Новый фильм Валерия Тодоровского «Стиляги» (2008) стоит похвалить уже за стилистическую точность и неординарную постановку в стиле бродвейского мюзикла Он напоминает и пинкфлойдовскую «Стену», и «Вестсайдскую историю», и «Волосы» Формана, и «Все этот джаз» Боба Фосса, и «Покровские ворота» Козакова. Замечательно поставленные танцы, хорошо подобранные актеры, тщательно проработанный сценарий Ю. Короткова «Буги на костях» создают атмосферу фильма-праздника.
Можно, конечно, поговорить о некоторой затянутости картины, о том, что саунд-трек – это стилизованные Константином Меладзе римейки популярных песен конца XX века (так ненавязчиво подчеркивается преемственность поколений), но я остановлюсь на основной теме: стилягах и общественной реакции на них.
Через 12 лет после войны в социалистическом обществе появились стиляги. Комсомол и обыватели, в фильмы – «жлобы», отреагировали на них неадекватно: облавы на крохотные группки столичной в основном молодежи, собиравшейся в парке Горького, и пропагандистская кампания в «оттаявшей» прессе конца 50-х никак не соответствовали степени опасности самого явления.
Сюжет «Стиляг» непритязателен.Группа комсомольцев под руководством достаточно жесткого лидера Кати гоняет стиляг, разрезает их зауженные брюки-дудочки, стрижет коки. И тут одна «паршивая овца» из комсомольской дружины – Мэлс (Маркс – Энгельс – Ленин – Сталин), влюбившись в стиляжку Полину-Пользу, переходит «в лагерь врага». Такое вот обращение «Савла в Павла». С трудом, из-под полы, достав яркий клетчатый пиджак, галстук, зауженные брюки и туфли на «манной каше», он целеустремленно добивается Пользы и одновременно постигает науку клубной жизни. Не обходится, естественно, и без Сатаны в образе фарцовщика и сотрудника госбезопасности. Дальше «мундир делает солдата».
(Вообще весь фильм построен на контрасте, иногда даже нарочито преувеличенном. Яркая компания стиляг и серый мир вокруг них замечательно передают максималистский, черно-белый взгляд на вещи человека в 18 лет. Беззаботные стиляги оттеняют своим протестом быт коммунальных квартир и формализм комсомольских собраний.)
Несгибаемая комсомолка Катя пытается вернуть «заблудшую овцу» всеми доступными методами – от выговора на собрании до насильственной стрижки беременной Пользы. Всё тщетно: Мэлс делает выбор и кладет комсомольский билет на стол. Следуют рождение ребенка Пользы от заезжего афроамериканца Майкла, а также возвращение из США Фреда-Феди, стиляги и представителя «золотой молодежи», продавшегося за карьеру совдипломата. Фред приезжает с шокирующей новостью: в Америке нет стиляг. После чего, одной лишь фразой подчеркнув самодостаточность советских стиляг («Но мы-то есть»), Мэлс и Польза выходят на Тверскую в окружении представителей более поздних советских субкультур.
Казалось бы, типичный фильм о «тоталитарном прошлом». Но не все так просто. Прелесть фильма – именно в неоднозначности трактовок при подчеркнутой (самим стилем бродвейского мюзикла) легкости оценочных суждений. Противоборствующие стороны – стиляги и комсомольцы – дополняют друг друга, необходимы друг другу и взамен стиляги Мэлса комсомол получает совдипломата Фреда.
За исключением Фреда, все остальные стиляги – обычные советские рабочие и студенты. Они живут в обшарпанных коммуналках и в своем живом, творческом спонтанном протесте и дерзости наследуют комсомольцам 20-х, к концу 50-х выродившимся в омертвелый и безынициативный довесок партии. Не случайно, что именно Фред меняет «стиль» на успешную карьеру совслужащего, жизнь обеспеченную, но скучную. Можно не сомневаться, что лет через 30 механического повторения заученных фраз и десятка цитат, он станет успешным бизнесменом, отбросив вериги чуждой ему идеологии.
С другой стороны, в финале фильма мы видим, как счастливых героев сопровождает массовка из представителей различных субкультур, а в ней – множество представителей современных левых и антикапиталистически настроенных молодых москвичей, которые куда сильнее, чем стиляги 50-х, противостоят власти. Здесь и замечательные московские анархоклоуны Лена и Шут, жестоко избитые московской милицией весной 2008-го (их избиение даже вызвало международную кампанию солидарности), рядом с ними – Сеня, замерзший в декабре под Котласом с пачкой революционной литературы, Любаша, пропавшая осенью на Алтае… Это реальные люди.
Кто же в фильме действительно комсомолец? Фред или Мэлс? Что же заставило стиляг 50-х игнорировать советское общество и комсомол во время ударных пятилеток? Несомненно, фальшь и казенность советской бюрократии, которая всеми силами пыталась увековечить в мраморе существующее положение вещей, отрицала само развитие, пугавшее ее неопределенностью будущего материального положения. Энергия комсомола высвобождалась в процессе преследования небольших групп внешне других граждан. Партийная бюрократия выпустила пар в безопасном месте, углядев идейного (и не очень-то опасного врага) в советском студенте, танцующем буги-вуги, хотя очевидно даже внешнее сходство стиляг и комсомольцев-футуристов 20-х. Попытка плыть против течения, интуитивно воспринятая живым подростковым сознанием, не является оппозицией сама по себе, но может стать основой позиции, выверенной стилем.
Что же касается «проамериканской» настроенности стиляг – тут мирно уживались совершенно разные мотивы, весьма отчетливо показанные в фильме. Для Фреда Америка реальна, это страна, где он может купить качественные товары, а для чего нужно лишь быть «хорошим» комсомольцем. Для Пользы Америка – абстрактная мечта, потусторонний мир, а афроамериканец Майкл – пришелец с другой планеты.
В романе аргентинского писателя М. Фигераса «Камчатка» мальчик в условиях жесткой диктатуры военной хунты Аргентины мечтает о Камчатке, сказочной стране, где всё иначе. Мы ведь тоже для кого-то – далекая и экзотическая страна. «Случайно на ноже карманном найдешь пылинку дальних стран – и мир опять предстанет странным, окутанным в цветной туман». Камчатка или Америка, земля ли обетованная отрицают настоящее – не все ли равно? Аналогичным образом стиляги экстраполировали свой рай земной не во времени, а в пространстве. Разуверившись во временном континууме «царства свободы, лежащего по ту сторону материального производства», они искали его в пространстве, а если и добирались до реальных США, возвращались ко времени (в противовес консервативному здесь и в прошлом).
В реальной жизни большая часть стиляг, действительно, «перебесилась» – они стали обычными совслужащими. Наиболее радикальная часть, клеймя позором «жлобов», медленно спилась под звуки блюза, не имея реальной возможности каким-то образом влиять на власть и государство и с каждым годом все больше теряя надежду расцветить повседневность живым творчеством.
Многое ли изменилось с конца 50-х? Люди из массовки на последних кадрах фильма ответили бы скорее отрицательно. В прошлом году во Львове, я стал свидетелем того, как группа дедушек в вышиванках с помощью милиции сгоняла с памятника Шевченко эмо-подростков, что-то там позорящих своим видом, – не обошлось без вырванных сережек и порванных курточек. Всего лишь в двух кварталах на Армянке гид увлекательно рассказывает туристам, что это место при советах было местом сбора молодежных субкультур, которых постоянно здесь гоняли комсомольцы и милиция. Найдите отличия.
Да, комсомольцы постарели, но, конечно же, once a cop – always a cop. Чуть позже, уже в Закарпатье, на Шипоте, мне довелось видеть и как пьяный местный участковый из идейных патриотических соображений рвет в клочья растаманский флаг, принятый им почему-то за румынский.
В конце 50-х присвоение коммунизма бюрократией и ассоциированность его с перевыполнением плана по уборке зерновых вызвала смутный неосознанный протест против навязанной формы ради самой сущности, прикрытой, возможно, иной формой – так же, как при Наполеоне слова «свобода, равенство, братство» произносились французскими крестьянами не иначе как с издевкой, которая сама по себе и была утверждением этих же понятий в иной форме.
Вульгарное сведение равенства к подобности не отменяет сути самого этого принципа, и слова Пользы из фильма «Мы не лучше, мы просто все разные» лишь вторят известному китайскому изречению: «Пусть цветут все цветы».
Дмитрий Колесник