Это вторая часть интервью сайта LeftEast с Фоти Бенлисоем об истории турецкого левого движения. Как объяснил Бенлисой в первой части, эпоха между переворотами 1960 и 1980 годов, ставшая чем-то вроде высшей точки развития рабочего движения и социалистических политических партий в Турции, характеризовалась наличием многочисленных профсоюзных организаций и приверженностью профессионального класса левой идее, антиимпериалистическими идеологиями и националистическими идеологиями развития (developmental-nationalist ideologies). Как и во многих странах 1980-е были десятилетием буржуазной реакции под флагом неолиберального поворота, осуществленного при помощи помощью вооруженных репрессий, в случае Турции – путем военного переворота 12 сентября 1980 года. Мы попросили Фоти Бенлисоя рассказать о многочисленных проблемах, стоявших перед левыми в ту эпоху, кульминацией которой стал второй шоковый момент для институционального социалистического движения — распад СССР. Наконец, Бенлисой представит текущие перспективы, акцентируя внимание на движении Гези[1] и на продолжающихся конфликтах вокруг курдского национального движения.
LE: Действительно ли перестройка и распад Советского блока серьезно повлияли на турецкое левое движение или же оно было достаточно изолировано от этих процессов в Советском блоке и реагировало скорее на последствия переворота 1980 года? Какие разделительные линии и споры характеризовали турецких левых в 1990-х и 2000-х гг.?
ФБ: Распад СССР, конечно, был шоком для радикальных левых в Турции. Но это событие само по себе не вело к их поражению или разложению. Оно только усилило негативные последствия от предыдущих неудач. С одной стороны, результатом жестокого военного переворота 1980 года стало политическое и организационное поражение. С другой стороны, имело место и идеологическое поражение, нанесенное ранним неолиберализмом Тургута Озала. Главным образом это была экономическая и социальная политика, которая полностью свела на нет про-левую политическую и культурную атмосферу двух предыдущих десятилетий. История схожа с другими обществами, прошедшими через ранний неолиберализм. Что сделал Озал, так это разобщил и ослабил рабочий класс и деполитизировал классовую политику путем смешения неолиберальной технократии и популизма правого толка. “Озализм” имел решающее значение для изменения социальной базы левого движения. На самом деле, турецкие левые никогда не были плотно связаны с рабочим классом. Даже на протяжении 1960-х и 1970-х основой кадрового резерва левых была, в терминах Пулунзаса, “новая мелкая буржуазия”, которую составляли студенты, учителя, юристы, врачи, инженеры и пр. Неолиберализм Озала, открывающий новые карьерные пути для этой страты и проявляющий аппетит к возможностям рынка, сыграл ключевую роль в трансформации этой “ангажированной интеллигенции” (public-minded intelligentsia) в рыночно-ориентированные профессиональные средние классы. Таким образом, маргинализация рабочего класса как социального и политическая субъекта и идеологическая трасформация “интеллигенции” в эти годы социально изолировала и, в политическом отношении, вывела левых из строя. Это было “наследие”, полученное турецкими радикальными левыми от Озализма.
В течение следующих десятилетий главными проблемами левых были подъем политического ислама, а также рост и массификация курдского движения. Два этих народных движения доминировали на политической арене начиная со второй половины 1990-х, и левые стремились адаптироваться к этому новому политическому климату. Политический ислам старался заполнить пустоту слева, и, до определенной степени, мобилизовать подчиненные классы (subaltern classes) через дискуссию об анти-кемалистском популизме. Курдское движение, с другой стороны, стало массовым политическим феноменом, что создало огромное давление на националистическое по характеру турецкое государство. На самом деле курдские левые были продуктом более широкого брожения внутри турецких левых. Это случилось в 1970-е, когда курдские левые организации начали претендовать на независимую от турецкого левого движения политическую программу и стратегию и выражать собственное право на организационную автономию.
С начала 1980-х годов Рабочая партия Курдистана доминировала в политической географии курдских левых. Ее стратегия, вдохновленная маоизмом, затяжной народной войны и создания освобожденных зон для однажды обретенной Курдистаном независимости набирала силу со второй половины 1980-х годов. Впрочем, в 2000-х годах два эти движения развились. Партия справедливости и развития (ПСР) Эрдогана была “облегченной” версией турецкого политического ислама, воспринявшей неолиберализм и догмы международного порядка. После экономического кризиса 2001 года, который привел к краху право-центристских партий, ПСР доминировала в политическом спектре. Курдское движение, особенно после серьезных военных неудач ранних 90-х и ареста Оджалана, постепенно превратилось из классического “революционного” национально-освободительного движения в широкое демократическое левое движение с сильным уклоном в феминизм и экологическую повестку. Огромный успех легальных политических партий, который был связан с расширением курдского движения (Демократическая партия народов (ДПН) и ее предшественники 2000-х и 1990-х годов), сыграл важнейшую, хотя и противоречивую роль в этой трансформации. С одной стороны, эти партии стали главным механизмом мобилизации и политизации для многих сегментов курдского общества. С другой стороны, эти политические партии обеспечивали некоторое участие в деятельности институтов турецкого государства и, тем самым, сделали политический дискурс и стратегию движения более умеренными.
Эти изменения еще более разделяли и ставили в тупик турецких левых. Подъем политического ислама и правление ПСР вели к конфронтации между левыми либералами, которые видели возможность демократизации в европейской ориентации ПСР в ее ранние годы у власти и теми, кто принял анти-ПСР позицию, построенную на про-кемалистском и суверенистском подходе. Эта поляризация имела губительные последствия для левых. Подъем курдского движения открывал новые горизонты для всего левого движения в целом. Но вопрос о том, как взаимодействовать с курдским движением сам был нерешенной проблемой. Организации турецких левых столкнулись с риском быть зажатыми между Сциллой в лице теперь уже массового курдского движения, теряя организационную и стратегическую автономию и становясь просто его спутником, и Харибдой, принимая довольно националистический подход (конечно, сформулированный в антиимпериалистических и/или про-кемалистских политических терминах), направленный против курдского движения.
В отсутствие альтернативы слева, популистский авторитаризм Эрдогана успешно перенаправил общественное недовольство, созданное экономическим кризисом 2001 года. Этот популизм повлиял на политическую арену путем педалирования воображаемого культурного разрыва между “не-национальным”, элитистским истеблишментом, который якобы презирает “аутентичные” национальные ценности, и благочестивой нацией. Сама находясь у власти, ПСР, тем не менее, смогла утверждать, что ведет борьбу против покровительства бюрократической и военной элит, которая мешала турецким прогрессу и демократии. Таким способом ПСР сумела распространить свою гегемонию на широкие массы и кооптировать потенциально оппозиционные элементы. Обязывая широкие массы принимать сторону в предполагаемой борьбе между так называемой “якобинско-кемалистской элитой” и “богобоязненной нацией”, ПСР ослабляла рабочий класс и деполитизировала классовое противостояние, скрыв его под маской культурных различий. К сожалению, вместо поиска возможностей для открытия третьего фронта, который строился бы на распространенных требованиях рабочих, женщин и вообще всех угнетенных и стремился бы расширить таким образом права и возможности народных классов, левое движение в целом предпочло стать частью этих “культурных войн” ПСР. Таким образом, теряя классовый фундамент, левые практически прекратили свое существование как значимый ориентир на политическом ландшафте Турции. Это значит, что особенно в течение 2000-х годов, практически в каждый политически значимый момент левые все чаще сталкивались с риском стать просто спутником других политических сил (либералов, республиканцев и пр.).
А теперь перейдем к самой сложной теме – левое движение сегодня. Протесты Гези в 2013 году были моментом колоссального подъема левых. Тем не менее, масштабные государственные репрессии, происходящие последние пару лет, кажется, ослабили левых как активную силу. Просто кажется, что несколько легальных стратегий остались открытыми. Видите ли вы пути выхода из того ступора, в котором сейчас находятся левые? Что остается делать кроме того, чтобы оставаться свидетелями усиливающегося давления, которому, усилиями режима ПСР, подвергаются турецкие левые и вообще турецкое общество?
В 1923 году Клара Цеткин писала, что итальянский фашизм был “послан в наказание пролетариату за то, что он не развернул шире начатой в России революции”. Если вы знаете итальянскую историю, то вспомните, что фашизм стал триумфатором только после окончания и по причине неудачи красного двухлетия (biennio rosso), которое было периодом напряженного конфликта. В том же смысле можно говорить, что бонапартизм Эрдогана – это наказание социальной борьбе в Турции за невозможность продолжить восстание в Гези. Возникшее в борьбе против коммерциализации общественного пространства – не совсем классовое движение, но тем не менее связанное с классовой борьбой – восстание в Гези и вызванная им социальная и политическая радикализация дестабилизировали предыдущую расстановку сил.
Протесты Гези нарушили воображаемую границу между двумя “лагерями” – или “районами”, выражаясь на современном турецком политическим языке. Движение Гези черпало свою силу из анти-авторитарного порыва, поднявшегося над культурным конфликтом между так называемыми светским и исламским образами жизни, которым правящая партия консервативного популизма годами умело манипулировала, чтобы сделать классовые и социальные противоречия невидимыми. Что заставило правительство – а точнее Эрдогана – запаниковать – это его неспособность изобразить протест как продолжение предыдущих республиканских мобилизаций кемалистских секуляристов. Оно не смогло объяснить Гези с позиций предпочитаемых им политических и культурных противоречий. Именно поэтому в июне 2013 года Эрдоган обвинял протестующих в оскорблении и атаке на женщин, носящих хиджабы в Кабаташе, или в пьянстве в мечети. Он представил себя в роли силы, предотвратившей восстание, совершаемого с целью запятнать благочестивую нацию, претендуя на статус ее истинного представителя.
Говоря словами консервативного националиста и писателя Пеями Сафы, Эрдоган хотел предотвратить распространение Гези “из Харбие в Фатих”. В своем влиятельном романе 1931 года “Fatih Harbiye” Сафа описывает противостояние между двумя стамбульскими районами – модным Харбие, символизирующим западный образ жизни, и старым районом Фатих, который олицетворяет “традиционный” исламский образ жизни. Турецкий консерватизм – как в его националистической, так и в исламской версиях – долгое время противопоставлял вестернизированный и традиционный кварталы друг другу. Эрдоган использовал этот символизм, настаивая на том, что Гези – как сказал бы исламский поэт Неджип Фазыл Кысакюрек – всего лишь “взбесившийся район Бейоглу”.
Эрдоган преуспел. Он усилил контроль над своей электроальной базой и предотвращал любые расколы; он ограничил влияние Гези специфическим культурным и, конечно, географическим положением. Будучи изолированным, Гези разбился о государственные барьеры. Таким образом после восстания левые не могли противостоять политике “меньшего зла” (“никто кроме Эрдогана”) и анти-эрдоганизму без ясной социальной или классовой составляющей. Таким образом, потенциальные радикальные возможности Гези были пропущены через электорализм и застряли в пределах мейнстрима республиканской-либеральной оппозиции. Поэтому у Гези не было того размаха, который позволил бы создать новый общественный блок, новый проект гегемонии, опирающийся на политическую энергию угнетенных классов.
Во времена острого кризиса политический центр быстро раскачивается между левыми и правыми как маятник. Так, с одной стороны, именно протесты Гези привели к кризису предыдущего правящего блока и дестабилизировали политический центр, но, с другой стороны, их провал привел к право-радикальной реакции. Несмотря на массовый и военизированный характер движения Гези и спровоцированной им борьбы, оно было в общем неспособно изменить баланс сил между капиталом и трудом. Это значит, что массовая борьба не вызвала радикального изменения в балансе сил, благоприятного для угнетенных. Так что (раз уж мы отпраздновали столетие Русской революции), так же, как каждый Февраль без Октября, наши поражения привели к некоторой “корниловщине” перед лицом Эрдогана.
Бонапартизм Эрдогана поднимается на политических руинах капиталистов и рабочего класса, в тот момент, когда никто из них не может претендовать на политическое, социальное и моральное лидерство в турецком обществе. С одной стороны, правящий класс не может поддерживать свое единство через парламентские средства. Он потерял возможность стабильной и постоянной гегемонии над ему подвластными. Вот почему он выбирает преклонить колени перед Эрдоганом, “который утверждает, что государство является его частной собственностью” (Маркс), и предпочитает удерживать свою социальную и экономическую власть путем отказа от своей автономии в качестве политической силы. Капиталисты выбирают политическую недееспособность, так как, говоря словами Маркса, “чтобы спасти свой кошелек, он должен лишиться короны, и меч, который должен охранять его, должен в то же время быть нависшим над собственной головой как дамоклов меч”. Рабочий класс, с другой стороны, недееспособен, раздроблен и дезорганизован, благодаря годам неолиберальных “реформ” и авторитарной политики. Происходит множество социальных конфликтов, но они в данный момент не располагают политическими, организационными и программными средствами, чтобы сформировать фундамент для проекта контр-гегемонии. Таким образом, специфическое стечение обстоятельств классовой борьбы, которое характеризуется политической усталостью и несостоятельностью социальных классов, гарантирует продолжительность бонапартизма Эрдогана.
В этой связи, я думаю, что обходные маневры, целью которых является неолиберальная, мизогиническая и националистическая политика правительства, могут создать условия, которые позволят социальным движениям и левым восстановиться и перегруппироваться. По этой причине тактика объединенного фронта на этом этапе социальной борьбы (и не только на выборном уровне) так важна. Политический баланс сил, который привел нас к набирающему обороты авторитаризму может быть изменен только путем изменения существующего общественно-классового баланса сил в интересах рабочих. По этой причине нам нужно объединить демократические права с социальными и экономическими требованиями и настаивать на поддержании политической независимости и стратегической автономии радикальных левых, продвигая масштабные и открытые кампании для защиты демократии.
Источник: http://www.criticatac.ro/lefteast/turkish-left-hist2/
Перевод Дарьи Балакиной
[1]
[1] В оригинальном тексте используется устойчивое выражение – the Gezi movement. В отечественной историографии протесты, происходившие в Стамбуле в 2013 году в связи с вырубкой деревьев в парке Гези, недалеко от площади Таксим, и далее охватившее другие районы Стамбула и некоторые города в Турции, не имеют специального наименования. Далее в тексте будут использоваться словосочетания – “движение Гези” или “протесты Гези” – так как они лучше всего отражает смысл, вкладываемый авторами оригинального текста.
