© newstatesman.com
За свою жизнь Джон Ронсон побывал шахтером, садовником и солдатом. Он вырос в Нортумберленде в конце XIX века, женился, воевал в окопах, а затем переехал в Лондон. Через десять лет после смерти жены он по-прежнему проживал в высотном многоквартирном доме на Сент-Джонс-Вуд.
В 1964-м он сыграл самого себя в коротком документальном фильме «Думаю, что его зовут Джон» (режиссер Джон Криш). В фильме показано типичное воскресенье пенсионера и вдовца в послевоенном Лондоне: пустая рутина, нехватка социальных контактов, отчуждение от современного мира и одиночество. В фильме почти нет диалогов, за исключением нескольких фраз, адресованных домашней канарейке; в нем нет практически никаких посторонних звуков, за исключением голоса Брюса Форсайта, звучащего из телевизора, когда Джон гладит одежду.
Это был, пожалуй, уникальный фильм для британского кинематографа – в нем речь шла об одиноком пожилом человеке. Уже тогда казалось, что эта тема очень неприятна британскому обществу; таковой она остается и сейчас.
«Нам плевать на наших стариков, – говорит Криш, которому уже за девяносто, и он один живет в западном Лондоне. – Мы понятия не имеем, что с ними делать и как за ними ухаживать».
Современная статистика это подтверждает. По данным благотворительной организации Age UK, почти миллион человек старше 75 лет не знают своих ближайших соседей. Практически столько же из них ни с кем не разговаривали около месяца. Сорок процентов стариков говорят, что телевизор их единственная компания. Если одиночество и изоляция, которую испытывал Джон Ронсон, в 1964-м еще была нестандартным явлением, то сейчас это уже широко распространено. В июле этого года Джереми Хант, министр здравоохранения Великобритании, назвал «национальным позором» Великобритании отношение к старикам – впервые правительство напрямую признало так называемый «кризис одиночества» среди пожилых людей.
«Существует проблема одиночества, которую наше общество не в состоянии решить в своей повседневной спешке», – сказал Джереми Хант.
При этом не упоминается, конечно, реальное негативное воздействие от сокращения расходов местных органов власти, в частности, на финансирование программ социальной помощи, что привело к закрытию многих служб, на помощь которых прежде полагались пожилые люди. И, естественно, правительство не признает того, что нынешняя ситуация вполне объясняется (по крайней мере, отчасти) уничтожением послевоенного государства всеобщего благоденствия – рост цен на недвижимость в сочетании с неспособностью ряда правительств увеличить жилой фонд, а также экономические реформы 1980-х фактически разрушили принципы общинности и солидарности.
Как утверждает Алекс Смит, бывший помощник Эда Милибэнда и основатель лондонской благотворительной организации, занимающейся проблемой одиночества стариков Лондона, целые районы сейчас «могут покупаться и продаваться в погоне за быстрой наживой», что еще и усугубляется другими тенденциями: коммерциализацией, джентрификацией, мобильностью и миграцией, а именно эти тенденции были определяющими последние тридцать лет.
Даже в 1950-60-е, для которых еще характерны были развитые социальные связи и принципы взаимопомощи, в Великобритании социальная изоляция и одиночество были уже распространенным явлением.
И действительно, как показывают новые данные научных исследований по этой теме, количество пожилых людей, испытывающих «крайнее» одиночество, остается практически неизменным (во всяком случае в той части населения, которая заявляет об этом). На протяжении десятков лет их было от 8 до 10%.
Британское общество, по правде говоря, всегда было атомизировано (по крайней мере, несколько столетий). Как писал социальный историк Питер Лэслетт в 1977, старики и в доиндустриальной Англии не проживали обычно со своими женатыми/замужними детьми (как и в наши дни). На протяжении столетий желание пожилых людей сохранить свою автономию являлось характерной чертой британского образа жизни. Разные поколения обычно не проживали под одной крышей. Историк Колин Кидд недавно писал в London Review of Books, что независимое домашнее хозяйство, развивавшееся с раннего периода британской истории, является основной отличительной чертой Великобритании (и в целом северо-западной Европы).
Следовательно, нельзя говорить о новом «кризисе», как если бы одиночество и изоляция стариков были неким новым явлением. Соответственно, говорить о каком-то «золотом веке» верховенства стариков, когда молодое поколение проживало вместе с ними и заботилось о них, значит не принимать во внимание длительность этого явления в истории Великобритании. В каком-то отношении нынешняя обеспокоенность ростом одиночества стариков является отражением общей обеспокоенности по поводу темпов и направления социальных изменений.
Это очевидно, например, если вспомнить слова сэра Джеффри Кинга, бывшего секретаря министерства пенсионного обеспечения и государственного страхования, который еще в 1955-м был обеспокоен «ослаблением семейных уз и пренебрежением своими обязанностями, существенно возросшим за последние годы». Не кажутся ли нам знакомыми такие заявления? Такого рода претензии часто можно было услышать от социологов и антропологов, которые во всем винили «модернизацию» и видели в капитализме и урбанизации неизбежный конец большой семьи.
В наши дни этот аргумент повторяет и Хант, предлагающий усилить связи между британскими семьями и их престарелыми родственниками, чтобы сократить количество «смертей в одиночестве». Он же намекает на то, что неплохо было бы развивать «домашнее хозяйство, объединяющее несколько поколений».
Однако подобный взгляд на вещи игнорирует особенности социальной эволюции британского общества, а беспрецедентный культурный сдвиг (который потребуется в данном случае) преподносится как то, что можно легко и просто организовать. И, самое главное, подобный взгляд на вещи игнорирует тот факт, что на протяжении столетий социальные институты в нашей стране (включая те, что занимались уходом за пожилыми людьми) были ориентированы не на семью.
Любопытно, что обратной стороной высокой степени индивидуализма в Великобритании является укоренившийся коллективизм социальных служб, что зачастую игнорируют те, кто громко сожалеет об утрате индивидуальной или семейной «ответственности» (как если бы возрождение «ответственности» неким чудесным образом излечило бы социальные язвы нашей страны).
У британцев есть склонность к самобичеванию, когда речь заходит о пожилых людях. «Старость всех нас может раздражать, – рассуждает Криш в конце фильма «Думаю, его зовут Джон». – Старики очень медлительные, они перегружены прошлым. И те из нас, кто еще не состарился, втайне надеются, что с ними в старости все будет по-другому. Старики – это армия чужаков, к которой мы не намерены присоединяться». Возможно, так и есть. Возможно и то, что одиночество и социальная изоляция возрастают и потому, что сейчас просто больше стариков, чем когда бы то ни было, и более трех миллионов из них проживают в одиночестве.
Однако не стоит смотреть на прошлое сквозь розовые очки, а именно к этому мы зачастую склонны, особенно когда общество дезориентировано. Одним из величайших достижений социального государства было то, что оно, помимо всего прочего, улучшило финансовую стабильность стариков: пенсии, пенсионные кредиты, компенсации за отопление зимой, надбавки тем, кто проживает в холодных регионах, и прочие социальные выплаты не давали многим старикам опуститься ниже уровня бедности.
Если мы и наблюдаем сейчас некий «кризис», то это кризис системы социального обеспечения, которую катастрофически недофинансируют. Он проявляется и в неустанных попытках политиков легитимизовать стремление государства снять с себя ответственность, и в постоянных заявлениях (не без преувеличений) о некой уникальности культурных недостатков, свойственных британскому обществу.
Именно в таких попытках и заключается наш «национальный позор».
