Есть такая английская премия за худшее описание секса в литературе.
Из последнего там что-то вроде «она отпустила его волосы, которые держала пальцами, и перекатилась на живот, как вертлявая рыба».
Коварно это описание физических действий: самую жаркую страсть можно запросто запихнуть в техническую инструкцию или протокол.
Как описать секс?
Предложу свою точку зрения: лучше вообще не описывать.
«Ночью Меме стало ясно, что у нее не будет ни минуты покоя, пока она не докажет Маурисио Бабилонье всей тщетности его надежд, и целую неделю она ни о чем больше не могла думать… Как только Меме увидела Маурисио Бабилонью, она перестала обманывать себя и поняла – всё дело в том, что она умирает от желания остаться с ним наедине. “Я пришла посмотреть новые модели, – сказала Меме. – Что ж, это неплохой предлог, – ответил он. Меме показалось, будто пламя его высокомерия опалило ее, и она стала лихорадочно искать способ унизить Маурисио Бабилонью. Но он не дал ей времени сделать это. “Не бойтесь, – сказал он, понизив голос. – Не в первый раз женщина сходит с ума из-за мужчины”».
Чем так потряс в свое время роман «Сто лет одиночества»? Наверное, и тем, что на нас обрушился неведомый раньше чувственный мир. И ведь он был непривычен не только советскому, но и европейскому читателю.
Герои Маркеса страдают не столько от любви, сколько от неутоленного желания.
Ощущение какого-то дикого неприличия возникало еще и от того, что секса хотят не только мужчины, но и женщины. Оказывается, женщинам не стыдно в этом признаться.
Но вспомним описания невиданной потенции, рядом с которой все европейские любовные страсти кажутся худосочными и бледными…
* * *
Для начала посмотрим, как Маркес обращается со временем. Время в книге идет, куда захочет, и с любой скоростью: писателю ничего не стоит уместить «события целого века в одном-единственном мгновении»; он знает, что «время в своем движении тоже сталкивается с препятствиями и терпит аварии», и что «кусок времени может отколоться и навечно застрять в какой-нибудь комнате…»
Рискну предположить – что описать секс – прежде всего, значит передать два главных его элемента: напряжение и возбуждение.
В отрывке с Меме, например, Маркес добивается этого, не в последнюю очередь тем, что постепенно сжимает время.
Сначала говорится о том, что продолжалось ЦЕЛУЮ НЕДЕЛЮ: «Ночью Меме стало ясно, что у нее не будет ни минуты покоя, пока она не докажет Маурисио Бабилонье всей тщетности его надежд, и целую неделю она ни о чем больше не могла думать». Затем – примерно столько же места в описании занимает то, что продолжалось МИНУТУ пока она «поняла», что происходит: «Как только Меме увидела Маурисио Бабилонью, она перестала обманывать себя и поняла – всё дело в том, что она умирает от желания остаться с ним наедине». И есть как бы и третий кусок времени почти нулевой продолжительности, но компенсирующий своей интенсивностью: когда она «услышала», что он сказал: «Но он не дал ей времени сделать это. “Не бойтесь, – сказал он, понизив голос. – Не в первый раз женщина сходит с ума из-за мужчины”».
Неделя – минута – секунда. НИКАКОГО описания секса, а эффект от отрывка – сокрушительный.
* * *
«Она не спала ночами, дрожа словно в лихорадке, сопротивляясь безумию, и до рассвета ждала той минуты, когда дом затрясется, возвещая о приходе Хосе Аркадио. Однажды во время сиесты Ребека не выдержала и вошла к нему в комнату».
Возбуждение передано через слова, связанные с дрожью, лихорадкой (в других местах – с землетрясением). Как и в отрывке с Меме, именно женщина томится от желания.
«Он лежал с открытыми глазами в одних кальсонах, вытянувшись в гамаке, подвешенном к балкам на толстых канатах, которыми привязывают лодки. Ее поразило это огромное обнаженное тело, и она почувствовала желание отступить». Тело не описано, показано только, как ощущает себя женщина при виде этого тела.
Время пока затаилось. «”Простите, – извинилась она. – Я не знала, что вы здесь”. Но сказала это тихим голосом, стараясь никого не разбудить».
И тут происходит СМЕНА РИТМА.
«”Иди сюда”, – позвал он. Ребека повиновалась».
Время медленно начинает насыщаться – «Она стояла возле гамака, вся в холодном поту, чувствуя, как внутри у нее все сжимается» – и мучительно длиться: «а Хосе Аркадио кончиками пальцев ласкал ее щиколотки, потом икры, потом ляжки и шептал: “Ах, сестренка, ах, сестренка”». Время доходит до своего предела: «ей пришлось сделать над собой сверхъестественное усилие, чтобы не умереть» и взрывается: «когда некая мощная сила, подобная урагану, но удивительно целенаправленная, подняла ее за талию, в три взмаха сорвала с нее одежду и расплющила Ребеку, как маленькую пичужку».
Всё случается очень быстро; не описано, например, как и в какой последовательности Хосе Аркадио раздевает ее, а просто «В ТРИ ВЗМАХА сорвал с нее одежду» – здесь очень важна точная цифра – три, и «РАСПЛЮЩИЛА как маленькую пичужку» – контраст с его «огромным телом», вспомним, что в сцене с цыганкой «кости девушки, казалось, рассыпались в разные стороны с беспорядочным стуком, как груда фишек домино».
Время вместе с ощущениями Ребеки мечется вверх-вниз: «ЕДВА успела она возблагодарить Бога за то, что родилась на этот свет, как УЖЕ потеряла сознание от невыносимой боли». Но и это еще не всё, оказывается, боль «непостижимо сопряжена с наслаждением»; и, наконец, финал: «барахтаясь в полной испарений трясине гамака, которая, как промокашка, впитала исторгнувшуюся из нее кровь».
* * *
Скажем отдельно о теме запахов и испарений: откровенная физиология вдруг оборачивается какой-то детской нежностью.
«Спокойно и уверенно, не мешкая, он отчалил от скалистых берегов печали и встретил Ремедиос, обратившуюся в бескрайнюю топь, пахнущую грубым животным и свежевыглаженным бельем. Отправляясь в путь, он плакал. Сначала это были непроизвольные, прерывистые всхлипывания. Потом слезы хлынули неудержимым потоком, и он почувствовал, как что-то распухшее и болезненное лопнуло внутри его».
Вспомним цыганку: «кожа растворилась в бесцветном поту, глаза наполнились слезами, а все тело издало тоскливый стон, и от него смутно запахло тиной». Ничего красивого, но этого было достаточно, чтобы «Хосе Аркадио повязал себе голову красной тряпкой и ушел из Макондо вместе с цыганами».
* * *
Герои Маркеса уверенно используют грубые слова: «Аркадио схватил ее за руку и пытался втащить в гамак. “Не могу, не могу, – в ужасе сказала Пилар Тернера. – Ты даже не знаешь, как мне хотелось бы доставить тебе удовольствие, но, Бог свидетель, не могу”. С наследственной могучей силой Буэндиа Аркадио сгреб ее за талию, и от прикосновения к ее телу в глазах у него стало темно. “Не прикидывайся святой, – сказал он. – Все знают, что ты шлюха”». Оказывается, женщину можно покорить не только лаской, но и жестокостью: «Когда они в первый раз остались одни на пустыре за гаражом, он безжалостно довел ее до какого-то животного состояния, совершенно истощившего ее силы».
Маркес описывает исполинскую силу: «Бог послал ей невиданное счастье – мужчину, умеющего любить за двоих. Вновь возродившаяся страсть была неутолимой: не раз случалось, уже сев за стол, они посмотрят друг другу в глаза, ни слова не сказав, закроют кастрюли крышками и отправляются в спальню – умирать от голода и любви»; а иногда наоборот, лишь усталость – «днем, валясь с ног от недосыпания, он втайне наслаждался воспоминаниями о прошедшей ночи» – и неизвестно, какой прием работает сильнее.
* * *
А то вообще обходится без подробностей, правда, компенсируя это необычайной точностью, например, в указании времени суток:
«Была прекрасная июньская ночь, лунная и прохладная. Они не спали, и до самого рассвета сотрясалась кровать, безразличные к ветру, который пролетал через спальню…».
* * *
И многое, оказывается, можно передать просто цифрами: «В брачную ночь молодую укусил за ногу скорпион, притаившийся в ее туфле. У Ребеки отнялся язык, но это не помешало супругам весьма шумно провести медовый месяц. Соседи пугались криков, которые будили весь квартал до ВОСЬМИ РАЗ ЗА НОЧЬ и до ТРЕХ РАЗ ЗА ВРЕМЯ сиесты, и молились, чтобы такая необузданная страсть не нарушила покой мертвых». Сколько сэкономлено слов!
* * *
Маркес пишет «Сто лет одиночества» в 1967 году. Годом позже выходит книга советского фантаста Ивана Ефремова «Час быка» (любопытная, между прочим, перекличка – «век» и «час»). Здесь тоже есть эротика. Эту книгу любили советские инженеры; особенно их возбуждал танец красавицы Гаэ Од Тимфифт.
«Знаменитая танцовщица Гаэ Од Тимфифт выступила со своим партнером, плечистым, невысоким, с мужественным и сосредоточенным лицом. Они исполнили очень сложный, в резких поворотах и кружениях акробатический танец, отражавший взаимную борьбу мужчины и женщины. Танцовщица была в короткой одежде из едва соединенных нитями узких красных лент. Тяжелые браслеты оковами стягивали левую руку. Высоко на шее сверкало ожерелье, похожее на ошейник. Женщина падала, цепляясь за партнера, и простиралась на полу перед ним. В позе красивой и бессильной она лежала на боку, струной вытянув руку и ногу и подняв умоляющий взгляд. Покорно отдавая партнеру другую руку, она подгибала колено, готовая подняться по его желанию, – открытое олицетворение власти мужчины, ничтожества и в то же время опасной силы женщины.
Искусство и красота исполнителей, безупречная легкость и чеканность труднейших поз, страстный, чувственный призыв танцовщицы, чье тело было чуть прикрыто расходящимися лентами, произвели впечатление даже на владык Торманса».
Эпизод начинается с того, что нам представляют «знаменитую танцовщицу». Ефремов сразу фиксирует, что она знаменитая, словно опасается, что из самого текста читатель не поймет.
Она «выступила со своим партнером, плечистым, невысоким, с мужественным и сосредоточенным лицом». Сколько характеристик мужчины, чтобы обосновать его мужскую привлекательность!
«Они исполнили очень сложный, в резких поворотах и кружениях акробатический танец, отражавший взаимную борьбу мужчины и женщины». Опять разъяснения: автор очень боится, что мы не увидим этот танец или не поймем, о чем это.
Дальше на нас обрушивается множество однотипных деталей: «танцовщица была в короткой одежде из едва соединенных нитями узких красных лент. Тяжелые браслеты оковами стягивали левую руку. Высоко на шее сверкало ожерелье, похожее на ошейник».
Теперь идет подробный отчет о танце: «Женщина падала, цепляясь за партнера, и простиралась на полу перед ним. В позе красивой и бессильной она лежала на боку, струной вытянув руку и ногу и подняв умоляющий взгляд. Покорно отдавая партнеру другую руку, она подгибала колено, готовая подняться по его желанию, – открытое олицетворение власти мужчины, ничтожества и в то же время опасной силы женщины».
Ну и, наконец, Ефремов разъяснят, что же этот танец должен означать:
«Искусство и красота исполнителей, безупречная легкость и чеканность труднейших поз, страстный, чувственный призыв танцовщицы, чье тело было чуть прикрыто расходящимися лентами (повтор про ленты, чтоб мы не забыли) произвели впечатление даже на владык Торманса».
Ефремов не может выразить мысль, поэтому он пересказывает ее. Он не доверяет ни себе, ни читателю, не оставляет места для воображения. Танца мы всё равно не видим, возбуждения не чувствуем. Он беспомощно перебирает пресные эпитеты, нанизывая их один на другой, пытаясь компенсировать качество количеством, отчего с каждой секундой становится всё безнадежнее. Заметим, что Ефремову никакое время на помощь не приходит.
* * *
Еще один знаменитый кусок из Ефремова, на этот раз, из его романа «Лезвие бритвы». Мне рассказывали, что в свое время этот отрывок едва ли не заучивали наизусть, советских людей потрясало столь откровенное описание любви:
«Они вышли на берег. Туман скрыл дали и превратил берег в призрачный дворец с лабиринтом серебряных просвечивающих стен. Бронзовая Тиллоттама стояла в этом расплывчатом, неощутимом мире как единственная живая реальность, отчеканенная с ошеломляющей достоверностью».
Бросаемся в пучину эпитетов, которые, как им и положено, начисто размывают картину. Что же дальше?
«Дыхание его прервалось, когда он увидел ее глаза: они сияли, как звезды!»
Писатель, видимо, спохватывается, что дошел уже до полной банальности, и начинает оправдываться, объясняться с читателем. «Именно звезды, только сейчас Даярам понял смысл ставшего избитым сравнения, потому что глубокая даль виделась в их блеске, так же как и звезды неба сразу отличаются от всех других огоньков тем, что светят из бездонных глубин пространства». Бедняга не замечает, что стало еще хуже.
«Тиллоттама хотела что-то сказать и задохнулась. После долгой тоски, после ревности Даярама, отчаяния неосуществленных стремлений радость желания потрясла ее до последних глубин ее существа. Короткие сдавленные рыдания вырвались у нее».
Всё убито. Желание тонет в красивых, пресных, бестелесных эпитетах.
«… Никогда не думала Тиллоттама, что страсть может быть так прекрасна, что совсем по-особенному зазвучат душа и тело в объятиях влюбленного, пламенея и возвышаясь от его поклонения».
Интересно, по-особенному – это как? Опять та же беда: Ефремов разъясняет, пересказывает свою мысль вместо того, чтобы выразить.
«Черные волосы Тиллоттамы разместились по песку».
Это уже похоже на «размещение» в гостинице. Не смог, не нашел точного слова.
Идем дальше. «Щеки пылали» – штамп. «Припухшие губы» – тоже. Они шепчут, конечно, «слова любви и благодарности». (Вспомним у Маркеса: «из его переполненного сердца хлынули фонтаном нежнейшие непристойности»).
Ну, и наконец: «преграда, долго разделявшая их, казавшаяся крепче железной стены, развеялась пустым дымом, как только разгорелось пламя настоящей любви».
Читатель, не сомневайся: то была НАСТОЯЩАЯ любовь.
