое указывает на возможность быть у власти»… Нам прекрасно известно, что Ле Пен – кандидат или даже Ле Пен – кандидат с большим числом голосов не слишком волнует толпу… Совершенно другое дело, когда Ле Пен оказывается на месте, указывающем на возможность быть у власти: такая ситуация вызывает, по меньшей мере, среди определенных слоев населения, невообразимый аффект… Да, кандидатом может быть всякий, но на заранее определенном месте возможной власти может оказаться только тот, кто соответствует норме… только тот, о ком заранее известно, что он не сделает ничего существенно отличного от сделанного предшественниками». Выбор: «Ширак или Ле Пен», правые или ультраправые, плохо или еще хуже, способствует постепенному, но неуклонному авторитарному дрейфу западной политической системы. В сущности, это тот же самый «выбор», который привел к крушению IV Республики в 1958 году: бонапартист де Голль или алжирские «ультрас», суверенная демократия («демократия» под сувереном) или фашистская хунта.
Перспектива установления репрессивных режимов в Западной Европе вовсе не является чем-то фантастическим. С началом подъема «антиглобалистского» движения в начале 2000-х годов крайне жесткое – по западным меркам – ограничение гражданских прав активно практикуется в отношении участников протестов, большинство из которых, вопреки медийной дезинформации – сторонники ненасильственных действий. Волна возмущения полицейскими убийствами, прокатившаяся недавно по Франции и Греции, отражает не только повышенную «чувствительность» европейцев к нарушению прав человека (как думает привыкший к крови отечественный обыватель), но реакцию общества на определенный тренд, лишь подчеркнутый трагической гибелью подростков. В отличие от деполитизированных и, следовательно, почти лишенных исторической памяти российских масс, европейские трудящиеся прекрасно помнят совсем недавние времена, когда полицейский террор был обыденным языком общения государства с несогласными.
Когда в 1977 году «Sex Pistols» пели: «God save the Queen / The fascist regime», они не так уж сильно преувеличивали. Достаточно вспомнить брутальные репрессии и поистине геббельсовскую кампанию клеветы, обрушенные Тэтчер на бастующих рабочих и республиканское движение в Северной Ирландии. Весьма характерна фраза, брошенная «железной леди» в разгар знаменитой шахтерской забастовки 1984 года: «Штрейкбрехеры? Это львы… Это лучшие люди Британии», и это еще весьма мягкий пример ее викторианской «политкорректности». В Западной Германии 1960–1970-х годов государственный аппарат, укомплектованный «бывшими» нацистами, использовал соответствующие методы, а часто и риторику против протестующих студентов и рабочих. Терроризм РАФ был порожден терроризмом властей, в частности, покушением на студенческого лидера Руди Дучке и убийством мирного демонстранта Бенно Оннезорга в 1967 году. Биргит Хогефельд позднее вспоминала: «Окружающая реальность довольно скоро подтвердила мои догадки о существовании “институционального фашизма”, аппарата, создавшего для себя целый арсенал средств подавления и готового пустить их в ход при малейших признаках сопротивления: наиболее остро это выразилось в убийстве заключенных1, а с 1974 года машина заработала в полную силу… Репрессии и запугивания середины 70-х не прошли для нас бесследно. Наши взгляды стали меняться: на первый план в отношениях с государством начало выдвигаться сопротивление».
При всех очевидных недостатках идеологии и тактики РАФ трудно не согласиться с тем, что в сегодняшней России мы имеем практически тот же режим, который рафовцы именовали «институциональным», или «спящим», фашизмом. Разумеется, отождествление путинской России с III Рейхом или даже поздней франкистской Испанией было бы неверно. Однако у Кремля имеются все легальные инструменты для проведения широкомасштабного террора и окончательной ликвидации всех оставшихся «пережитков демократии». Если бы «закон об экстремизме» применялся не выборочно, а повально, против всех, кто формально подпадает под его статьи, Россия покрылась бы концлагерями. И можно быть вполне уверенным, что любая вспышка массового протеста, ставящего под угрозу основы режима, вызовет именно такую реакцию. Страх властей перед социальным взрывом в первые кризисные месяцы породил целую серию нападений и убийств левых, профсоюзных и правозащитных активистов. Только слабость реальной оппозиции, рабочего и социального движений, инертность населения пока «спасают» нашу страну от ужасов тоталитарной диктатуры. Парадоксальным образом, РФ не является фашистским государством по тем же самым причинам, по которым она не является демократической.
Цензура, которая служит постоянным предметом жалоб российской либеральной общественности, отличается от «цивилизованных стандартов» только топорностью исполнения. Проведенный в 2008 году Фондом защиты гласности мониторинг однозначно свидетельствует об отсутствии «свободы СМИ» во всех без исключения частях России. К «относительно свободным» доклад причисляет 19 субъектов РФ, к «относительно несвободным» – 45 регионов. В 17 российских провинциях, по данным Фонда, цензура господствует безраздельно. Местные эксперты, опрошенные Фондом, в один голос жалуются на административное давление или прямую зависимость масс-медиа от госструктур. Свободные и «относительно свободные» СМИ маргинальны и подвергаются систематическим репрессиям. Однако те же эксперты отмечают куда более позорный факт: в подавляющем большинстве случаев цензура в обычном смысле этого слова не нужна – ее с успехом заменяет самоцензура. «Административный нажим, – возмущается респондент Фонда из Питера, – соседствует с упреждающей угодливостью самих журналистов. К примеру, не было прямого запрета критики проекта строительства небоскреба “Газпромом”. Однако многие городские СМИ, включая большинство ежедневных газет, телевизионных и радиоканалов, занимали четкую провластную позицию». «Прямой цензуры, – вторит ему приморский эксперт, – обычно нет, есть вежливые просьбы или рекомендации воздержаться, особенно во время выборов, особенно – в Госдуму». «Никто не верит в то, что можно написать какую-то правду, и что-то изменится, – сетует журналист из Рязани. – Не изменится ничего, кроме как будут неприятности по работе и в личной жизни».
Контроль государства над информационным полем отнюдь не тотален. Классовый характер этого контроля проявляется в том, что в качестве средства манипуляции выступают СМИ «обывательские», рассчитанные на малоинтеллигентного, массового потребителя: телеканалы, желтая и полужелтая пресса и т.п. Примитивная развлекательность, своего рода лубочность, отвечающая стремлению «расслабиться» после тяжелого отупляющего труда – вот, собственно, главный инструмент воздействия на общественное мнение. Что же касается собственно цензуры, то это лишь вспомогательное орудие. Яд официозной пропаганды проскальзывает в пищевод обывателя вместе с сиропом поп-культуры.
«Свобода информации», будто бы царившая в 90-е годы – не более чем либеральный миф. Да, в начале 2000-х медиа-империи Березовского и Гусинского были экспроприированы силовиками. Да, контроль государства над информацией стал более непосредственным и более жестким. Либеральная интеллигенция восприняла исчезновение с телеэкранов Евгения Киселева, Хрюна Моржова и Степана Капусты как национальную трагедию. Но в реальности произошло отнюдь не удушение свободы слова, а лишь перераспределение властных полномочий внутри правящего класса, централизация управления общественным мнением в руках одного буржуазно-бюрократического клана. «Именно в 90-е гг., – писал в своем нашумевшем «манифесте» Михаил Ходорковский, – возникло представление о всесилии неких политтехнологов – людей, которые якобы способны восполнять отсутствие реальной политики в тех или иных областях хитроумными виртуальными продуктами одноразового использования… Мне ли, одному из крупных спонсоров президентской кампании 1996 г., не помнить, какие поистине чудовищные усилия потребовались, чтобы заставить российский народ “выбрать сердцем”?! … Либералы говорили про свободу слова – но при этом делали все возможное для установления финансового и административного контроля над медиапространством… Чаще всего подобные действия оправдывались “угрозой коммунизма”, ради нейтрализации которой позволено было всё».
Вернемся, однако, к Западу, который, по общему мнению российских демократов, является землей обетованной независимой журналистики, и обратимся к тому, что думают об этом тамошние оппозиционные интеллектуалы. Ноам Хомский, знаменитый лингвист и один из ведущих левых критиков империализма, характеризует позицию ведущих западных СМИ в отношении проблем «третьего мира» и американской внешней политики следующим образом: «Позиция сознательного игнорирования имеет достаточно прецедентов. Ее классическое проявление описано Джорджем Оруэллом в предисловии к “Скотному двору”, посвященном обзору тех способов, посредством которых в свободных обществах “могут замалчиваться непопулярные идеи и утаиваться неудобные факты, причем даже в отсутствие всяких на то официальных запретов”. По наблюдениям Оруэлла, столь зловещая форма “литературной цензуры … в большинстве случаев носит добровольный характер”. Отчасти это объясняется хорошим воспитанием, внушающим людям “всеобщее молчаливое согласие с тем, что не стоит упоминать данный конкретный факт”. Вследствие такого сознательного игнорирования и других обстоятельств, всякий, кто бросит вызов господствующей ортодоксии, обнаружит, что вокруг него самого с поразительной эффективностью складывается заговор молчания». Еще более жестко высказывается израильский публицист 
Исраэль Шамир: «Каждая израильская жертва конфликта имеет имя, портрет, биографию. Мы слышим голоса осиротевших детей, овдовевших жен, безутешных матерей. Убитые палестинцы остаются безымянными. Это лишь номера и числа – двое убиты, 60 ранены, 10 убито, 120 ранено, 130 убито, 6 тысяч ранено. Мы не видим их лиц, не слышим рассказов их семей. Израильское ТВ вещает часами из крохотного форпоста Псагот, или из Гило, но происходящее на улицах Рамаллы и Бейт-Джаллы мы видим лишь через объектив снайперского ружья. Как себя чувствует палестинская женщина, по дому которой садят израильские танки? Чего хотел добиться в жизни 12-летний мальчик, прежде чем его череп расколола пуля “дум-дум”? Этого мы не знаем и не узнаем из нашей прессы». Таким образом, и в таком чувствительном пункте, как свобода слова, не существует качественной разницы между «суверенно-демократической» Россией и «демократическим» Западом (к которому не географически, но политически относится и Израиль). Разумеется, «сознательное игнорирование» – более тонкий инструмент сокрытия правды, чем «стоп-листы» и прямые директивы властей «не говорить о кризисе», а заговор молчания гораздо гуманнее пули из-за угла. Впрочем, натовские бомбежки бюро арабского телеканала «Аль-Джаззира», убийства и преследования ее журналистов свидетельствуют о том, что во многих отношениях российскому режиму еще есть чему поучиться у заокеанских собратьев.
Действительные различия между Россией и Западом лежат не в плоскости идеологии правящих элит. Это различия в уровне солидарности и организованности трудящихся, степени сохранности левой, антикапиталистической и демократической, традиции. Оппозиция «индивидуалистическая Европа vs коллективистский Восток» не выдерживает критики фактами. Скорее можно говорить об обратном: атомизированное постсоветское общество, предельно воплощающее в себе либеральную концепцию bellum omnium contra omnes2, противостоит культуре коллективного сопротивления старых капиталистических наций. Если в раннюю эпоху империализма центр буржуазной системы атаковал докапиталистические уклады периферии, то сегодня происходит нечто обратное: «периферийные империи» вроде России или Китая способствуют ослаблению мирового рабочего класса, прежде всего там, где он добился наибольших успехов, то есть на Западе. Роль международного штрейкбрехера – вот место, уготованное новым индустриальным и постсоциалистическим странам глобальным капиталом.
Некоторые зарубежные левые, ослепленные ненавистью к американскому империализму, не понимают того, что поддержка России в войне с Грузией или поддержка иранского режима в противовес США не менее отвратительны чем поддержка либералами Израиля или НАТО. Эта идущая от сталинизма трактовка антиимпериализма как антизападного национализма не имеет ничего общего с анализом Ленина, рассматривавшего империализм как высшую стадию капитализма, а не как политику геополитической экспансии и экономического угнетения богатыми странами стран периферии. Империализм в марксистском значении этого слова тотален. Это способ жизнедеятельности капитала, при котором господство транснациональных корпораций и порождаемый им политический порядок являются conditio sine qua non существования мировой экономики, а значит, и каждой отдельно взятой национальной экономики. Противоборство различных групп капиталистических интересов, внешним выражением которого являются межгосударственные конфликты (и в котором этнические или идеологические мотивы реально не играют никакой роли, в чем легко убедиться на примере российско-украинских «газовых войн» или теплой дружбы США и Саудовской Аравии), – не та борьба, в которой рабочий класс мог бы занять ту или иную сторону.
Разгоревшиеся год тому назад в связи с косовским и югоосетинским кризисами дебаты вокруг «права наций на самоопределение» и «права наций на территориальную целостность» наглядно продемонстрировали цинизм и лицемерие империалистической геополитики. 13 декабря 2008 года, выступая против признания независимости Косово, Сергей 
Лавров заявлял: «Мы озабочены не столько тем, будем мы кого-то признавать или не будем. Конечно, эти вопросы существуют и для территорий, которые находятся ближе к России, чем к Косово. И российская позиция продиктована тем, что сепаратистские тенденции создают проблемы в других частях мира. В том числе, и в регионах, которые находятся непосредственно на наших границах». В переводе с дипломатического языка на человеческий, это означало: «Отвлеченные принципы волнуют нас меньше всего. Но вы посягнули на наш кусок и, значит, пеняйте на себя. Если вы создадите проблемы нам, мы создадим проблемы вам. Отнимете Косово у нашего вассала Сербии – мы отнимем Южную Осетию и Абхазию у вашего вассала Грузии. Кровь за кровь».
Когда российская авиация и артиллерия сносит с лица земли город Грозный – это «защита конституционного строя и территориальной целостности России», когда грузинская армия разрушает Цхинвали – это вероломная агрессия против свободолюбивого народа. Можно проливать слезы по косовским сербам, изгоняемым с родной земли, и в то же время не замечать изгнания грузин из Южной Осетии и Абхазии3. Можно возмущаться сожжением сербских жилищ в Косовской Митровице и поощрять сожжение грузинских сел4. Ведь «сепаратизм» – это когда что-то отбирают у нас, а когда мы что-то отбираем – это «операция по принуждению к миру».
Столь избирательная чувствительность является, впрочем, нормой для всех империалистов – Кремль в данном случае лишь воспроизводит западные «стандарты и ценности». Так, в 1998 году «гуманитарная интервенция» НАТО в Югославии оправдывалась этническими чистками, производившимися режимом Милошевича в отношении косоваров. В то же время член НАТО – Турция беспрепятственно осуществляла чудовищный геноцид курдов, что, конечно, не помешало ей принять деятельное участие в «миротворческой миссии» на Балканах и удостоиться громких похвал за свои «гуманитарные намерения». «С нашей стороны было бы несправедливо, – заявлял в ответ на критику тогдашний вице-президент США Эл Гор, – принуждать Турцию к тому, чтобы она не просто была демократической страной, но и признавала права человека, и при этом не помогать турецким властям справиться с терроризмом».
Классическое (и по-прежнему актуальное) марксистское решение состоит в том, что пролетарии должны в любом случае выступать против буржуазии и в первую голову против «своей», отечественной, независимо от того, насколько сильна эта последняя. С другой стороны, противодействие собственной элите отнюдь не предполагает поддержку ее двойника-антагониста. Иракская компартия предала интересы рабочего класса не тем, что накануне натовского вторжения выступила против Саддама Хусейна, а тем, что принялась лизать пятки американцам, когда баасистский режим пал. Прегрешение Чавеса перед международным социализмом не в том, что Венесуэла закупает у России вооружения (играть на противоречиях в стане врагов можно и должно), а в том, что, лобызаясь с Медведевым и заявляя о поддержке российской внешней политики, Чавес морально содействует империализму, осуждая лишь его частные проявления (американский империализм). Точно так же противники «дикого», «мафиозного», «олигархического» капитализма в России поддерживают веру в капитализм «цивилизованный», «прозрачный» и «европейский», что косвенным образом идет первому лишь на пользу.
Любая буржуазия является империалистической, поскольку она существует в эпоху империалистического капитализма и подчиняется ее логике. Тот или иной национальный отряд буржуазии («национальный» либо по месту формальной приписки, либо, как российский капитал, по местоположению своих стратегических ресурсов, либо по своей объективной слабости) может быть более или менее агрессивным – в зависимости от переменчивых обстоятельств. В начале афганской и иракской кампаний корпоративная элита и подавляющее большинство «среднего класса» США были настроены архишовинистически и воинственно. Увязнув в собственном дерьме и столкнувшись с растущим общественным негодованием, вчерашние «ястребы» прикинулись «голубями». Либеральный мелкий буржуа в современной России может сочувствовать Украине и Грузии как клиентам Запада, поскольку его зависть к отечественной олигархии, «кошмарящей» малый бизнес, пересиливает классовую солидарность. Однако нет большего американского «патриота», чем такой свихнувшийся буржуа. Осуждая российские зверства в Чечне, он охотно подхватывает любую ложь американского или израильского агитпропа. Последовательность моральных суждений для либерального обывателя невозможна, ибо это означало бы отказ от буржуазной точки зрения.
Является ли Усама бен Ладен с его утопией панисламского халифата антиимпериалистическим воителем? Разумеется, нет. Отпрыск влиятельного клана космополитической буржуазии, прошедший, как и все движение «моджахедов», американскую выучку в советско-афганской войне, он является реакционным империалистическим романтиком (и в этом плане очень схож с Гитлером). Весь «антиимпериализм» исламистов сводится к фанатическому желанию изгоев мировой буржуазии использовать стихийный протест угнетенных масс «третьего мира» в целях, предельно далеких от социалистических. Симпатии к фундаментализму, проявляемые рядом левых и даже «марксистских» тенденций западного мира – явление того же порядка, что и поддержка Кремля Чавесом. Не имея перед глазами сильного рабочего движения на Востоке, ищут ему замену, суррогат. Не наблюдая активно действующих левых сил на политическом поле России или исламских стран, изобретают софизмы, в соответствии с которыми путины и ахмадинежады «объективно» являются антиглобалистами. Не находя субъект настоящей революции, объявляют «революцией» гнилое бурление в утробе глобального капитала.
1 Лидеров «первого поколения» РАФ – Ульрики Майнхоф, Андреаса Баадера, Гудрун Энслин и Яна-Карла Распе в штутгартской тюрьме «Штамхайм».
2 Война всех против всех (.).
3 В 1991 году сербы составляли 11 % населения Косова, в 2007 – 5 %. На момент начала грузино-осетинского и грузино-абхазского конфликтов численность грузин в Абхазии составляла 239 872 человек (46 %); в Южной Осетии – 28 544 (28,9 %). Согласно переписи 2003 года, число грузин в Абхазии сократилось до 45 953 (21 %). По данным на 2008 год – до начала «пятидневной войны» – грузинское население Южной Осетии составляло 18 тысяч человек (25 %). В результате боевых действий около 15 тысяч из них стали беженцами.
4 Согласно отчету «Мемориала», «опрошенные в Тбилиси бывшие жители (грузинских) сел Эредви, Кехви, Тамарашени, Курта говорили, что до них не доходили никакие призывы о необходимости покинуть села… 9–10 августа, когда российские войска и югоосетинские вооруженные формирования вошли в эти села, там оставались те, кто по тем или иным причинам не смог или не пожелал уйти, – прежде всего, грузинские старики и смешанные семьи. Практически сразу же вооруженные люди начали грабить и поджигать жилые дома. К концу августа были практически уничтожены села Кехви, Курта, Ачабети, Тамарашени, Эредви, Ванати, Авневи, Нули… Сломив сопротивление грузинских войск в селе Никози, 12 августа части российской армии вошли в Горийский район и двинулись через села к городу Гори, практически не встречая сопротивления. Жители этих сел не были предупреждены руководством Грузии о грозящей им опасности – о возможных артобстрелах и бомбардировках… Вслед за российскими войсками в Горийский район вошли югоосетинские вооруженные формирования. Началась вакханалия грабежей, поджогов домов и насилия над мирными жителями. Войдя в село Эргнети, вооруженные люди из состава югоосетинских формирований начали поджигать дома, которые еще даже не были ограблены, и превратили село в зону сплошного разрушения. Из 150 домов села были сожжены около 90 %. На стенах сожженных домов отсутствуют следы, оставленные пулями стрелкового оружия или осколками снарядов. Нет также воронок от снарядов. Вся картина свидетельствует о том, что дома были преднамеренно сожжены, а не разрушены в ходе боев, обстрелов и бомбардировок».
