© TASS
40 лет назад, в августе 1975 года, был подписан Заключительный акт Хельсинкского совещания. Подпись Л. И. Брежнева под этим документом стала, пожалуй, высшей точкой в его биографии как политика и в то же время воплощением его главной «политической мечты». В чем заключалась эта мечта? В общем-то, Леонид Ильич никогда не делал из нее особой тайны. В его официальных мемуарах пересказывался такой разговор будущего генсека с отцом, еще в предвоенные годы (Илья Яковлевич скончался в 1936 году):
«— Скажи, Леня, какая самая высокая гора в мире?
— Эверест.
— А какая у нее высота?
Я опешил: что это он меня экзаменует?
— Точно не помню, — говорю ему. — Что-то около девяти тысяч метров… Зачем тебе?
— А Эйфелева башня?
— По-моему, триста метров.
Отец долго молчал, что-то прикидывая про себя, потом сказал:
— Знаешь, Леня, если б поручили, мы бы сделали повыше. Дали бы прокат. Метров на шестьсот подняли бы башню.
— Зачем, отец?
— А там бы наверху — перекладину. И повесить Гитлера. Чтобы, понимаешь, издалека все видели, что будет с теми, кто затевает войну. Ну, может, не один такой на свете Гитлер, может, еще есть кто-нибудь. Так хватило бы места и для других. А? Как ты думаешь?»
Брежнев, если верить его воспоминаниям, восхищался этими словами своего отца и часто вспоминал их потом. Может показаться странным, что в них такого из ряда вон выходящего, что они так запали Леониду Ильичу в душу? Но, во-первых, заметим, что разговор шел задолго до 22 июня, когда массовая ненависть к Гитлеру среди советских людей еще не разгорелась. Получилось, что Брежнев-старший предвосхитил всеобщие настроения военных лет. Да и сами рассуждения на тему о том, «как покончить с мировым злом», для простого рабочего, конечно, были не совсем типичными.
Генри Киссинджер писал: «Как-то раз Брежнев предался воспоминаниям. Он рассказал о своих юных годах, проведенных на Украине, и об участии отца в Первой мировой войне. Пережив такую бойню, отец понял, что самая благородная цель — мир; он неустанно твердил это. И Брежнев был согласен: мы достигли исторического момента, когда нужно строить памятники не героям войны, не генералам, а борцам за мир».
А советский посол в Германии Юрий Дубинин пересказывал свои беседы с Брежневым в 1971 году: «Он говорил о масштабности и драматизме европейской истории, о Европе как о континенте, где рождались всемирно значимые цивилизации, где возникали и рушились империи, перемещались гигантские людские массы, проносились смерчи насилия и войн. Все это сочеталось у него с воспоминаниями о войне, через которую прошел он сам, и выливалось в повторяемую на разные лады мысль о том, что этой Европе надо, наконец, дать мир и спокойствие, которые она и выстрадала и заслужила».
«— Вот мы на фронте мечтали, — говорил Брежнев, — о том дне, когда смолкнет канонада, можно будет поехать в Париж, подняться на Эйфелеву башню, возвестить оттуда так, чтобы было слышно везде и повсюду — все это кончилось, кончилось навсегда!..»
Те же мысли рефреном звучали и в официальных речах Генерального секретаря: «Европа, — говорил он, — источник самых страшных войн в истории человечества. Не менее сотни миллионов погубленных человеческих жизней… Это тоже вклад европейцев в историю человечества, но вклад ужасный. Мы призываем преодолеть кровавое прошлое Европы. Пусть Вторая мировая война останется последней мировой войной. И если сказать просто, то очень хочется, товарищи, чтобы дети и внуки наши никогда не испытали, что такое война».
Далеко не все в Кремле одобряли эту политическую линию. Как-то в разговоре с помощниками Брежнев заметил:
— Я искренне хочу мира и ни за что не отступлюсь. Можете мне поверить. Однако не всем эта линия нравится. Не все согласны.
— Ну что вы, Леонид Ильич, — ответил один из его собеседников, Андрей Александров-Агентов, — 250 миллионов в стране — среди них могут быть и несогласные. Стоит ли волноваться по этому поводу?!
— Ты не крути, Андрюша, — запальчиво возразил Брежнев. — Ты ведь знаешь, о чем я говорю. Несогласные не там где-то среди 250 миллионов, а в Кремле. Они не какие-нибудь пропагандисты из обкома, а такие же, как я. Только думают иначе!
Исходя из этого, можно понять, что значили для Брежнева Хельсинкские соглашения. Незадолго до их подписания он говорил: «Если заключим соглашение, а к этому все идет, то посмотрим, что скажут некоторые товарищи, которые были против переговоров. Они самого главного не понимают, что это соглашение является юридическим признанием статус-кво в Европе, подводит черту под разговорами о границах, признает ГДР, а это залог того, что не только внуки, но и правнуки наши будут жить спокойно, не боясь нападения со стороны Германии. А то, что, говорят, в гуманитарном разделе много пунктов с вмешательством во внутренние наши дела, так ведь большинство из этих пунктов имеется в нашей Конституции. А потом — у каждой страны есть свои законы внутренней жизни, и их никакое соглашение не отменяет. Главное в нем — не права человека, а границы государства, предупреждение войны — вот что не могут понять некоторые из наших».
Между прочим, мир, отсутствие войны в истории всегда было явлением скорее исключительным, чем обычным. Когда после победы «цезарианской революции» достигла максимального могущества власть Древнего Рима, возможно, впервые в истории Европы на континенте на какое-то время установился мир. И это событие именно в силу своей исключительности на века осталось в памяти народов. В сборнике скандинавских песен «Старшая Эдда» (XIII век) говорится: «Он принял власть от своего отца в то время, когда Август Цезарь установил мир во всем мире».
После 1945 года «мир во всем мире» не настал, началась корейская война, потом война во Вьетнаме…
Однако в Европе действительно наступили долгие годы мира. Это Брежнев считал своим главным политическим достижением. Он с удовольствием подсчитывал прошедшие мирные десятилетия в Европе. «25 лет мы ни в кого не стреляем, — замечал он в 1971 году, — боремся за мир. Сегодня не пахнет огнем, как пахло этим огнем еще десять лет тому назад, когда в Берлин мы ввели наши танки и американцы ввели свои… Когда мы воздвигали стену в Берлине как одну из мер. Вместо дипломатических успехов строили китайскую стену, грубо говоря, и хотели так решить проблему». В начале 80-х он повторял: «Ведь 36 лет нет войны, такого еще не было в истории России». «Я уверен, — сказал он однажды, — что, спроси каждого из наших людей, готов ли он отдать последний рубль ради мира, каждый ответит согласием. Мы сильны, и это сохраняет мир…»
Сложно сейчас сказать, останутся ли эти 45 лет мира в Европе (с 1945-го и до начала 90-х годов) в памяти человечества как нечто похожее на «мир Цезаря Августа», и вспомнят ли через тысячу лет про легендарное «время, когда Брежнев установил мир»… ну, не во всем мире, а хотя бы по всей Европе. Но нечто общее между двумя эпохами найти можно: две тысячи лет назад длительный мир в Европе обеспечила сила оружия цезарианцев, — довод, который никто не смог оспорить. А в XX веке его обеспечила сила СССР и мирового «лагеря социализма» — «мы сильны, и это сохраняет мир». Стоило этой силе ослабнуть, как в начале 90-х годов вспыхнули войны в Югославии и на окраинах СССР, а сейчас война идет уже в географическом центре Европы — Украине. А что нас ждет завтра? Новый поход Москвы на Новгород? Рязани на Калугу?.. Ничто уже на фоне происходящего не выглядит невозможным.
Так оказался ли Леонид Ильич утопистом, когда наивно мечтал «преодолеть кровавое прошлое Европы» и верил, что Хельсинкские соглашения — «это залог того, что не только внуки, но и правнуки наши будут жить спокойно?» Понимал ли он, что выстроенное им здание весьма хрупко? Пожалуй, что да, и трезво оценивал опасности, ему угрожающие — в первую очередь, со стороны социально-экономических реформ. Хотя Брежнев не очень-то одобрял возведение Берлинской стены, но он был в то же время категорически против ее ликвидации. «Берлинскую стену разрушить? — риторически спрашивал он. — Да никогда! Такое начнется! Все, что в подполье сидит, всплывет, весь наш цех [т.е. «теневая экономика». — А. М.] о себе заявит!.. Ее не то что разрушать, ее охранять, как святыню, надо! Да что вы, какие реформы! Я чихнуть даже боюсь громко. Не дай бог камушек покатится, а за ним — лавина. Наши люди не знают, ни что такое истинная свобода, ни что такое капиталистические отношения. Экономические свободы повлекут за собой хаос. Такое начнется… Перережут друг друга».
Как видим, в этих предположениях Леонид Ильич оказался не слишком далек от истины, в отличие от его оптимистической мечты, что «не только внуки, но и правнуки наши будут жить спокойно».
Однако, если оценивать Хельсинкские соглашения не с точки зрения вечности, а в пределах определенной исторической эпохи, то оспаривать их значение не приходится.
Они закрепили итоги Второй мировой войны, те достижения и завоевания, которых на тот момент добился в Европе социализм. Они подарили этому континенту, «источнику самых страшных войн в истории человечества», одну из наиболее длительных мирных эпох в его истории.
Парадоксом следует считать тот факт, что Брежнев, ставший главным автором этих соглашений и всей «разрядки», премии мира от Нобелевского комитета так и не дождался. И, наоборот, Горбачев, сделавший все то, чего Леонид Ильич опасался — и в экономике, и в международной политике, снесший Берлинскую стену, получил Нобелевку. И немедленно вслед за этим в Европе, как и следовало ожидать, начались новые войны, «гуманитарные бомбежки» (крылатое словцо Вацлава Гавела) и насильственные переселения народов…
А может быть, ничего странного и парадоксального в этом и нет? Особенно если вспомнить, что Нобелевскую премию мира фактически вручает международная буржуазия, и для нее состояние «перережут друг друга» является самым естественным, привычным и даже счастливым…
