С фонарем обшарьте
Весь подлунный свет!
Той страны – на карте
Нет, в пространстве – нет
…
Той, где на монетах –
Молодость моя –
Той России – нету.
– Как и той меня.
Марина Цветаева
Двадцать первый век становится подростком, заканчивается его десятый год. Кончаются нулевые годы, когда двадцать первый век еще только утверждался в истории и сознании людей, которым поначалу так трудно было назвать «прошлым» свое родное двадцатое столетие. Нынешний век перевалит через свой переходный возраст лет через восемь, тогда ко мне в аудиторию и придут студенты, для которых XX век и впрямь прошлый. И я, родившаяся и выросшая в этом прошлом веке, буду учить «детей двадцать первого столетья», не знающих мира без компьютеров, интернета, мобильных телефонов и реалити-шоу. Но не думаю, что я именно тогда почувствую особую остроту конфликта поколений или столкнусь с каким-то особенным непониманием аудитории. В конце концов, я, как и все мое поколение, не проспали все эти годы победного шествия информационных технологий, как знаменитый Рип ван Винкель.Мы с энтузиазмом овладевали новшествами, да и были достаточно молоды, когда они появились, чтобы не чураться их, а сделать неотъемлемой частью своей жизни. Если я чувствую порой барьер непонимания между мной и моей молодой аудиторией, так это не потому, что мы родились в разное время.
В прошлом году на первый курс поступили молодые люди, родившиеся после Советского Союза, так что я скоро буду учить людей, которые не только выросли, но и родились в другой стране. Но и сейчас мы с моими студентами – представители разных культур, разных стран, а порой (пока еще довольно редко) мне кажется, что и разных галактик. И причина этого понятна. Она, увы, в том, что у нас общее гражданство, а родины разные. Я даже родилась, строго говоря, не в России, а в Казахстане, но в анкетах на визу в графе место рождения всегда пишу «USSR» – СССР. Получается прямо как в песне, которую мы распевали в молодости с неизменным ироническим подтекстом: «Наш адрес не дом и не улица, наш адрес – Советский Союз». После этих слов полагалось с нарочитой серьезностью напевать похоронный марш. Мы были ужасно ироничны и изобретательны в своем «фрондерстве», в большинстве случаев неопасном для нас самих и безобидном (и бесполезном) для общества. Тогда мы еще были Поколением, пусть и не самым лучшим, но все-таки мы были социальной общностью, которую ощущали, принадлежность к которой была важным элементом нашей мотивации. В начале 90-х нас как «нас» не стало, каждый пошел своей дорогой, с тех пор мы просто сверстники. Если нас что еще и объединяет как поколение, так это именно то, что «наш адрес не дом и не улица, наш адрес – Советский Союз». Был.
Вот и в моих студентах как в поколении, как в социальной общности для меня главное то, что они выросли после СССР. И размышлять об этом меня заставляют не ностальгические метания, а суровая профессиональная необходимость: я обязана найти стиль, язык, образы и примеры, которые могли бы «зацепить» моих студентов, мы с ними должны понимать друг друга, иначе будет не обучение, а натаскивание. Это неинтересно, бессмысленно и безответственно. Приходится искать подходы к «племени Младому, незнакомому» и для этого нужно попытаться их понять.
Прежде всего, очевидно, что их как «Их» нет уже сейчас. Конечно, у них есть общие словечки, мода и привычки, но в целом мои студенты – конгломерат из групп и группок, соединенных общим местом учебы и условиями жизни, но сохраняющих свою обособленность. У них с самого начала нет общей судьбы после окончания вуза, большинство из них пришло в университет получать «корочку», подбирая факультет по набору вступительных экзаменов. Большинство сдавали документы и сертификаты ЕГЭ сразу на несколько факультетов, так что их поступление на факультет социологии и социальной работы – почти случайность.
Большинство не планирует работать по специальности после получения диплома, и мне трудно их за это осуждать. Рынок труда для подавляющего большинства наших выпускников ограничен Пензой. А социологи в Пензе, мягко говоря, не слишком востребованы, немногие подходящие вакансии заняты на годы вперед. Специалисты по социальной работе хоть и нужны, но получают от четырех до шести тысяч в месяц за трудную и часто неблагодарную работу. Я знаю, правда, не так уж мало выпускников, которые все-таки устроились по специальности в центры социальной защиты, в школы социальными педагогами и т.п. и в конце концов даже нашли там свое призвание. Но и это часто – случайность. В конечном счете работать мои студенты будут в самых разных сферах, кто куда устроится. У моего поколения тоже такой общей профессиональной судьбы не сложилось, но она хотя бы изначально предполагалась.
Именно поэтому мотивация овладеть знаниями, необходимыми в профессии, формируется трудно, если формируется вообще. Все больше и больше я чувствую, что процесс обучения воспринимается студентами как ритуал, бесполезный по сути, но необходимый, чтобы получить вожделенные корочки. Это что-то вроде инициации, смысл которой только в том, что тебе присвоят новый статус и допустят на новый уровень социальной иерархии.
Отсутствие профессионально ориентированной мотивации у моих студентов я, кстати, хорошо понимаю и очень им сочувствую. Потому и стараюсь заинтересовать их самим предметом, сделать из каждого занятия расследование с завязкой, интригой и развязкой. Иногда получается хорошо, иногда – не очень. Что меня больше всего расстраивает, так это отсутствие любознательности, активного любопытства, желания спорить, не соглашаться, пытаться понять. Это огорчает больше, чем самые обескураживающие проявления невежества. Чем меня порадовал экономический кризис, так это тем, что он побудил студентов задавать вопросы. И что показательно: интересуясь тем, что их действительно волновало, молодые люди даже избавлялись от своего косноязычия, которое становится, увы, одной из характеристик молодого поколения. Целые фразы выдавали без пресловутого «как бы»! Потом, правда, к кризису попривыкли, перестали спрашивать. Но еще иногда интересуются, будет ли в 2012 конец света, и что это вообще такое.
Нет у моих студентов и общих культурных предпочтений. Я проводила несколько лет назад опрос, посвященный досугу студентов, в этом году наша социологическая лаборатория его повторила. В обоих исследованиях выяснилось, что кроме склонностей к компьютерным играм и телешоу, никаких общих, культовых увлечений у студентов нет. Игры и шоу тоже разные, нельзя сказать, что студенты «болеют» чем-то одним поголовно. Культовых книг, фильмов, песен, музыкальных групп, актеров и спектаклей тоже нет. Нет и любимых всеми героев. В графе «любимый литературный или киногерой» большинство поставили прочерк. К слову, из 460 опрошенных в моем исследовании только трое назвали в качестве любимых книги, которых нет в школьной программе. Я эти книги помню до сих пор: «Три мушкетера», «Королева Марго» и «Золотой теленок». В нынешнем опросе студенты, работающие в социологической лаборатории, вопрос о любимых книгах опустили: «все равно никто сейчас ничего не читает».
Что не читают – это истинная правда. О книгах, которые в моем поколении читали все или почти все, мои студенты в большинстве своем и не слышали. Да и не только мои. Коллеги, работающие в куда более престижных столичных вузах, с грустью рассказывают, что большинство любимых нами героев и цитат большинству студентов не знакомы. А если современные студенты что-то из упоминаемого слышали и даже читали, то лишь потому, что, по их собственному признанию, «это было в школьной программе». Забавно, что в школьную программу попали некоторые культовые для моего поколения книги, бывшие запретными или просто «нежелательными» в советское время. Мы их доставали, читали, перечитывали и с удовольствием цитировали. Нынешние молодые люди с трудом осиливают толстые и даже не очень толстые тома и при этом норовят купить краткий пересказ или вовсе «избранные цитаты из произведений школьной программы для сочинений». Может быть, стоит запретить всю классическую литературу, чтобы возродить интерес к ней? Боюсь, что сегодня одного запрета мало. Необходимы соответствующая информационно-культурная среда и общественно-политическая атмосфера, которые стимулировали бы ажиотажный спрос на книги, театр, кино и т.п. Атмосферы мне не особенно жаль, а вот среды – очень.
Конечно, наши дети вправе нас обвинить в том, что мы слишком много читали и не заметили, как потеряли то общество, которое приучило нас читать. Оно было отнюдь не совершенно, но вполне поддавалось коррекции. И заслуживало всяческих усилий в этом направлении. Про нынешнее общество последнего не скажешь. Именно поэтому и невежество, и отсутствие любознательности, и интеллектуальная пассивность моих студентов вызывают у меня не раздражение, а чувство вины. И я стараюсь им помочь, именно помочь, а не заразить своей ностальгией.
Да и ностальгии у меня особой нет, а есть только твердое убеждение, что пока мы не поймем, что мы утратили с исчезновением Советского Союза, мы не сможем понять не только, что делать нам с нашим обществом, но и того, что делать нам с нашими детьми. С детьми, выросшими после СССР.
Если подумать, уникальная культурно-информационная среда советского времени не сложилась абсолютно стихийно. Многое для ее создания делалось сознательно, даже если и не всегда последовательно. Неудивительно, что выпущенные «на вольные» рыночные просторы кино, литература, живопись и театр не потрясают шедеврами, скорее наоборот. И возвращение советских шлягеров, фильмов, вообще мода на советское и «советская ностальгия» не случайны, это попытка заполнить культурный вакуум. Да только все-таки и песни, и фильмы, и многие книги неотделимы от того времени, в котором созданы, и постепенно уходят вместе с ним. Уходят, потому что не могут быть поняты без того, чтобы было понято и принято время, которое их вдохновило. Уходят, потому что теряют слушателей, зрителей, читателей. Потому что у общества исчезла та созидательная энергия, которая одних заставляла творить, а других – этими творениями восхищаться.
А вот многое из того, что так злило и раздражало нас в советское время, превосходно сохранилось и даже расцвело. Бюрократия жива и процветает, контроль государства над информацией сохраняется, приступы «административного восторга», попытки власти «тащить и не пущать» еще более разнообразны и часто намного отвратительнее, чем в «эпоху застоя». При этом социальные права, которые мы почему-то считали чем-то неотъемлемым и само собой разумеющимся, стремительно сокращаются. И кстати, мои студенты утрату социальной защищенности очень хорошо понимают, хотя не всегда могут выразить свои опасения внятно.
Но им придется об этом задуматься, когда они станут основными работниками. А это уже довольно скоро произойдет, как только сегодняшний подросток – XXI век – достигнет совершеннолетия. Тогда придет время для родившихся после СССР делать свой социальный и политический выбор. Они уже будут вынуждены его делать. И тогда их знания и полузнания, и даже мифы о советском времени станут не просто частью исторической памяти общества, они станут отправными точками самопознания общества. Потому что СССР, по сути, был героической и трагической попыткой жить «не так». В том, что значительной части нынешнего молодого поколения в конце концов захочется жить иначе, чем предписывает развитие сегодняшней ситуации, я не сомневаюсь. И хочешь не хочешь, а придется им отталкиваться от Советского Союза как от самой радикальной и дерзкой попытки изменить мир.
Нам придется смириться с тем, что наши дети не читают книг, любимых нами в молодости. Придется смириться и с тем, что нет на карте страны, в которой мы родились, и которая занимала шестую часть суши. Но нельзя допустить, чтобы из социального опыта навсегда ушли попытки «жить не так». Для того чтобы не потерять наших детей, когда они будут решаться на такие попытки, чтобы помогать им и в этом, мы должны вместе с ними понять, что такое жить после СССР. И значит, опять и опять изучать, анализировать и критиковать советский опыт. Этот век начался без СССР. Но истории без СССР у нас уже не будет.
