В мае этого года закончился американский сериал Mad Men, восемь лет демонстрировавший миру свою версию 1960-х сквозь призму рекламной компании на Мэдисон-авеню. В финальной сцене Дон Дрейпер, сидя в позе лотоса где-то на тихоокеанском побережье, по всем косвенным признакам вбирает в себя вдохновение для будущей рекламы «Кока-Колы». Знаменитой и реально существовавшей — в 1971 году компания выпустила легендарный видеоролик Hilltop, в котором юноши и девушки в летней униформе из льняных рубашек и цветочных сарафанов поют песню о доме на земле. И не в какой-нибудь Калифорнии, а на благоухающем холме близ Рима, делясь с телезрителями желанием «научить мир петь», «вырастить белоснежных горлиц» (а также яблони и пчел) и услышать эхо людей, держащихся за руки в предгорьях и кричащих о «мире на всей земле».
Реклама появляется следующей монтажной склейкой за безмятежной (в этом качестве столь редкой!) улыбкой Дрейпера и без лишних сюжетных телодвижений ставит точку в сериале. С большой долей вероятности можно сказать, что герой вернулся из своего побега в Нью-Йорк (началось путешествие в поисках, в свою очередь, сбежавшей от него женщины) и заново приступил к своим обязанностям в McCann Erickson, взявшись за рекламу нового крупного клиента — возможно, самого значимого за всю карьеру Дона.
Главный зрительский вопрос, оставшийся после финала — вступают ли герои «Безумцев» на сотни раз протоптанную ими дорожку, или какой-то фактор (собственное желание или социальная реальность вокруг) заставил их изменить свои поведенческие модели? Переместив гипотетически начало действия на 10 лет вперед (именно такой отрезок времени прожили герои на экране, с 1960 года по 1970) пошло бы что-нибудь по-другому? Эти банальные размышления о развитии сюжета после конца произведения в случае Mad Men приобретают особую необходимость. От сезона к сезону персонажи ходят кругами — Дон снова заводит интригу, которая обернется неудачей, Бетти также сухо наставляет детей, Джоан снова натыкается на неприкрытый sexual harassment на рабочем месте (оправданный, с точки зрения коллег, ее внешним видом), Пегги также… Этот список можно продолжать до полного перечисления всех действующих лиц сериала.
Проектный характер работы усиливает ощущение цикличности в мировоззрении героев — каждая новая кампания предполагает ре-старт с нуля.
Навыки опытного рекламщика, судя по сериалу, заключаются, прежде всего, в умении забыть то, что уже сделал и двигаться дальше — поэтому настолько комично выглядит для Пегги и Дона портфолио новичка с одним рекламным слоганом для автобуса, мебели и банка.
Профессиональная установка коснулась и их личной жизни — как иначе можно объяснить уверенность Дрейпера в том, что Пегги стоит просто выкинуть из головы только родившегося ребенка, выбраться из роддома и вернуться к работе? «Этого никогда не было. Ты будешь шокирована тем, насколько этого никогда не было». Самое главное, что у девушки (почти) получается, в отличие от самого Дона, которого от сезона к сезону вспышки памяти возвращают к прошлому Дика Уитмена.
Нелинейная работа памяти в сериале лучше всего раскрывается благодаря географической паре Нью-Йорк–Калифорния. Родни Тавейра в статье «Калифорния и ирония в “Безумцах”» определяет западное побережье через культурный космополитизм его обитателей и кинематографичность, позволившую воплотиться миражам — вспомним, к примеру, где Дон неожиданно (даже для себя) сделал предложение секретарше Меган. В Нью-Йорке творится история, в Калифорнии герои расширяют свои внутренние возможности, катализируют качества, державшиеся под замком дома. И вместе с тем, как в случае Дона — получают доступ к собственной биографии, с которой неспособны совладать в режиме прямого нарратива (но способны — через временное присвоение чужого литературного текста и образа жизни, которая никогда не станет их собственным — например, в общине хиппи). Герои, кажется, могут полноценно существовать только в этой топографической дихотомии.
В первых шести сезонах главная интрига сериала заключалась в недосказанности. Детализированное изображение контрастировало с вечным вопросом, что скрывается за Доном и есть ли «там» что-то вообще? Но речь не об этом — данная линия, будучи главным аттрактивным элементом «Безумцев», давно зафиксирована и разжевана. Интереснее, что самим создателям удалось преодолеть ее. Будучи готовы ко всему к седьмому сезону, удивляемся ли мы очередному сексистскому выпаду по отношению к Джоан? Еще одному побегу Дона с работы? Помолвке Роджера и Мари?
Увлекательнее чувство скуки. Нас подготовили к любым истерикам героев, но именно в финальных кадрах кое-что действительно меняется, и это зачастую нельзя проследить через поступки персонажей. Что-то происходит очень незаметно, от серии к серии.
Но, кажется: Дон способен жить без семьи.
Джоан имеет право предпочесть бизнес любому мужчине, если нужно выбирать между ними.
Пегги способна закрутить роман с самым «ненадежным» коллегой на работе и повесить на стене кабинета японскую эротическую гравюру XIX века.
Бетти может отдать предпочтение традиционной модели семьи, но при этом поступить в университет.
Все перечисленное смешно в своей частности, но тем поразительнее, что герои, не осознавая своего движения и решая повседневные проблемы, добивались годами этих прав (возможно, против своей воли, потому что по-старому — легче).
В этом заключается главный эффект от просмотра «Безумцев». Калифорния оказывается идентичной европейской культуре (в данном сериале Европа противоположна американскому культурному консерватизму — на это играют владение французским свободолюбивой Меган, итальянские корни Сальваторе Романо, даже название памятной Дону поэмы Mayakovsky Фрэнка О’Хары). Калифорния завоевывает окончательное право в самоидентификации героев — там Дон находит силы вернуться к профессии, и именно в Италии снимают «Кока-Колу» (о чем крупными буквами пишется в конце рекламы).
Инновация Мэтью Вайнера в финале — в том, что зритель наконец понял Дона. Перешагни сериал за рубеж 1971 года, это было бы кино о нас самих, а не далеких инопланетянах из 1960-х, рекламирующих только статус, а не внутреннее переживание. «Безумцы», возможно, — очень долгое, медленное и реалистичное доказательство того, как воображение внутри хотя бы одной и так сотканной из миражей индустрии (или биографии) может быть впереди исторического привыкания к новой реальности.