Эра справедливости. Авторский рассказ

Эра справедливости

В середине тысяча девятьсот семнадцатого года, после Февральской революции в России, дела на русско-австрийском фронте шли очень странно и непонятно, причём и для австрийцев, и для русских. Российское самодержавие пало, Австро-Венгерская империя тоже уже дышала на ладан, а война всё шла и шла, хоть и невероятно вяло. Солдаты с обеих сторон годами сидели в окопах, ради чего они там находятся ― не понимали, воевать не хотели, дезертирство приобрело массовый характер, обе армии почти полностью разложились. Тогда-то российскому Временному правительству и пришёл в голову гениальный план: ударить на самом слабом участке фронта, который удерживали австро-венгерские войска, одержать там решительную победу, поднять боевой дух своих уже почти потерявших всякое желание воевать солдат и оправдать в глазах армии и народа продолжение этой бесконечной, уже всех давно утомившей войны.

Туманным июньским утром, пока солнце ещё не взошло и ночной промозглый холод только начинал отступать, вдоль свежеокрашенного белой известью забора к деревенскому дому подошли двое солдат. Выглядели они занятно: в потертых гимнастёрках, яловых сапогах, явно с чужой ноги, и в фуражках, на которых вместо обычной кокарды красовался череп с перекрещенными костями. Один постарше, с торчащими из-под лихо заломленной почти на самый затылок фуражки седыми патлами и двухдневной щетиной на подбородке, но зато с полным «Георгиевским бантом» на груди. Второй, казалось, был совсем ещё юнец, чуть больше двадцати годков от роду. На плече молодого висела трофейная австрийская винтовка «Малинхер», трофейная же сапёрная лопатка ― на поясном ремне. Ветеран был вооружён обычной «моськой», да из-за пояса торчал обух простого деревенского топора. Ни дать ни взять мародеры пожаловали!

Но нет, это были бойцы специального первого революционного ударного батальона с гордым названием «Свобода, Равенство и Братство». Такие тогда называли «батальонами смерти», ибо цель их была любой ценой выполнить боевую задачу и воодушевить деморализованных солдат из других частей, пусть даже ценой собственной гибели. Контингент в этих подразделениях был соответствующий: ярые патриоты, высокомотивированные идеалисты, а также просто головорезы и отморозки, которым нечего было терять. А поскольку фронт уже почти развалился, снабжение было никаким, вот и ходили они кто в чём, да и вооружались тоже чем придется, нередко и трофейным оружием. Обязательной была только кокарда с «адамовой головой» — череп со скрещенными костями: символ гибели и смерти, и врагам, и себе…

― Георгий Матвеевич, а кто там? ― спросил молодой.

― Да вот шут его знает, ― усмехнулся старший, ― может контра какая, а может и шпион целый. Ща выясним.

― А что мы с ним будем делать тогда, ну, когда выясним?

― Дык, что скажешь, то и будем. Комиссар мне так прямо и сказал: вот коли скажет Митька шлёпнуть гада, так и шлёпни сразу!

― Вот вы шутите, а, между прочим, смертная казнь ― это варварство! Я же вам всё утро об этом говорю! Тем более, что Временное правительство…

― Митя, избавь, ― поморщился Георгий, ― я же тебе сказал, как решишь, так и сделаем. Этого мазурика вчера вечером поздно задержали, подозрительный тип. Допросили и решили, что утром мы с тобой ещё раз попробуем. Я ― с вечернего караула, поспать успел, а ты с утра только заступил, головы у нас с тобой посвежее будут. Да и тот как раз после ночи в холодной поразговорчивее станет.

Митя попытался скрыть улыбку и даже чуть зарделся. Ещё бы, такое доверие от товарищей!

― А если он докажет, что не шпион? ― запальчиво спросил Митя.

― Пойдёт на все четыре стороны, вестимо, ― пожал плечами Георгий, ― главное, послушай, чего он говорить будет, потом меня послушай, взвесь всё как следует и реши по совести. Сам, чай, не пацан уже.

Бойцы подошли к дому, отомкнули дверь в подвал, старший чиркнул английской спичкой, и в самом углу стала заметна фигура человека в грязной рубахе.

― Волковицкий! А ну выходь! Чо расселся? Всё, время! Утро уже!

Пленный, с трудом разогнувшись, выбрался наружу и принялся разминать затёкшие за ночь руки и ноги. Это был высокий, статный, хотя и чуть полноватый офицер, даже несмотря на свой плачевный внешний вид сохранявший осанку и достоинство.

― Доброе утро, господа солдаты! Ну что, разобрались с этим досадным недоразумением? ― спросил он чуть утомленным тоном.

― Разобрались, ― усмехнулся Георгий.

― Генералу Спиридонову телеграфировали? ― уже не так уверенно продолжил офицер, сгоняя наглую муху, что так и норовила усесться у него на щеке, ― он же подтвердил?

― Да, не извольте беспокоиться, ваше благородие, всё выяснили, всё уже почти узнали. Пойдёмте, сударь, пройдемся, тут недалече. ― Тон старшего солдата был явно издевательским. Волковицкий занервничал. После революции к офицеру солдат мог так обращаться только с каким-то подвохом.

― Что вы себе позволяете! Какой я вам «сударь». Будете любезны обращаться ко мне строго по уставу: господин капитан! И потом, а что не так? Я же вчера революционному трибуналу всё объяснил.  Комиссар обещал, что изучит бумаги и к утру примет решение! Все слышали!

― Все, да не все, ― усмехнулся ветеран, ― вон Митька в отлучке был, не слыхал, что ты там нам заливал, на допросе-то. Давай, расскажи-ка Митьке, а то путь у нас не то чтобы шибко дальний, а всё ж за приятной беседой так и дорога спорше.

Волковицкий было набрал воздуху в грудь для очередной отповеди, но внезапно осёкся и замолчал.

Митя чуть смущался, но виду не подавал.

― Кстати, Митька, ты ж вроде с санитарного поезда, из медицинских. Чего ты к нам в часть-то попросился? ― покосился на него Георгий.

― Во-первых, я верю в идеалы революции, которую сейчас как никогда нужно защищать! ― гордо сказал Митя, ― во-вторых, оперировать людей, не побывав на поле боя, ― это то же самое, что всю жизнь просидеть в лаборатории, из скляночек препараты переливать ― бесполезный, безжизненный опыт, ну а в-третьих: кто в бою не бывал, пороху не нюхал, тот настоящим мужчиной называть себя права не имеет, так нам ещё учитель латыни говорил… ― увидел насмешливый взгляд Георгия, который будто насквозь его видел, и чуть смущённо добавил, ― ну, и ходили ваши по вагонам, говорили, что наступление планируется, люди очень нужны. Все добровольцы, что захотят, могут в штурмовой батальон записаться, каждого потом наградят, кто в бой пойдёт… Ну, я и решил помочь… Оно, конечно, под пули лезть, но не всю же жизнь в госпитале отсиживаться…

― Смотри ж ты! ― рассмеялся Георгий, ― идейный, а награду на грудь тоже хочется? Поди, сестричку какую с поезда удумал впечатлить, какой ты герой? Да ладно, не красней, всё по уму сказал, достойно: и про революцию, и про запах пороха ― молодец. Да и медалька тоже лишней не будет, ты её только заслужи.  Вон, гляди, Волковицкий, какой человек твою судьбу решать будет: образованный, честный, пули не боится, опять же… Так что не молчи, давай, как на духу рассказывай, что ты там нам поведать хотел?

― Товарищ Митя! ― сбивчиво начал Волковицкий, ― я же объяснил, всё это чудовищное недоразумение. Меня генерал Свиридов отправил на львовское направление с секретным донесением. В чём суть донесения рассказать не могу. Со мной был полковник Эккер. Когда мы ехали мимо вашей части, нас остановил патруль. Мы вышли из машины… Погоди… те. Так это же вы начальником патруля были? ― обратился он к Георгию. Тот только усмехнулся.

― Ну, дальше всё, обыск, у нас, естественно, нашли секретные документы, ― сбивчиво продолжил Волковицкий, глядя на Митю, — это были не простые документы, но ваши и разбираться не стали. Эккера расстреляли на месте, как будто бы немецкого шпиона, а меня сперва на допрос, в казарму, а потом в холодную. Утром, сказали, решим, что с тобой делать.

― Георгий Матвеевич, ― удивленно обратился к старому солдату Митя. — Это как же так, без суда-то? А комиссар полка в курсе?

― Железнов-то? ― хмыкнул седой Георгий, ― в курсе, в курсе. Сказал, мол, всё правильно сделал, Георгий Матвеевич.

― А капитан? –― с лёгкой надеждой спросил Митя.

― Ой, да кому он нужен, Левашов твой! Бесполезный человек, непонятно, что тут делает: сидит у себя в штабе и не выходит, солдат, поди, боится! И ведь, сказать по правде, есть за что…

Действительно, оставленный после революции официальным командиром капитан Левашов старался без лишней нужды не выходить из богатой хаты местного старосты, отданной ему под постой. Видимо опасался, что кто-нибудь из солдат припомнит его дореволюционные «руководство» и «поучения». Но поскольку из кадровых военных Левашов был один-единственный, то и совсем убрать его из отряда возможности не было.

― Я вот его уже дня четыре не видел, а сегодня наступление. Да пьёт он, поди, чего ему ещё делать, ― усмехнулся Георгий. ― Так что не суетись, Мить, ему вот это всё вообще не интересно, не его прямые обязанности.

― Всё равно не пойму я, ― Митя снял фуражку и почесал затылок, ― ну, так же не делается, доказать же надо, ведь не при царской же власти…

― Тебе чего доказать, Митек? – продолжал веселиться Георгий. ― Этот Эккер ― не Эккер вовсе, а немецкий шпион Теофельц, так кажется. Вроде даже фон, или как их там… Я его ещё в Петрограде видел, когда после госпиталя филёром при контрразведке служил. Кажен день перед дежурством на рожу его паскудную пялился, ну, на плакате, чтоб в толпе часом не проглядеть. Лучше брата своего запомнил. За ним тогда вся контора ажно три года бегала, поймать не могла. А тут он, голубчик, сам приехал. Видно, дело затевают важное какое…

― Так тем более, Георгий Матвеевич, допросить его надо было, да хоть и с пристрастием, раз такой важный. Он же знает много того…

― Эх, Мить, знать-то он знает, только и слова не скажет, не та порода, ― перебил его Георгий, ― да ещё и сбежать может, бегал уже в этом году, аж из самого Шлиссельбурга! Но, то он в революцию убежал, тогда вообще чёрте пойми, чего было… А сегодня наступление, рисковать нельзя. Вот я и шлёпнул его, родимого, от греха подальше. А всё, что надо нам ― сейчас этот его дружок расскажет… ― и серьёзно так посмотрел на Волковицкого, у того аж ноги чуть подкосились.

Офицер затравленно оглянулся. К тому моменту они уже довольно далеко отошли от деревни. Туман почти рассеялся, и от домов, где стояли ударные части российской армии, их скрывал невысокий лесистый пригорок, а чуть поодаль, на покрытом изумрудной травой берегу журчал неглубокий прозрачный ручей. Картина прекрасной мирной жизни…

― Солдаты! Товарищи! Христом Богом прошу, я ж не знаю ничего! Ну, телеграфируйте вы Свиридову или позвоните! Богородицей заклинаю!

Волковицкий упал на землю, но не на колени, а сел у берёзы, прижался к стволу и принялся неистово креститься:

― Ну, вот вам крест!!!

― Ты, Серёжа, ― Георгий впервые назвал Волковицкого по имени, ― рот свой прикрой, чтоб я от тебя больше ничего эдакого не слышал. А чтоб лучше запомнилось, так я поясню. Да и ты, Мить, послушай, ты молодой, тебе пользительно будет. Только винтовочку-то не забывай наизготовку держать, да за пленным поглядывать, пассажир-то у нас резкий, даром что под дурачка косит.

Волковицкий смолчал и исподлобья посмотрел на Георгия.

― Ну, слушай. Было мне, Митя… ну, как тебе, наверно, или даже поменьше. Женился я, девку хорошую взял из соседней деревни… Настасью… Да… Жили хорошо, ну, как все. Она мне троих девчат родила, а я, чтобы дома не сидеть зимой, повадился в Петроград, ну, тогда Петербург ещё, на заработки. Повезло мне, устроился на Путиловский завод ― у меня же батя кузнец был, всяким штукам, что с железом делать можно, обучил. Койку дали в работном доме, правда, одну на двоих с напарником. Когда он в ночь ― я сплю, а как моя смена ― он отсыпается. Так и работал: поздняя осень и зима на заводе, а как солнышко начинает пригревать, так обратно в село, хозяйство подымать. У нас тогда многие мужики так делали.

А в один год домой еду с оказией, а на дороге кордон. Солдаты стоят, казаки. Поворачивайте взад, говорят, нельзя дальше, там этот, как его… ― Георгий замялся, ― тиф там начался. Или холера… Ай, не помню уже. Одна баба стала голосить, что у неё там деточки, что ей к ним надо, солдаты ни в какую, не пустим, говорят, и всё. Она поорала, а потом как дёрнет через пролесок, мимо пробежать думала. Так те её, дуру, сразу же и застрелили, и всего делов. Труп в канаву стащили, я смотрю ― а там с десяток таких лежит. А капитан ихний говорит, мол, кто ещё побегать надумает ― милости прошу, а ежели нет ― поворачивай обратно, через месяц врачи тут всех вылечат и можно ехать будет… Да…

Поехал я через месяц, до того на заводе опять пробавлялся. Гляжу ― патруля нет, а тела в канаве так и присыпаны землей и известью, причём, знаешь, не аккуратно так, как попало. Иду ― вокруг деревни пустые. Три села прошёл, ни души не встретил, только скотина сбежавшая, да псы одичавшие. Уже темнеет, а передо мной Благовещенское, соседнее село с нами. А там одно окно горит. Постучался я ― тишина. Долго ломился, кричал, что Георгий Матвеевич это, что с заработков вернулся, пустите переночевать, сосед я ваш. Думал уходить уже, как дверь открылась, на пороге бабка Аксинья, я её с детства знал. Три раза заставила перекреститься, да «Отче наш» прочитать, чтоб убедиться, что я не чёрт аль не покойник. Потом пустила.

Оказалось, никаких врачей из города не было, район просто кругом оцепили и ждали, пока все сами выздоровеют… ну, или перемрут, один пёс. Не было денег в казне, чтоб к нам в уезд врачей посылать… Ну, про то я потом узнал…

А бабка Аксинья и говорит, мол, во всей округе по одному-двум человекам с кажного двора осталось, остальные померли. Ну, я как был ночью, так и побежал в Знаменское, ну, в село свое. Прибежал под утро, соседи, как меня увидали ― креститься начали. Сказали ― все мои померли. Попросил отвести на могилки, а там четыре холмика за оградой кладбища. Ну, я к попу. Из кровати его вытащил, ору, мол, чего ты моих за оградой, как самоубивцев похоронил?

Тут-то поп мне всё и рассказал. Трясся, со страху лужу чуть не напрудил, но рассказал. Говорит, девочки очень тяжело болели, плакали и кричали всё время, ничего не помогало. А доктор из города всё не едет… Не знаю, что там с Настей стало, да и знать не хочу. Три ночи, говорят, девочки плакали, а под утро третьей ― затихли. А потом смех Настюшкин услышали, нехороший смех, невесёлый. Соседи прибежали, а она стоит во дворе в одной рубахе исподней, да вся в крови, а в руке топор… Сказала, раз бог моих девочек не пожалел, так я сама пожалела. Зарубила она их ночью, кончились у нее силы. Соседи, стало быть, к ней, а она кричит: «Не подходи!» ― и топором машет. Потом развернулась и стала кричать что-то вверх, да топор в небо бросать, бога хулить. Долго ругалась, говорят, да топором бросалась, да всё повыше хотела, не знаю, думала, может, добросит до кого… А топор, пёс его знает с какого там раза, подлетел и воткнулся ей аккурат в голову, говорят, сразу померла, как и девочки.

Георгий помолчал.

― Я на попа накинулся, говорю, мол, Настю оставь, где лежит, заслужила. А девочки ― души невинные, их похорони как надо. Забрал тот самый топор, оставил всю путиловскую получку попу, на похороны, а сам пошёл, куда глаза глядят.

Пока Георгий рассказывал, у него ничего в лице не дрогнуло, как будто про то, что и не с ним было, говорил. А потом добавил:

― А ещё через пару дней узнал я, что поп на радостях вместо того, чтобы девчонок моих по-людски похоронить, запил, свалился по синему делу в канаву, да и помер, шею себе свернул. А похоронами моих так и никто не озаботился… Так они и лежат там все, вчетвером, за оградой… ― глаза Георгия наполнились слезами, но почти сразу высохли. ― Настасья-то, бог с ней, я её никогда не прощу, хотя и винить не могу. А девочки мне каждую ночь снятся, говорят, всё у них хорошо. Ну, тогда и ладно, тогда и пусть…

И замолчал, глядя на ручей… Митя и Волковицкий смотрели на Георгия со скорбью и ужасом.

― Эх, запечалил я вас, хлопцы, ― внезапно громко воскликнул Георгий и хлопнул себя по коленке, ― закручинил! Ну ничо, дальше веселее история будет! Вернулся я на Путиловский, хочу, говорю, весь год теперь у вас работать. А на меня смотрят, как на покойника… Митя, не зевай! – прикрикнул Георгий на вытирающего слезу Митю. ―  Дальше слушай, сейчас самое интересное начинается.

― Вот скажи мне, Серёжа, какая у тебя фамилия, но только по-настоящему? Волковицкий или Волков?

― Волковицкий, ― судорожно сглотнув, ответил офицер.

― Да? А ты каких войск офицер-то, а то на портянках не писано.

Волковицкий был в одной грязной рубахе, галифе, без ремня, без сапог ― в портянках на босу ногу.

― Из инженерных, ― стараясь говорить так, чтобы голос не дрожал, ответил он.

― Ага, ― продолжил допрос Георгий. – А Сергея Волкова, тоже инженера, что перед самой войной с Путиловского завода уволили, часом не знаешь?

Волковицкий молчал.

― Георгий Матвеевич, я не понимаю… ― дрожащим голосом сказал Митя.

― А я объясню, Мить, объясню. Был на Путиловском заводе такой молодой инженер ― Серёжа Волков. Я его толком не знал, только в лицо, ну и здоровался, как видел. При царском режиме с этим строго было, почти как в армии раньше. С мастером, или, не дай бог, с инженером не поздороваешься ― сразу в зубы! Ну, так вот, возвращаюсь я со Знаменского и узнаю, что молодой Серёжа Волков то ли на Лиговке где-то проигрался, то ли сэкономить решил, а прибыток себе в карман. Заказал он заклёпки какие-то не те, я так сам и не понял. Но чан с расплавленным металлом не выдержал и лопнул. А вокруг него все двадцать человек моей бригады работали как раз, на них-то этот расплавленный металл и вылился, там хоронить даже нечего было. И я бы тоже там оказался, если бы в Знаменское тогда не ходил.

― Чудом Господь отвёл… ― пробормотал Митя и перекрестился.

― Держи винтовку ровнее! ― прикрикнул на него Георгий. – А про чудо девочкам моим расскажи, или Настасье…

На Волковицкого жалко было смотреть. Он покрылся испариной и вцепился руками в березу так, словно пытался с ней срастись. Митя стоял весь бледный, винтовка в его руках гуляла, как у похмельного фельдфебеля утром на плацу.

― Потому, если от кого ещё хоть слово услышу про бога или любую такую гнусь, ― пеняйте на себя, я предупредил.

Георгий немного помолчал, перевёл дух и продолжил:

― Так вот, Серёжа, ответь мне, только не ври, пожалуйста: Сергей Волков с Путиловского завода ― это не ты ли, часом?

Волковицкий побледнел, что твоя береза, и отчаянно замотал головой.

― Мить, говорит не он… ― невесело усмехнулся Георгий. ― Поверим?

― Так, Георгий Матвеевич, вы ж сами говорили, что в лицо его знаете! Вы-то сейчас его узнаёте?

Георгий прислонил винтовку к другому дереву, подальше от Волковицкого, достал из-за пояса свой плотницкий топор и, слегка им поигрывая, присел на пенёк рядом с офицером.

― Да шут его знает, Мить. Вроде он. Хоть говорит, не он… Волковицкий, ты нам не врёшь? ― тот снова ожесточённо замотал головой, ― говорит, не врёт. Ну, как такому не поверить? Тем более там расследование же было, ну, по аварии той на заводе, решили, что простой недосмотр, бывает… Волкова уволили, владельца оштрафовали, да и всё… Ни тебе дела о причинах гибели рабочих, ни тебе поиска виноватых, из-за кого двадцать человек за секунду в пар превратились. Ни тебе выяснения, что за заклёпки там такие были, ― Георгий махнул рукой, ― да хотя если и было бы расследование, так точно выяснилось бы, что мужики из моей бригады сами виноваты, нарушили чего или пьяные были. А Серёжа ни при чем, всё сами…

Потом Георгий встал, убрал топор за пояс и снова взял в руки трехлинейку со штыком.

― Ладно, Мить, то дело прошлое. Давай я дальше расскажу, уж очень мне жизнь мою вспоминать понравилось, давно не случалось. Вернулся я на завод, а там новые товарищи разные. Одни говорят, что буржуи нам совсем житья не дают, другие, что во всем жиды виноваты. Были и те, кто говорил, мол, надо к царю-батюшке всем миром пойти, пожаловаться. Но таких мало было, все пятый год помнили. Зато грамоте меня обучили, стали объяснять, что это не мир такой злой, что это он просто устроен сейчас неправильно, что надо по справедливости сделать, чтоб для каждого. Книжки разные стал читать. А тут война… А я после Знаменского, да от того случая с лопнувшим чаном решил, что терять мне уже нечего, мы со смертью соседними улочкам ходим, пора бы уже и поглядеть на неё всерьёз. Сразу же записался добровольцем, ещё в сентябре четырнадцатого. Ну, значица, едем мы на фронт, причём едем кто в чём, оружие, говорят, на месте получите, там же и стрелять будете учиться. Приезжаем, а нам летнюю форму выдают и шинели без подкладок. И это в октябре! А я ж уже грамотный. Ну, я к писарю, мол, а кто у нас интендант? Говорят некий штабс-капитан Сергей Волковицкий. Тут-то я и смекнул. Ну, думаю, не разойдемся мы с тобой, Серёжа. А? Как думаешь, не разойдемся?

― Да чего тебе надо вообще?! ― взорвался истерикой Волковицкий, ― я же тоже человек подневольный, мне какую форму дали, ту я и выдаю. Я ж не интендант, я инженер, но после того случая на завод… ― Волковицкий осёкся и с ужасом посмотрел на Георгия. Тот даже бровью не повел.

― Подневольный, говоришь? А я вот в штаб ходил, спрашивал. Знаешь, что там говорили? Что Волковицкий втридорога перепродает зимнюю форму тем, у кого деньги есть, потому что ходят слухи, что зима холодной будет. А если денег нет ― получи, что дают. И ещё говорили, мол, этот же Волковицкий раньше как-то по-другому звался, но попал под суд за что-то и сделал себе другие документы за деньги, чтоб в армию на хлебную должность попасть. Но то всё слухи, мало ли чего люди болтают…

Потом ещё немного помолчал, тяжело вздохнул и продолжил:

― А не слухи вот что: когда наши уже почти в конце октября наступление повели, моей роте приказали отбить плацдарм и укрепиться на высоте рядом с Белжецом да артиллерии ждать. Понятно, что мы в атаку ничего, кроме оружия не брали, а австрияки бежали без боя со страху, тоже ничего не оставили. Окопались мы на той высоте и стали рассвета ждать. А там грунт каменистый, да ещё и ночью заморозки ударили. И огонь разводить нельзя, сам пронимаешь, демаскировка. Из семидесяти человек, что высоту взяли, человек двадцать утром не проснулись, замёрзли за ночь. Ещё десятерым руки-ноги обмороженные пообрубали в лазарете, да ещё человек шесть за три дня от воспаления лёгких померли. А теперь ответь мне, Серёжа, сколько ты на той форме заработал?

― Да ничего я не заработал! ― снова закричал Волковицкий, брызгая слюной. ― Не было зимней формы тогда на складе, что было, то и выдавал!

― Ой, осмелел! ― рассмеялся Георгий. ― Только вот ни при штабе, ни в тыловых частях ни один человек не замёрз… А дальше помнишь, что с тобой было? Пока солдатики по одному мёрли от холода в ночных секретах, на это никто внимания не обращал. Но как штурмовая группа почти в полном составе на передовой замёрзла, так сразу виноватых стали искать. И вот случайность: штабс-капитан Волковицкий опять был внезапно переведён куда-то на другой участок фронта за несколько дней до начала разбирательства. Как это у тебя так получается, а?

Волковицкий молчал.

― Ну, а я, ― снова пустился в воспоминания Георгий, ― после того как в ледяном окопе целый и невредимый проснулся, понял, что не хочет меня к себе смертушка. А тут как раз прошел набор в батальоны смерти. Ну, я в первых рядах туда и вступил. В семь штыковых атак ходил, восьмерых австрияков лично заколол, а уж застрелил без счёту. Полный Георгиевский кавалер! Ни одного ранения, только контузия, правда тяжёлая, снаряд совсем рядом бахнул, ну и того… Меня потом аж целый год в Петрограде лечили. Ну, поправился, отошёл чуть ― и снова на передовую. Ещё четыре штыковых, ещё пятерых австрияков заколол, как свиней на Пасху… И в итоге получается что? Что я убийца и душегуб, столько трупов на счету… Может, для того меня бог от себя и оттолкнул. Не знаю…

Георгий замолчал, поигрывая винтовкой в руках.

― Я уже и не чаял с тобой увидеться, Волков. Слышал, что ты там какие-то махинации с хлебом проводил, что целую отступающую под Ригой дивизию чуть голодом не уморил, но про это толком ничего не знаю ― правда, не чаял свидеться. А тут такая встреча…

― Митька, ― обратился Георгий к сослуживцу, ― помнишь, мы утром про смертную казнь говорили?

― Ну… ― угрюмо протянул Митька.

― Что думаешь теперь делать? Отпустим или в расход?

Митя молчал.

― Товарищи! Мы же с вами солдаты! ― заголосил Волковицкий, ― да, я признаю, я воровал! Ну, а как тут не своруешь-то? Там же все берут, всеее! От генерала до унтера! Я не так много украл, зато на церковь жертвовал… ― затем увидел взгляд Георгия и осёкся. Но прокашлялся и продолжил, ― я же ведь ничего плохого-то и не сделал, там у нас все тащат и наверх долю засылают. А не будешь тащить или засылать станешь мало, так быстро на твоё место нового назначат, посговорчивее, случайных же там не бывает! А тебя куда-нибудь на Дальний Восток или вообще, в строевые части… ― и снова осёкся.

Митя молча снял с ремня сапёрную лопатку и бросил под ноги Волковицкому:

― Копай!

― Товаааарищи! ― завопил Волковицкий, ― но ведь так же нельзя! Временное правительство отменило смертную казнь! Вы не имеете права!

― Уверен? ― тихо спросил Георгий у Митьки.

Тот снова угрюмо кивнул.

― Солдаты! ― продолжал Волковицкий, ― да ведь я же никого не убил. Ну да, я вор, я раскаиваюсь, я искуплю! Посадите меня, отправьте в Сибирь, только не убивайте…

― Никого не убил? ― с холодной яростью спросил Георгий. ― А двадцать человек моей бригады на Путиловском? А три десятка с лишком замёрзших да обмороженных на той высоте близь Белжеца. Я их всех по именам помню, хош перечислю? А ещё сколько я не знаю про твои подвиги… Я за жизнь убил человек двадцать, может тридцать. Да, они все были враги, и если бы не я их, то они бы точно свой шанс не упустили. Но они всё равно мне снятся… Ты же убил сотни. Причем не врагов, а своих боевых товарищей. Да и мирных там без счёта, мнится мне. А спишь ты, судя по всему, тихо и спокойно. Так что всё, Серёжа, окончен твой земной путь и у тебя теперь только два выхода: ты берёшь лопату и копаешь себе могилу, чтобы мы потом смогли тебя похоронить по-людски. Смотри, какая красота вокруг, ― Георгий приобнял за плечо дрожащего офицера и обвел рукой, указывая на пасторальную картину прикарпатской природы, ― в таком красивом месте упокоиться многие бы пожелали, а выпало тебе!

Потом он встал, отошёл на пару шагов от Волковицкого.

― Ну, или второй вариант: ты продолжаешь упираться, отказываешься копать, и тогда мы тебя прямо тут шлёпнем, да в овраг скинем. А ночью волки отужинают. Тебе какой больше нравится?

Волковицкий смотрел на лежащую перед ним лопатку и молчал. Георгий стоял, опираясь на винтовку, пристально глядя на офицера. Митька же, закусив губу, обеими руками судорожно вцепился в своего «Малинхера» и с ужасом ждал развязки. Прошла минута.

― Ну что, Серёжа, ― сказал Георгий, ― вижу, могила тебе не нужна, копать ты не хочешь, тогда второй вариант. ― Передернул затвор винтовки и добавил, ― молиться будешь или обойдёмся?

― Погодите! ― прохрипел Волковицкий. ― Есть третий вариант!

Митька поморщился, а вот Георгий, наоборот, живо заинтересовался.

― Ну, говори, Серёжа, не томи. Только смотри: у меня патрон уже в стволе, и если ты сейчас начнёшь мне тут фуфло гнать или время тянуть, то я тебя пристрелю, как пса безродного, даже слова не скажу.

Волковицкий тяжело дышал.

― Вот вы же меня за шпионаж взяли, с документами секретными. А ведь я вам ничего про них не сказал.

― Дык, а что же ты можешь такое рассказать, Серёжа? ― рассмеялся Георгий. ― Там же всё понятно, как божий день. У вас были карты наших артиллерийских ударов по укреплениям австрийцев. Вы бы их австриякам передали, а те пред самой бомбёжкой свои войска отвели, мы бы отстрелялись из тяжёлой артиллерии по пустым окопам, а как в атаку пошли, так австрийцы войска бы вернули и устроили нам мясорубку. Может, ещё и с артиллерией своей, шут знает. А теперь Теофельц твой червей кормит, тебе тоже минута осталась, планы у нас в штабе, а артподготовка начнётся через несколько часов. И покрошат твоих австрияков столько, что у чертей в аду такой пир будет ― аж до самого судного дня вспоминать будут и облизываться.

― Так-то оно так, может, ты и прав, ― просипел Волковицкий, ―  а дальше-то что? Ну, прорвёте вы этот участок фронта, и? Думаете на Краков выйти или хотя бы тут закрепиться? Да уже через два дня тут будет три, а может четыре прусские дивизии с аэропланами и артиллерией. И все ваши укрепления, все ваши солдаты превратятся в фарш и каменную крошку. А ещё меня убийцей называли…

― Так, ― заинтересовался Георгий, ― и что ты предлагаешь?

― Нас через два часа ждут у секретного места австрийцы. Да, бóльшую часть карт вы у нас забрали, но я почти всё помню, если австрияки поторопятся, то успеют свою пехоту отвести до обстрела. А в машине, что мы с Теофельцем ехали, под обивкой левой задней двери лежат копии карт и ещё кое-что интересное. Мне за них обещали столько денег, что можно будет в Аргентину уехать и жить там припеваючи. Там и на троих хватит! Ну, разве вам не надоела эта война бесконечная, этот хаос, эта бойня?! У нас раньше как кричали: «За Веру, Царя и Отечество!» Про веру не мне тебе, Георгий, рассказывать…  Царя сколько уже нет и, верно, уж и не будет, да и провались он… А отечество… Да вы хоть мне поверьте, я-то знаю, там вор на воре, кровопийца на кровопийце, а самая главная цель ― это деньгу зашибить, да хоть бы и как! Одежду тёплую продать, чтоб свои потом померзли ― пожалуйста! Составы с хлебом придержать, чтобы потом втридорога голодным его продавать ― ещё лучше. Снаряды на фронт поставлять, только когда царские поставщики оплатят ― так там вообще золотое дно! А в это время армия гибнет от голода, холода, болезней да вражеского огня, потому что ответить нечем! И всем плевать, понимаете? Пле-вать! А на отечество плевать аж три раза, каждый думает только о том, как побольше утащить да подальше убежать. Все уже понимают, что эта война ― только для того, чтобы умным людям денег заработать. Промышленники ― зарабатывают, чиновники ― зарабатывают, генералы ― вообще гребут, как будто последний день живут, и каждый пытается хоть что-то урвать, разве только идейные вроде вас всерьёз воюют. Да и вам всё это уже осточертело, я же вижу…

Перевел дух и продолжил:

― А австрияки нам денег дадут, у меня контакт надёжный есть, Теофельц это так, от пруссаков приехал для важности. Когда вы меня из холодной выволокли, я увидел, что машина наша стоит там, просто рядом с домом, вообще без охраны, может и не запертая даже. Если ты, Митя, быстро туда проберёшься, заберёшь бумаги, то мы ещё успеем на встречу с агентом. А там куча денег, паровоз до Швейцарии, а потом столько вариантов, с такими-то деньгами. А там уж кто куда, главное ― подальше от этого ужаса.

― Хм… ― задумался Георгий, ― звучит как брехня… Однако же есть способ проверить. Ну-ка давай, Серёжа, на коленки встань, а пень вот этот руками обхвати.

Георгий ловко скрутил чуть брыкавшегося Волковицкого: руки привязал под корягой снизу так, что плечи вытянулись, а голова лежала строго на пне, упираясь подбородком в небольшую выемку, как специально для этого предназначенную. Смотреть Волковицкий мог только вперед. Ноги связали отдельно, да так, что ими даже не пошевелить. Георгий сел на спину офицера, как на фотографиях охотники садятся на убитых бизонов, ловко свертел самокрутку и закурил.

― Ну-ка, Митяй, метнись-ка к машине, там вроде и правда никого. Пощупай там бумаги, где он сказал. Коли найдёшь, тащи сюда, тока тихо, чтоб ни одна живая душа…

― Георгий Матвеевич, вы же не думаете…

― Я не думаю! ― перебил его ветеран, ― и ты не думай. Но бумаги посмотреть надо. Вы-пол-нять!

Митя развернулся и бегом бросился к машине.

― Да не беги ты так! ― крикнул ему вслед Георгий, ― ходи нормально. Али украл чего? ― и довольный своей шуткой рассмеялся.

Митя пошёл медленнее, но всё равно вид у него был очень дёрганый и напряженный. Хорошо, что было ещё рано и в деревне ему никто не встретился.

― Георгий Матвеевич… Со спины… Слезьте… ― прохрипел Волковицкий, ― больно…

― Терпи, ― неторопливо покуривая ответил Георгий. ― Если больно, значит ты живой. Вот когда у тебя ничего уже болеть не будет, ну тогда всё ― уже, считай, отошёл….

― Ооой, скоро почти всё…― прошипел Волковицкий.

― Да пёс с тобой, ― Георгий встал и выбросил окурок в траву, ― давай лучше про контакт свой расскажи. Вас же вдвоём с Теофельцем ждут, и долю его тебе никто не отдаст, так ведь?

― Ну… ― замялся Волковицкий, ― можно попробовать…

― Да чего там пробовать, ― воскликнул Георгий, ― а то я пруссаков не знаю? Кукиш нам, да на постном масле! Сколько лично тебе обещали?

Волковицкий назвал сумму.

― Да, ― вздохнул Георгий, ― ты, оказывается, не только ворюга мелкий, ты ещё и дешёвка. Не, ну продавал бы Родину за большие деньги, я бы может и понял, а так… И как ты предлагаешь жить втроём на эти гроши?

― Вдвоём больше получится… ― прошептал Волковицкий.

― Интересно… А Митька?

― Можем его по дороге того… Или австриякам отдадим как пленного, он же один чёрт ничего не знает…

― Ну, кое-что знает… ― негромко сказал Георгий, ― а вот и он, кстати.

Из-за холма появился Митя и приветливо помахал рукой:

― Нашел, вот.

― Таак… ― Георгий вскрыл конверт и начал листать бумаги, — это планы обстрела, это наш укрепрайон… О, а вот это похоже на донесения агентуры… но не с моим немецким… да…

― Всё по-честному, ― сказал Волковицкий. ― Пошли, мы ещё успеваем.

― Да погоди ты. Нам с Митькой ещё переговорить надо. А ты не уходи пока, ты нам не мешаешь, ― издевательски заметил Георгий.

― Ну, что ты теперь скажешь про смертную казнь? – спросил Георгий.

― Я всё сказал, Георгий Матвеевич… И показал, ― ответил Митя, поднимая из травы лежавшую там до сих пор сапёрную лопатку.

― Но это же не гуманно, ― передразнил его Георгий.

― Да, не гуманно, ― подтвердил Митя, ― но общество наше ещё к такому не готово. Если не казнить Волковицкого, то он и дальше продолжит свои аферы, от которых будут страдать и гибнуть люди. Да, сам он никого не убивал, но…

― Зато предлагал убить, ― перебил его Георгий.

― Кого? ― удивился Митя.

― Да тебя, Мить, тебя. Там гонорар за бумаги оказался грошовый, тьфу просто! Родину продать сейчас ой как невыгодно. Вот он и предложил тебя в расход, а деньги пополам.

― Это шутка! ― завизжал Волковицкий, обильно покрывшись липким потом, ― я просто пошутил!!!

― Смешно, правда? ― серьезно глядя Мите прямо в глаза, спросил Георгий.

Митя обошел пень, присел на корточки напротив Волковицкого:

― Какая же ты мразь… Я даже не думал, что вот такие бывают…

Волковицкий опустил взгляд.

― Ой, поверь, Митя, бывают и хуже, ― сказал Георгий, снимая гимнастёрку и рубаху, оставаясь по пояс голым. ― Этот просто на уровне слизня. Его не в расход, его сапогом раздавить. ― Потом чуть задумался, почесал голую спину и продолжил, ― ну, пули для него будет слишком жирно… Мить, а ты ж городской?

Тот неопределённо мотнул головой.

― Значит, будет тебе сейчас наука, завсегда пригодится. Как забить свинью, ― Георгий широким жестом показал на привязанного к пню Волковицкого, ― почти идеально. Нужен, конечно, специальный инструмент… Но его нет, значит, будем по старинке.

― Ах вы, красные сволочи, ― истошно заорал Волковицкий, ― попадись вы мне, я бы места мокрого от вас не оставил, вы бы у меня…

― Так, Митя! ― Громко сказал Георгий, ― засучи рукава по самые локти, а то испачкаешься.

― Я вам, мразям, это припомню, вы ещё не знаете, с кем связались! ― вопил Волковицкий, пытаясь вылезти из опутавших его верёвок.

Георгий ударил его каблуком под ребро, Волковицкий зашипел, но дёргаться перестал. Затем Георгий ухватил его за ворот и резко дернул на себя. Рубаха с сухим треском разошлась по швам, обнажая мокрую от холодного пота спину, плечи и шею Волковицкого.

Митя закатал рукава, как было велено, и вопросительно смотрел на Георгия.

― А теперь хватай его обеими руками за волосы, да тяни на себя. И гляди, чтоб рука не соскользнула.

― Аааааааа! ― истошно завопил Волковицкий, ― не надооооо… Пожалуйста… Христом заклинаю…

Митя схватился за сальные волосы Волковицкого и со всей силы стал тянуть их прямо на себя. Вены на руках и лице Волковицкого вздулись так, что казалось сейчас лопнут, а глаза, залитые слезами, вот-вот выскочат из орбит. Митя очень близко увидел перед собой красное, перекошенное от ужаса лицо.

― Ааааа!  Пожалуйста… Ради Христа… Не наааадооооо!!! ― заплакал навзрыд Волковицкий, чуть поскуливая.

Митя не выдержал и закрыл глаза.

― Держи крепче и не отпускай, ― сказал Георгий, доставая топор, ― а ну-ка ррраз!

Сильный удар, хруст позвонков и протяжный визг Волковицкого, переходящий в хрип. В лицо Мите брызнуло что-то тёплое, липкое, и он ещё сильнее зажмурился. Первый удар оказался не совсем точен. Голова повисла на нескольких позвонках, Волковицкий был ещё жив и продолжал истошно хрипеть, перемежая сип свистом выходящего из разрубленного горла воздуха.

― Неудачно вышло, ― под нос себе пробормотал Георгий, а потом закричал Митьке, ― да не отпускай ты, рано ещё, держи крепко!

Второй удар оказался лучше и отрубил голову одним махом. Митька отлетел на траву, мёртвой хваткой держа в руках бессмысленно разевающую рот голову Волковицкого. Открыл глаза, посмотрел на нее секунду и с отвращением отбросил в сторону.

― Товарищ Железнов рассказывал, что когда-то давно, когда одному французскому революционеру царисты отрубили голову, так она ещё минут пятнадцать по полю каталась, изрыгала проклятья и пыталась кого-нибудь укусить, ― как ни в чем не бывало продолжал болтать Георгий, вытирая с лица кровь тыльной стороной ладони. ― Каков человек был, а? Не то, что наш Волковицкий, пошипел минуту, и как не было его никогда. Слизень он и есть слизень.

Потом посмотрел на Митьку.

― Так, ну-ка быстро до ручья, нам бы умыться да освежиться чуть. Оружие с собой, остальное можно оставить, тут метров пятьдесят. Шагом марш! ― и бодрой походкой отправился к водоёму. За ним, чуть пошатываясь, поплёлся Митька.

У ручья Георгий ловко скинул сапоги, закатал штаны до колен и принялся плескаться, как медведь в весенней реке. Вода вместе с брызгами крови разлеталась в разные стороны.

Митька, которому кровь попала только на лицо и руки, опустился на колени у ручья и стал с остервенением умываться.

― Ты так не три, не три, кожу сотрёшь, ― искоса поглядывая на него, сказал Георгий, ― мы с тобой, Мить, хорошее дело сделали. Да, грязное, да, кровавое, но кто-то должен был этого Волковицкого угомонить. Если б не мы, только сегодня во время штурма не одна б рота наших полегла. Так что не винись, всё правильно.

Митя сглотнул:

― Почему мы его просто не пристрелили? ― тихо спросил он.

― Знаешь, ― Георгий отмылся от крови, сорвал большой куст лопухов и принялся вытираться, ― мой дед любил говорить: собаке собачья смерть. Этот Волковицкий столько народу переморил, причём как: и холодом, и голодом, и от ран, и прочими ужасами, так что просто пуля в лоб ― это было бы даже несправедливо как-то. А так ― жил как свинья и помер так же. Какое-никакое, а воздаяние, не на страшный суд же уповать, да? ― и рассмеялся, правда, не особо весело.

Митя молчал.

― У нас вот месяц назад случай был, ― продолжил Георгий ― мы с батальоном только в деревне встали, иду я, значит, в вечерний караул, как слышу из сарая возня какая-то, крики. Причём крики нехорошие. Ну я внутрь, а там один наш… тьфу, даже не знаю, как назвать… Из батальона парень один девку местную снасильничать хотел, я едва успел забежать.

Ну, я его выволок, как тот и был, без портов, да на центральную площадь, девка эта тоже пришла, и родня её. Ну, и рассказали по очереди, как было всё. А этот упырь, вместо того чтобы каяться, мол, простите, люди добрые, второй год без бабы, бес попутал, так он орать начал, мол, она сама ему подмигивала перед тем как в сарай пойти. Да и вообще она наполовину немка, так что не считается! А ещё, после окончательной победы революции, все бабы общие станут! Так орал, я уж думал надорвётся…

― Так и чего? ― чуть оживая, спросил Митька.

― Да ничего… Как говорится: решением коллегии из выборных представителей от офицеров и солдат за нарушение боевой дисциплины был приговорён к смертной казни. Приговор был приведён в исполнение немедленно, я его на этой площади перед всеми, вот из этой вот винтовки пулей в лоб и положил. Хоть и боевого товарища. Хоть и не раз с ним в атаку ходили, да от обстрелов прятались. Пулю, Митя, ещё заслужить надо!

Митя полностью окунул лицо в ручей, затем вынырнул и отрешенно глядя на Георгия спросил:

― А ведь вам это нравится, Георгий Матвеевич?

― Что нравится, Мить? ― не понял ветеран.

― Ну… Людей… Убивать…

Георгий замер, помолчал, оделся, подошёл к дрожащему Мите, сел рядом и ответил:

― Нет, Митя, не нравится. Даже плохих ― не нравится. Тот, который насильник неудавшийся, ― тоже ведь дрянь был человечишко, из петербургской интеллигенции, всё про смерть да про рок рассказывал, про таинства духов там и другую чушь, а в бою всегда за спинами у парней прятался, да и из окопа последним вылезал, хотя в атаки ходил, тут врать не стану. Словил раз его в карауле пьяного, но тоже подумал, там праздник был какой-то, дело молодое. А вот как он всерьёз дисциплину нарушил ― так у меня и тени сомнения в душе не было. Нам тут ещё чёрт знает сколько стоять, а он местных супротив нас злобит. Это ж хуже врага. Да был бы он хоть героем первым, я бы его всё одно перед строем стрельнул бы. А то ведь и остальные тогда тоже решат, что им можно всякое, а любой боевой отряд без железной дисциплины превращается в банду мародёров. Этого допускать нельзя! Понимаешь?

Митя кивнул, а Георгий застегнул гимнастёрку и продолжил:

― Ну, или Волковицкий. Ну, ведь тоже дерьмо человек! После того, как мы его убили, мир только лучше стал, дышаться стало легче, что такая вот мразь небо больше не коптит. Но и даже так, Митя: мне не нравится убивать, мне просто всё равно, понимаешь? Я знаю, как правильно, как справедливо. А если засомневаюсь ― с товарищами посоветуюсь, которым доверяю, и мы всем миром решим. Потому что нет ничего хуже, чем землю отдать лжи и несправедливости.

Митя молча смотрел в бегущую воду.

― Ладно, ты сейчас отдышись и пойдём к Железнову, доложим, что задание выполнили, а я про тебя доложу, ты молодец, Мить, держался, как боец.

Митя снова молча кивнул.

Солдаты привели себя в порядок: Георгий прихорошился, прям франт с Невского: сапоги начистил, волосы расчесал, даже пытался усы завить, правда, безрезультатно. У Мити на правом рукаве так и не отмывалось пятно крови. Как они не терли, только чуть бледнее стало. Решили, что раз завтра всё равно в атаку идти, то пусть оно и будет, так даже страшнее.

Топором перерубили веревку, что держала тело на пне, и сапогами да прикладами спихнули труп в ближайший овраг, на радость хищному лесному зверью. Собрались было уже уходить, но увидели лежащую чуть поодаль голову. Георгий поднял её за волосы, размахнулся и бросил следом в овраг.

― И жил грешно, и помер смешно, ― усмехнулся ветеран. ― Ай, да плевать! Ходу, Митя, не до темна же нам тут прохлаждаться!

Митя шел рядом, молчаливый и бледный. Так они и вошли в деревню. Ближе к центру натолкнулись на вышедшего из дома комиссара Железнова, чуть тучного чернявого мужчину с пышными черными усами.

― Тааак… ― басисто протянул комиссар с чуть заметным южнорусским акцентом, — это шо тут за мамаево побоище?

― А это мы с Митькой твоё задание выполнили, Пал Фёдорыч. Отвели на заре пленного в лес да допросили как следует, ― лихо ответил Георгий и достал из-за пазухи пачку донесений. — Вот оставшиеся бумаги, что мы вчера не нашли, там не только планы атаки на наш укрепрайон, там ещё и доклады от агентов и всякое вообще. Отдай контрикам штабным, они разберутся. А про наступление австрияки так и не узнают, можно начинать.

― Это ты молодец, конечно, Георгий Матвеич, не сомневался я в тебе… ― медленно сказал Железнов, ― вот не зря ты полгода в контрразведке служил…

― Филёром же, ― Георгий поморщился.

― Да и наплевать, ― отмахнулся Железнов, ― нам нынче любые кадры нужны, а ты получше иного сыщика всякую контру на чистую воду выводишь… А пленный шо?

― А, этот Волковицкий, товарищ комиссар, не хотел сознаваться. Ну, мы с Митькой его пристыдили, вот он и раскаялся. Все рассказал, лежит теперь в овражке у ручья, отдыхает.

Железнов посмотрел на бледного Митьку, затем на светящегося счастьем Георгия и сказал:

― Так, слушай приказ! Мить… Как там твоя фамилия?

― Фурманов…

― Короче, через час артподготовка начнется, иди отдыхай, ночь будет долгая и шумная. А ты… а, бисово племя, я когда-нибудь фамилии ваши запомню?! Короче, Георгий, идёшь со мной позиции проверять.

Митя развернулся, и даже не отдав честь, побрёл прочь, чуть пошатываясь.

― А что это за мазурики тут у тебя бегают по всем позициям, ну, с такими ящиками на ножках? Новое секретное оружие какое? ― весело рассмеялся Георгий, ― помогать нам будут австрияков бить?

― А, эти-то? ― отмахнулся Железнов, ― это из самого штаба прислали. Синематограф помнишь? Ну вот они, как же там мне сказали?.. Запечатлеют на плёнку наш великий подвиг, чтобы потом эти ошеломительные победы публике в столицах демонстрировать… Приказ чуть не самого Керенского. Да и пёс с ними, главное, шоб не мешались…

Потом поглядел вслед уходящему Мите и удивлённо спросил:

― Ты шо с парнем сделал? Храбрый же вроде был, а нынче как в воду опущенный.

― Да он сейчас ещё храбрее стал, помяни мое слово, ― ответил Георгий.

― А не перебор? ― Железнов с сомнением покосился на ветерана.

― Не, это в самый раз, ― рассмеялся Георгий ― надо было Митьке показать, почем фунт лиха, да и эту дурь его интеллигентскую из башки вышибить.

― Про Свободу, Равенство и Братство? ― пристально глядя на него, спросил Железнов.

Георгий подошёл к нему вплотную и с нажимом в голосе сказал:

― Слушай, Железнов! Ты эти свои сказки давай вон на солдатских собраниях пацанам рассказывай, а мне не надо! Нету этого ничего, и не было никогда. Есть только Сила и Справедливость, и пока в моих руках есть Сила ― я буду Справедливость наводить, где смогу. Ты вот хороший мужик, Железнов, искренний. И может даже правильно хлопцам рассказываешь про то, как мы всех этих буржуев, или как их там, разгоним и заживём. Правильно, пусть пацаны верят. Им за это в бой идти сподручнее, да умирать не так страшно. Только пойми ты сам, Железнов, не будет этого никогда! Будут всегда волки, и будут всегда овцы, и никогда вы овец так не объедините, чтобы они волков всех сожрали, как ни старайтесь. Ну, вот даже и сожрут, а одного волчонка пощадят, это ж овцы. А он подрастёт и начнёт их рвать, а если ещё и не один окажется, а стаю себе соберёт, то всё к тому, как раньше было, и вернется. Может, и не сразу, но вернётся обязательно, потому что человек так устроен. Так что не надо…

В этот момент раздался звук сирены, знак того, что через пять минут начнётся артиллерийская подготовка. Русские части окопались у себя на позициях и ждали начала бойни.

― Ладно, Железнов, наговорились, ― осёкся Георгий. ― Австрийские бумажки не забудь в контрразведку передать, скажи, будто Митька лично те бумаги добыл, может, наградят парня. Стальной у него внутри стержень, а сердце доброе, такое сейчас редкость, ― потом вдруг протянул и крепко пожал удивлённому Железнову руку, ― для меня было честью служить с тобой, Пал Фёдорыч. Береги себя!

И, ловко пригибаясь, побежал по траншее в сторону передовой.

Железнов на секунду завис, потом мотнул лохматой головой, как бык, что прогоняет случайно севшего слепня, и крикнул вслед убегающему:

― А ты тогда кто? А? Волчара нашелся, блин…

Но Георгий был уже далеко и не слышал комиссара. Тот пожал плечами, махнул рукой и во всю глотку заорал:

― По местам!

***

Суеты в российских окопах почти не было, каждый знал свою позицию, всё было сто раз отрепетировано и выучено. Началась канонада. Сперва небольшая, говорили мелкие полевые пушки, затем подключилась средняя артиллерия, а потом вступили и супертяжёлые орудия.

Австрийцы поначалу не сильно обеспокоились, зарылись в окопы поглубже да попрятались в блиндажах. Такое часто тут случалось: периодически то русские, то австрийцы друг по другу стреляли для острастки и для порядка, чтобы собственные войска не забывали, что тут, вообще-то, война. А поскольку и одни, и вторые очень старались экономить снаряды, перестрелки эти были редкими и скоротечными. Но в этот раз австрийцы действительно не подозревали о том, что это не просто рядовая перестрелка, а начало генерального наступления.

Обстрел продолжался весь день. Потом весь вечер. Потом, по уже пристрелянным целям, всю ночь. Австрийские укрепления расползались, как соломенные домики, людей засыпало сотнями, выжившие получали тяжёлые контузии и практически лишались возможности воевать. А обстрел всё не утихал. Никто из австрийцев не знал, что русские тайно сосредоточили на этом участке столько снарядов, что практически всю линию фронта на много километров можно было превратить в выжженную пустошь.

А бойцы специального Первого революционного ударного батальона «Свобода, Равенство и Братство» по старинке залепили уши пчелиным воском и крепко спали этой адской ночью. Ребята там были закалённые, их канонадой, даже такой яростной, было не удивить. В четыре утра, перед самым рассветом, пушки затихли. И уже в 4:30, когда стало светать, по позициям разнесся сигнал горна: в атаку!

Ночная тьма рассеялась вместе с артиллерийским дымом, в утренних сумерках забрезжили первые лучи невидимого пока солнца, а горизонт на востоке окрасился в ярко алый цвет, будто бы предвещая грядущий кровавый день.

Солдаты перезарядили своё оружие, затянули ремни, проверили, хорошо ли ходят из ножен тесаки и ножи. Но вылезать из окопов пока никто не решался.

― Ну что, братва! ― закричал Георгий. ― Он ещё вчера пробрался в самый узкий окоп в центре, поближе к неприятелю. ― Покажем этим собакам, как воевать надо! Мы их день и ночь утюжили, австрияки и так вояки никакие, а теперь они ещё и раненые да глушёные, как пескари в пруду! Эх, двум смертям не бывать, а одной не миновать! За мной, братушки! Урррааааа!!!!!

― Уррааааа!

― Урррраааа!!! ― эхом стало разноситься по русским окопам. Георгий выскочил из траншеи и побежал по перепаханному снарядами полю, перемежая боевое «Ура» с отборным матом. За ним сразу же устремилось несколько человек. А затем ещё и ещё. И вскоре уже весь штурмовой батальон со страшным криком бежал в сторону противника.

Взорвалась мина, другая, послышались отдельные винтовочные выстрелы, даже пару раз бабахнула какая-то пушка, но все это было так вяло и невнятно, что стало ясно: сопротивление первой линии австрийцев подавлено артиллерийским огнём почти полностью.

Мите не досталось места в первом ряду. Он бежал на левом фланге, изредка постреливая из своего «Малинхера», но австрийцев было мало, на прицел только один попался, да и тот упал неясно от чего. Митя так и не понял, попал он или нет. Настоящая заруба случилась где-то там в центре, то ли там был особо крепкий вражеский блиндаж, то ли туда успели подтянуть подкрепления. Но у австрийцев не оказалось ни единого шанса, русские штурмовики за пять минут их перекололи штыками и перебили прикладами.

Митя немного отстал от основного отряда и забежал в полуразрушенный блиндаж, где увидел оглушённого австрийца, целящегося в него из пистолета. Выстрел, и австрияк с простреленной головой отброшен к соседней стенке.

Митя аккуратно, стараясь не шуметь, шёл по тёмной, лишь изредка освещённой тусклыми лампами траншее. Вдруг он услышал:

― Scheisse! ― и на него из темноты выпрыгнул вражеский солдат, пытаясь штыком попасть ему в живот. Митя выстрелил почти в упор, но от неожиданности промахнулся. Однако выстрел не пропал даром и слегка оглушил нападавшего, тот дёрнулся, и австрийский штык по самую рукоять вошёл в земляную стену окопа. Митя в этот момент чуть отклонился и ткнул наугад своим штыком примерно в ту сторону, где должен был быть австриец. Раздался истошный вопль, Митя провернул винтовку, как учили на курсах штыкового боя, крик перешел в визг и затих. Митя почувствовал, как тело упало на дно окопа. Он вытащил из раны оружие, а затем ещё раз, на всякий случай, с размаху проткнул штыком упавшего. Послышался тихий хрип, австриец дёрнулся и затих. Митя посидел рядом с телом полминуты, чуть пришёл в себя, отдышался и осторожно пошёл дальше.

Пройдя ещё пару поворотов, он едва было не наступил на человека. Приглядевшись, Митя заметил, что у солдата почти полностью оторваны ноги. В этот момент бедняга издал протяжный стон. Митя увидел, что шинель австрияка с левой стороны становится тёмной от крови. Он прицелился и выстрелил тому прямо в висок, чтоб не мучился. В тот же самый момент по Мите тоже откуда-то выстрелили. Он мгновенно упал в грязь на дно окопа, залёг и не шевелился.

― Там ещё один, я видел, ― услышал он русскую речь.

― Вы там совсем охренели, ― закричал в ответ Митя, ― лупите, не глядя! Я свой, из Первого революционного ударного батальона «Свобода, Равенство и Братство».

― О, слыхал, Петруха, говорит свой! Чем докажешь?

― Я ж по-русски говорю, идиоты! ― потом почувствовал, что не убедил и добавил, ― ладно, командир ― Левашов Пётр Ильич, комиссар ― Железнов Павел Фёдорович. Убедил?

― Ладно, братишка, убедил, ― на том конце чиркнула спичка, и полузасыпанный окоп озарился пляшущими языками пламени, ― выходь.

Митя поднялся и подошёл к двум бойцам. Один был тощий, видимо Петруха, его он не знал, а второй поздоровее, того, кажется, Антипом звали.

― Ты Митька, что ли? ― спросил худощавый, ― вот теперя я тебя признал, браток, не серчай, что не сразу… Так это чего же выходит? Взяли мы укрепление австрийское? Ты с той стороны пришел, мы с этой. Выходит всё, кончились мазурики, крепость наша!

Митька кивнул и предложил найти старшего, чтобы доложиться. Они сделали пару поворотов по траншее и вышли в открытый окоп где-то в центре бывших австрийских позиций. Там, наполовину прислонившись к стене, лежал Георгий. Под ногами сломанная винтовка, в руке перемазанный кровью топор, сам весь в крови, а вокруг без счета порубленных австрияков. Грудь прострелена в нескольких местах, а из шеи, чуть сбоку, торчал австрийский штык-нож, но лицо старого солдата будто бы выражало покой и умиротворение. Хотя, может, просто Митьке так показалось. Он хотел перекрестить погибшего, но потом передумал и просто поклонился покойнику в пояс:

― Прощайте, Георгий Матвеевич… И спасибо за всё!

Затем, не обращая внимания на сопровождающих, вылез из окопа наружу, и в этот же момент за его спиной раздались крики «Ура!», «Победа!»

Митя огляделся. К тому времени уже совсем рассвело. Поле было изрыто воронками от снарядов и усеяно обрывками колючей проволоки. То тут, то там валялись обломки кирпичей и бетонных блоков. Было много убитых и раненых, кровь смешалась с вырванной травой и перепаханной взрывами землей. С русских позиций уже побежали санитары вытаскивать тех, кого ещё можно было спасти.

Митя кинулся помогать медикам. Он не считал времени, когда они закончили таскать и перевязывать раненых, солнце стояло уже почти над самой макушкой. Митя нашёл около лазарета бочку с водой, умылся и присел на бревне в теньке, чтобы хоть немного перевести дыхание. Глаза закрывались сами собой.

― Митька! ― услышал он знакомый басовитый голос, ― ты шо тут? Раненый, шо ли? А ну, быстро давай со мной, ща я тебя к доктору отведу, шоб не ждал тут.

Митя открыл глаза, перед ним стоял Железнов в простреленной навылет фуражке, грязный по пояс, но живой и невредимый.

― Да не, Павел Фёдорович, целый я. Просто сёстрам помогал, присел чуть …

― А, ну, фу, напугал, ― Железнов снял фуражку, повертел её в руке, вытер пот и положил на бревно рядом с собой, ― я уж было думал, ранили тебя.

Митя покачал головой:

― Целый я… А вот Георгию Матвеевичу не повезло….

― Георгию? Не повезло? Это как? ― рассмеялся Железнов, ― снова контузию получил, шо ль?

Митя помотал головой:

― Убили его…

― Кого убили?! ― чуть не закричал Железнов, ― Георгия?! Да типун тебе на язык! Как это убили???

―  Я сам не видел, как, я труп видел. Пять или шесть пуль в грудь и штык-нож в горло.

― Да как же это? ― растерялся Железнов, ― он же бессмертный… Был… В батальоне его «Георгием Победоносцем» прозвали. Он же столько атак пережил… Шо же это, и его время пришло, получается?..

Митя кивнул.

― Жалко, мужик был что надо… За справедливость, за доброту…

― За доброту?! ― аж вскочил с бревна Митя. Фуражка его упала прямо в траву к дровнице, ― мы сегодня с утра Волковицкому голову отрубили! Топором! Со второго раза! Я за волосы держал, а Георгий рубил! Это доброта, по-вашему???

― Мить, ты давай не кипятись, ― спокойно глядя на него, сказал Железнов. ― Все сегодня в бою были, у всех нервы ни к бису. Но я всё ж комиссар, старше тебя по званию, поэтому ты ежели шо спросить хош ― так спрашивай, а орать не надо, не на Привозе чай.

Митя снова присел на бревно и обхватил голову руками.

― Куришь? ― протянул ему пачку папирос Железнов. Митя отрицательно помотал головой, ― ну, а я покурю, ― затянулся, глубоко вздохнул и продолжил:

― Давай-ка я тебе расскажу, шоб ты понял… Лет эдак пятнадцать назад жил я в Одессе, был простым дешёвым фармазоном, но думал, что вырасту в большого человека, ну как каждый мелкий поц в то время.

Железнов чуть замечтался, голос его преобразился. Еле заметный за южнорусским говором одесский акцент вылез на первое место, а специфические словечки посыпались чуть не через слово, будто другой человек заговорил.

― Я ж там родился и вырос, каждая собака меня знала… Ну, всё как всегда, по вечерам мы собирались своей шоблой, щемили бакланов всяких, босяков, ежели пожирнее, да и вообще чистую публику. Отжимали всё, шо находили, в основном рыжьё. ― И, поймав недоумённый взгляд Мити, пояснил, ― ну, золото, кольца там, всякое такое. Рыжьё и другой металлолом сдавали одному гешефтмахеру, остальное деребанили промеж себя. И, скажу я тебе, шоб я так жил! Кажная бодега, трактир или публичный дом ― всё наше было. Марафет, манечки, вино ― сколько хош. А вдруг городовые скрутят, так надо было им слово волшебное сказать, и аж сию же секунду ты идёшь дальше, штиблеты выгуливаешь. Ну, правда, потом надо было зайти куда надо, наличман нарисовать, шо положено, но такие тут правила, никто брови на лоб не кидал, всем всё разложили сразу. И весь ентот праздник длился до… Дай бог памяти… Октября пятого года, кажется. Знаешь, что тогда было?

― Вы про высочайшее повеление императора от семнадцатого октября… ― начал было Митя.

― Во-во, ― перебил его Железнов. ― Это сейчас я понимаю, шо тогда творилось, а в то время… Все злые, все бастуют, шаи одни, на центре только босота, жирного фраера взять негде. Помню, с чего тогда у меня всё началось. Тыняемся мы недалече от Дерибасовской, возле Дюка, клиента смотрим, потому шо по карманам от этого всего кипеша ― дупель, пусто, уже на шо угодно готовы. А к нам тут кодла ― пять шлемазлов в черных рубашках под красным флагом. Нет, это я сейчас за это знамя жизнь отдам, а тогда… Пять жлобов с красной тряпкой подгребают и начинают выступать, шо теперя здесь всё вдруг стало по-другому и требуют, шобы мы перед ними шапки ломали. Ну, вернее, тогда-то мы не поняли, чего пассажиры хочут, шо не им надо кланяться, а знамени, тогда мы поняли только, шо жлобы яхту с бухтой попутали. Я им ещё так вежливо: мол, ловите ушами моих слов, вот я щас зажмурюсь на пять секунд, а как глаза открою, так сделайте вид, шо вас тут никогда не было. А они в мансы, глаз мне подбили. Ну и тихий ужас, мы их на перья посадили, без разговоров, меньше чем за минуту. И в колбасные обрезки, ни одного живого не осталось, их же тряпочкой и накрыли, а сами в разбег до завтрашнего утра, мало ли шо. Кто куда, я в трактир один забрел, отсидеться. От крови отмылся в туалете, выхожу ― сидят солидные джентльмены, у всех из-под лапсердаков жирные такие лопатники торчат. Ну, у меня сразу же профессиональное, мол, всё, Паша, лафа!  Господа хорошие, а не найдется ли стульчика у вас для бедного артиста, разрешите с вами бокал вина поднять…

Они просто рукой махнули на свободное место, я подсел, послушал и аж думать о гешефте забыл, какие дела вокруг творились! Оказалось, шо сегодня в центре жиды застрелили маленького пацанёнка, шо шёл себе с иконой по улице, все газеты про то пишут, кто-то даже сам видел. Шо одеваются в черные рубашки да сбиваются в стаи, на всех нападают, на улицу выйти страшно. Вспомнил, шо час назад со мной лично было, задумался…

Я ж тогда ничего толком не знал, мы с шоблой только и слышали отовсюду, шо жиды православных прижимают. Даже в газетах царских про то писали тогда, чисто «разделяй и властвуй». Ну, покумекали мы, да порешили, шо не дадим жидам порхатым фасон держать в нашем городе, решили им весело сделать, да шоб надолго запомнили. Вооружились кто чем: ножи, тесаки, топоры, багры… Тока выходим на улицу, а там толпа такая же, все с железками и все идут куда-то в одну сторону. Ну, мы и спрашиваем вопрос, а откуда такой хай, и где все идут?

А нам и пояснили, шо все как раз идут бить жидов, а то те совсем уже перед православными страх потеряли, порядки свои задумали наводить, а ежели какое имущество жида тебе вдруг понравилось, так забирай себе, губернатор новый закон издал, он разрешает. Ну, мы думаем всё, вот и праздник! Руки в ноги и на Молдаванку.

Железнов вздохнул, и как будто в нём обратно переключилось что-то. Пропал этот одесский говорок, словечки. Как подменили мужика.

― Потом-то я узнал, шо эти, в черных рубашках, были то ли рабочие с завода какого, то ли евреи молодые из их самообороны… Ну, тоже дураки, указ тот царский поняли, как будто всё, полная свобода настала. Напугали губернатора и всю одесскую верхушку, те уж думали всё, щас вся Одесса на революцию подымется. А эти дураки, заместо того, шоб объединяться и народ объединять, наоборот, стали публику по всему городу цеплять, мол, кланяйтесь нашему красному флагу, указ самого царя. Ну, как с моей шоблой, только заканчивалось всё по-другому. Обозлили они людей, а потом ещё с портовыми рабочими сцепились, а те завсегда были за государя-императора. Ну, там уже с жертвами драка была, как раз пацаненка того, что с иконой, там случайной пулей и зацепили… А солдатам всем в городе дан был на то приказ: из казарм не высовываться, городовым из участков не выходить. И пошел кровавый карнавал…

Железнов выбросил давно потухший окурок папиросы, закурил новую и продолжил:

― Мы на Молдаванку приходим, а там… Не, мы сперва не поняли, шо к чему, даже весело было. По дороге жида одного словили, карманы почистили, да в морду дали. Весело же! Мы и сами любили стенка на стенку ходить, улица на улицу. Ну а то, шо тот один оказался, так не наша же вина. Правда, когда кореш мой, Макар, тому жиду ножом пейсы отрезал, я чего-то напрягся, нездоровое почуял… Ну ладно, потом идем ― бабка еврейская за тележкой прячется, мы так подошли, она сумочку сама и отдала. Другой кореш, Андрюха, хотел её шугануть, только толку-то с неё? А впереди крики, веселье! Ну, мы бабку бросили, где взяли, побежали прям на центр Молдаванки. И вот там, Митя, был настоящий ад… Где-то в углу пятеро биндюжников одну еврейку насилуют, а рядом её трёхлетний сын ползает, мамку зовёт. Вокруг трупы и кровища. Посреди мостовой тётка еврейская мертвая с задранным подолом и проломленной головой… Рядом дед, а может и мужик ― лица не видно, сам избит просто в месиво… Ещё мужик на забор, такой знаешь, с пиками, надет, живой ещё, кричит, молится, кажется…. Короче, Мить, не буду я тебе это всё описывать. Там столько ужаса было, я даже на войне потом столько не видал. Стою посреди этого всего, а в голове проповедь отца Лаврентия про конец света и чертей, шо сошли на землю в судный день… Ну, в детстве с матерью каждое воскресенье в церковь ходил, пока не пропала она, кое шо запомнилось… Так то ж вроде не черти ― кенты мои, и вообще вокруг ребята правильные, люди все православные, половину лично знаю, со всем уважением. Только вот творят они шо… Это ж нельзя же так вообще, это ж тоже люди, даром шо жиды!

Железнов вытер фуражкой выступившую испарину, крепко затянулся и продолжил:

― Смотрю, моя шобла девочку лет двенадцати ухватила, да потащили в подворотню. Я на них кинулся, мол, придите в ум, мы же нормальные люди, а это ребёнок! А они мне без разговоров пику в бок и дальше девчонку поволокли, пока я там, на мостовой кровью плевался. Два часа так и пролежал с заточкой под ребром, рану платком зажимал, думал всё, вот и финал Паши Железнова…

А знаешь, кто меня спас? Евреи! Мы же в сумерках туда пришли, я, пока светло было, кровью истекал, но не сдох, удивительно даже…. Отполз к дому какому-то, шоб в тенёк. А там, в подвале, оказалось, несколько еврейских семей пряталось. Уж не знаю, шо им там в голову ударило, но они меня по темноте внутрь затащили, и потом ещё дня четыре за мной ухаживали, пока я в себя не пришёл. Рану сами зашили… А как оклемался, сам понимаешь ― прежней жизни конец. Один еврей, Мошаил вроде, рассказал мне о людях, шо не только евреев защищают, но и вообще всех, кого обижают, и всё по справедливости делают. Велел найти кое-кого, шоб я не один такой был. Ну, а я тогда на себе прочувствовал, шо такое справедливость и как законы соблюдать. Ведь дай губернатор войскам приказ в первый же день стрелять по погромщикам, не было бы ничего. Но они ведь это специально, стравливают нас, чтобы крови нашей побольше… Ну, нишо, скоро им…

Железнов закашлялся, ещё раз затянулся и твёрдо сказал:

― Так шо добрый был Георгий, и не спорь. Только доброта у него была своя, народная. Он-то тебе про жену да дочек рассказывал? Ну, вот то-то. Не случись тогда той холеры ― жил бы себе в деревне, девок бы своих замуж выдал, жену любил и горя бы не знал. Но не сталось. А потом началось: приехал в город, а там одни волковицкие или фармазоны, вроде меня: то обворуют, то обманут. И шо делать честному человеку? Либо смириться и принять, шо мир такой: злой, продажный, несправедливый, ― Железнов махнул рукой, ― либо задуматься: а может это неправильно всё? Каждый день глядят люди на свет божий, как богатеи жируют, а простой люд едва выживает, как у одних всё, а у других ничего, и в каждом что-то от Георгия появляется. И даже не знаю, страшно мне от этого или радостно…

Потом вздохнул, помолчал и добавил:

― Да вот хоть Волковицкий твой тот же! Ну, ведь мразь, сволочь и свинья, упокой Господи его душу, ― по привычке сказал Железнов, потом понял, что сморозил и смачно сплюнул не землю. ― Ну, вот и шо с ним было делать? Только в расход. Эта ж скотина тебе всё-всё пообещает, на коленях молить будет, скажет шо сто церквей построит. И посадить его нельзя, тут же взятку даст и на свободе окажется, видали. Или опять же даст кому надо на карман и будет жить на каторге, как король, всё ему принесут и подадут, за деньги-то. А сколько ещё у нас таких?

Железнов встал и прошёлся.

― И я не спорю, под конец Георгий и правда чудить начал, голова эта, волки, овцы, прочий бред. Ну, разум у каждого свои пределы имеет, не всё человек выдержать способен…Но солдат был храбрый, надо бы его со всеми почестями похоронить, шоб парни видели…

Походил по двору, помолчал. Потом вдруг сказал:

― Понимаешь, Мить, не мне тебе объяснять, но как царя свергли, так всё, думали, конец войне и заживём. Но Временное правительство, по сути, такие же упыри оказались, как и царские министры, пообещали французикам и англичашкам, что будут немцев бить до последнего русского солдата. Мы хотели справедливости, народной власти, а получили только другие рожи в кабинетах. Вот и вся революция… Смекаешь, о чём я?

Дмитрий отрицательно помотал головой.

― Ну, вот гляди, ― Железнов протянул свою простреленную фуражку Мите, — это я в окоп запрыгнул, а в меня какой-то венгр пальнул. Только руки у него дрожали, чуть бы ниже, и конец мне. Но отвёл Господь, ― потом Железнов чуть поморщился и продолжил, ― ну вот он промазал, а я ему штыком в живот засадил и провернул разок, как вас в пехоте учат, чтоб внутренности намотать. Он орёт, а я вижу, что это молодой парень, чуть младше тебя. Ну и думаю: «А шо я тебе сделал, что ты в меня палишь? А ты мне шо сделал, что я тебе кишки сейчас на землю выпускаю? Да шо мы все друг другу такое сделали, что режем, рвём, стреляем, душим?!» И я сейчас не только про войну, Мить! Всю жизнь так живём!  Я тебе по своему разуменью скажу: человек не должен жить как скот! Человек ― это звучит… ― но не смог сказать и махнул рукой.

― Вот вспомни, как в армии было до приказа №1? Офицер к тебе на «ты», а чуть шо ― сразу в зубы! Не должен жить так человек, несправедливо это. Или вспомни, шо Георгий про Путиловский завод рассказывал? В цеху инженера не признал, так тот тебя обматерил, да опять в зубы. Справедливо? Так человек жить должен? Да шо я тебе рассказываю, сам всё видишь… Надо к людям с уважением, по справедливости, шоб они к тебе тоже. Шоб не глотку хотелось друг другу перегрызть за краюху хлеба, а поздороваться да спросить, не помочь ли чем. А не как Георгий мне рассказывал, мол, есть волки и есть овцы, и всегда одни грызть других будут. А мы не волки! И не овцы! Мы люди! Добрые, злопамятные, ленивые, трудолюбивые, честные, вруны ― но все мы Люди! И всех надо сызмальства воспитывать, объяснять, учить, шо каждый заслуживает уважения! А они с нами хуже, чем со скотом… Не может так дальше быть! Новая эра скоро наступит, поверь мне! Эра справедливости! Я не знаю, но все эти благородные господа, шо поместьями да заводами управляют, в правительстве сидят, да всем распоряжаются ― неушто совсем дураки и не видят шо ль, к чему всё катится? Злобится народ, теряет последнюю веру, шо от власть предержащих можно добиться чего, кроме запретов, поборов да побоев. Но зачем они так делают ― в ум не возьму… Как специально народ до кровавой черты доводят, неушто не ясно, шо потом будет..? На шо расчёт..?

― Думают утащить побольше, да свалить подальше, ― ответил Митя. ― Мне сегодня Волковицкий сам это говорил.

― Так не успеют ведь, тут так всё закручивается, шо ежели полыхнет ― никто толком и не сдёрнет…Вот не пойму… Зачем страну до края доводить? Ну, ведь, наверное, пока же можно шо-то сделать, было бы желание!

― Желание у них, даже если и есть, ― криво усмехнулся Митя, ― так понимания нет. Они же на самом деле считают, что все вот так будет всегда, что народ православный будет вечно терпеть, а они им до скончания веков управлять. А что там в народе на самом деле происходит — это до них едва долетает.

Железнов посмотрел на запад, где заходящее солнце тонуло в чёрных карпатских лесах. Закат был ярко-багровым, как кровь сотен солдат, что окропила землю этим страшным днем, но была в этом цвете ещё и потрясающая красота и как будто бы надежда на новое рождение, новую эру… Железнов вздохнул и твердо сказал:

― Надо, шобы всё по правде было, шоб не один человек получал с завода все доходы, потому шо когда-то его купил и теперь раздавал деньги как хотел, а работяги потом между собой грызлись за кусок пожирнее, а шоб по-честному делили, кто сколько заработал. Шобы не один помещик весь урожай себе забирал и продавал в город за сколько хотел, а на шо цена низкая ― так пусть гниёт в ямах, пока народ голодает, а то, понимаешь, везти ему дороже. Шоб не один процентщик сидел на куче денег, а к нему приходили люди и занимали втридорога, только шобы до весны дожить. Да, в конце концов, шоб не один царь или министр решал, как нам жить и чего хотеть! Народ должен решать! ― Комиссар разошёлся и почти кричал. ― Тогда-то и будет вокруг и уважение, и справедливость, и равенство, и братство!

― Звучит-то это всё очень хорошо и правильно, ― немного помолчав, возразил Митя, ― я и сам думал об этом, чтоб такая эра наступила… Только ведь каждый захочет жить получше, чем сосед, кто-то сможет урвать что ценное, а кто-то не успеет. Не может в полном равенстве народ жить, не интересно ему. Тут-то волковицкие и народятся.

― Народятся, Мить, обязательно народятся. Всё дело в том, шо тот, у кого появляются деньги, сразу хочет заработать ещё больше денег. И на людей плевать становится. Не сразу, но очень быстро. Вот ты, к примеру, копал мне огород за рупь всю жизнь. А тут приходит какой-то дурачок и говорит, шо за пятиалтынный будет копать. Ну, так понятно, зачем мне тебе больше платить, если есть человек, шо дешевле сделает? А шо ты без этого рубля на паперть пойдёшь да с голодухи подохнешь ― так моя какая забота? Сам виноват, надо больше работать и меньше есть, шоб мне жилось ещё лучше! И так думает каждый волковицкий. Он обрекает людей на голод и нужду, а сам при этом считает, шо он-то на самом деле молодец, сумел в жизни устроиться! А эти, которые на улице подаяния просят? Да пёс с ними, таких в базарный день по пять копеек пучок! Мы таким волковицким, Митя, спуску не дадим. Кого можно ― перевоспитать попробуем. Люди ж в основной своей массе добрые, только озлобленные тем, шо им нынче выживать приходится, а не жить. Многие как мы, Мить, нас больше, чем волковицких!

― А кто не захочет перевоспитываться? ― спросил Митя.

― Те, шо будут и дальше красть, убивать и обездоливать? Ну, Мить, ты сам видел, шо с такими бывает, Георгий всё правильно сделал, разве шо переборщил самую малость… Но всё равно ― это правильно, это справедливо! Потому шо либо мы их, либо они нас. У Волковицкого вот рука поди не дрожала, когда он бумажки подписывал, шо людей сотнями на смерть обрекали, шобы лишний рубль в карман положить. Вот и у нас не дрогнет… Как в Библии было: «…аз воздам!» Вот и мы воздадим, по справедливости! Ужо скоро, всем, кто заслужил, никого не забудем!

Митя промолчал.

― Ну, подумай сам, Мить! Мы с моими товарищами вот за шо сражаемся? За то, шоб все люди были равны, за то, шоб каждый получал по заслугам, хорошим ли, плохим ли, шоб ни одна несправедливость, ни одно преступление не оставалось безнаказанным. Шоб деньгами ничего решить нельзя было, шоб всё по справедливости! Разве ж это плохо? Айда к нам, а то, не ровен час, между собой грызться начнём, вот только сперва войну эту бессмысленную закончим. Там же в окопах, с той стороны такие же простые работяги, которых по прибору туда против воли и прибрали. А до народа и у нас, и там, начинает доходить, шо наши настоящие враги-то не в окопах сидят… Вон, уже офицеров у нас в гарнизонных частях стреляют, как перепёлок, причем уже просто потому, что могут. Надо бы хоть Левашова нашего сберечь, хороший мужик же, вспыльчивый только шибко… А у нас, Мить, организация, только проверенные товарищи, на каждого можно положиться. Каждый своим примером показывает, шо общественное – всегда главнее, шо ежели чего – коллектив за тебя в огонь и в воду, а ты, если хороший человек конечно, за коллективом, как за каменной стеной!

― Я подумаю, Павел Фёдорович, правда подумаю… Ну, пойду я, пора уже, темнеть начинает, ― Митя попрощался с чуть раздосадованным комиссаром и пошёл через деревню в сторону своей казармы. В руках он вертел случайно захваченную с собой простреленную фуражку Железнова.

К тому времени сумерки стали густеть, кое-где в домах уже зажигали огни. Солнце зашло, и на землю снова медленно наползала спасительная тьма, скрывая от глаз последствия этого проклятого дня…

Метров через сто Митя услышал тихий окрик:

― Комиссар? Эй, комиссар!

Митя огляделся и увидел за стеклом окна большой хаты человека, который явно обращался к нему.

― Комиссар, идите сюда! ― шипела тень в окне, ― очень срочно!

Митя не понял, с чего бы он комиссар, но решил зайти.

Внутри хаты сидел абсолютно трезвый капитан Левашов, на кровати лежали парадный мундир и наградное оружие. Увидев Левашова, Митя немедленно по привычке отдал ему честь.

― Ах, оставьте эти условности, ― махнул рукой Левашов. ― Не до субординации. Я так понимаю, Железнов убит? Хм, даже жаль, хоть он и из этих… Но храбрости был необычайной, упокой Господи душу его. Я так понимаю, новый комиссар ― это вы? У меня для вас очень плохие новости.

Мите сперва хотелось объяснить, что Левашов ошибся, что Железнов жив, что дело просто в приметной комиссарской фуражке, но как услышал про плохие новости ― решил, что успеется, главное понять, что стряслось.

― Слушаю вас, господин капитан! ― по привычке вытянулся во фрунт Митя.

― Оставьте, прошу вас. Вот вас как зовут?

― Ми… Дмитрий.

― Меня можете звать просто Пётр Ильич. Очень приятно… Дмитрий… А по батюшке?

― Можно просто Дмитрий, ― засмущался Митя.

― Ну да, вы весьма молоды, это будет удобно… ― задумался было капитан, а потом вдруг воскликнул. ― Боже мой! Если вас, Дмитрий, ещё юношу, выбрали комиссаром, значит потери, получается, просто чудовищные?!

― А вы не в курсе потерь в вашем подразделении, господин капитан? ― с ядом в голосе спросил Митя.

― Просто Пётр Ильич, я же вас просил, без чинов. ― Левашов не обратил на язвительный тон Мити ни малейшего внимания. ― Увы, мой друг, увы. Я недавно вернулся с совещания штаба фронта и пока не успел войти в курс дел. Мой адъютант погиб сегодня, когда мы штурмовали траншею австрийцев на правом фланге, поэтому, увы, я не в курсе. Как только стало понятно, что на нашем направлении одержана победа, я мгновенно вскочил на коня и отправился в штаб, чтобы сообщить это важное известие. Вестового, чтобы отправить его с депешей, у меня нет. Вскоре туда прибыла большая часть офицерства, не задействованного в поле. ― Левашов пристально посмотрел на Митю и спросил, ― Дмитрий, только не обижайтесь. Вы умеете читать карты?

Митя возмущенно фыркнул.

― Простите ради Бога, если обидел, просто вы столь юны, а в армии сейчас столько… Неважно!

Левашов достал из лежавшего на кровати планшета большой кусок вощёной бумаги.

― Вот смотрите, Дмитрий: это линяя фронта до этой ужасной операции. Вот это, ― Левашов показал на выступ, слегка напоминающий звезду, ― то, что мы успели отбить у австрийцев во время сегодняшнего боя. Теперь вот сюда нужно подтянуть орудия, здесь вот укрепить траншеи и всё, наши позиции готовы, мы вполне сможем их удерживать. Разведка донесла, что уцелевшие австрийцы могут готовить контрудар вот здесь, ― Левашов ткнул карандашом в карту, ― но они понесли такие потери, что в этом нет особого смысла, поэтому на захваченной территории расположено всего три роты российских войск, которым приказано в минимальные сроки перестроить укрепления. По моему опыту, это дня два.

Однако разведка сообщила, что сегодня в четыре утра через ближайшую станцию со стороны австрийцев будет проходить большой немецкий эшелон с ветеранами западного фронта после отпусков, кажется. Одно хорошо, у них совсем нет артиллерии. По приказу немецкого командования эшелон будет остановлен, и вместе с выжившими австрийцами, которые прекрасно знают местность, планируется атака на захваченные нами позиции. Довольно разумно, надо сказать. Получается, что у нас там человек триста, может четыреста уставших после боя, а с вражеской стороны не менее семисот ветеранов, да ещё и свежих. Нас просто сомнут, даже без всякой артиллерии…

«Волковицкий же говорил, что даже если мы сейчас это укрепление возьмём, приедет две-три дивизии пруссаков при полном оснащении, и выбьют нас с занятых позиций ещё быстрее, чем мы австрияков. Куча наших полегло, Георгий погиб…. А как пруссаки приедут ― ещё больше погибнет. Так зачем это всё нужно было?» ― промелькнуло в голове у Мити.

― Единственное спасение ситуации вот в чём, ― не заметив его сомнений, продолжал Левашов, ― вот тут, ― он снова показал на карту, ― стоит батальон пехоты и, кажется, одна или две роты егерей. Если они все войдут на захваченный нами участок, то у пруссаков без артиллерии шансов нет. При попытке штурма плотность нашего огня будет такая, что штурм захлебнётся в первые же пять минут, особенно столкнувшись с приписанными к полку пулеметами.

― Так это не спасение, ― воскликнул Митя, ― это отличная войсковая операция! Пётр Ильич, если вы ничего не перепутали, это будет второй разгром врага, теперь уже немцев, и решительная победа!

― Дмитрий, я не имею привычки, как вы изволили выразиться, «что-то путать». Мой план точен и выверен. Осталось только взять где-то батальон пехоты и пару егерских рот…

― Так они же тут, ― воскликнул Митя, ― вы же сами сказали!

― Дмитрий, вы не видите главного! ― усмехнулся Левашов, ― этот прорыв был нужен Керенскому лишь для того, чтобы написать в газетах о своей «Великой победе». Вы обратили внимание, сколько было прессы, даже на передовой люди с кинокамерами бегали? Ну всё: корреспонденты были, фотографии сделали, победные реляции написали, боевой дух народа и армии вырос. Ведь так думают в правительстве. Так что теперь можно позиции сдать и вернуться на старые, где всё давно укреплено и известно. Как раз эти позиции и охраняет тот самый пехотный полк и егерские роты, поэтому рисковать ими никто не будет. Наш командующий, генерал Верховицкий…

― Как вы сказали, простите? ― недобро оскалился Митя.

― Алексей Генрихович Верховицкий, заслуженный генерал, кажется, даже родственник кого-то там из великих князей… Ну, молодой человек, ну стыдно не знать! А впрочем…. О чём это я… А, да! В его задачу входит, чтобы противник ни в коем случае не прорвал фронт. Тогда его точно снимут, а может чего и похуже ― отправят в отставку! Так что этот старый лис рисковать не будет…

― Подождите, а как же сотни жертв среди наших солдат, ― растерялся Митя, ― они же зубами в эту землю вгрызались, чтобы приказ выполнить, путь на Краков открыть! И оказывается, это всё не важно?

Левашов с интересом посмотрел на Митю:

― Вот вы, хоть и комиссар, а не понимаете главного: для Верховицкого в этой войне, как вы верно подметили, абсолютно неважно, сколько погибнет, сколько будет изувечено, сколько ещё умрёт от голода и холода. Неважно. Важно получить новое звание и уйти на пенсию с содержанием побольше. А если при этом кого-то ещё погибнет ― так на то она и война, тут умирают! Да и сам Верховицкий скажет, что изначально был против «Великого наступления», поэтому и помогать не станет… А Керенский… Думаете его действительно волнуют потери на нашем участке фронта? Временному правительству были предоставлены данные разведки, докладывали, что если даже нам удастся прорвать фронт, то вряд ли мы сможем его удержать … Нужна была громкая победа ― они её получили. И ничего, если за этой победой последует очередное поражение, про это в газетах не будет.

― И что же делать, Пётр Ильич? ― спросил обескураженный Митя.

― Вы знаете, Дмитрий, я разрываюсь между двумя планами. Первый ― это надеть парадную форму и выйти, да хоть даже одному, против пруссаков. И героически погибнуть, как сотни моих предков, что служили России ещё со времён Алексея Михайловича… Но другая часть меня говорит, что нет больше ни царя, ни того Отечества, которому я присягал, и глупо жертвовать своей жизнью ради тех, кто просто хочет нажиться и получить себе лишнюю звездочку на погон. Мне кажется самым разумным будет нам с вами объявить срочное построение поближе к нашим старым укреплениям, собрать всех, кого можно, включая дальние караулы, и приказать защищать первоначальные позиции, оставив вновь захваченные. Тогда, скорее всего, мы сохраним наших людей, хотя бы большую часть.

― А что будет с нами? ― поинтересовался Митя.

― После боя? Если победим ― скорее всего, суд и расстрел, ― глазом не моргнув ответил Левашов, ― за нарушение приказа и оставление позиций. А если проиграем ― именно нас сделают виноватыми в поражении, так что, возможно, лучше нам будет просто дезертировать… Да, это позор, но участвовать в этой бойне ― позор ещё больший. У меня есть небольшие сбережения, может попробую перейти какую-нибудь нейтральную границу и устроиться на чужбине. Нет смысла геройствовать в армии, где солдаты ненавидят офицеров, а офицеры презирают солдат. Много мы так не навоюем, по себе знаю…

― Зря вы так, ― возразил Митя, ― в батальоне к вам с уважением относятся, считают, что вы неплохой командир.

― Ай, не говорите глупостей! ― отмахнулся Левашов. ― Я лично бил им морды и приказывал пороть за провинности. Хам такого не забывает, а что получает за дело и в наказании он виноват сам ― понять не может!

Митя хотел было поспорить, но не успел и рта раскрыть, как неподалёку что-то глухо бабахнуло, и оконные стекла в хате старосты брызнули тысячью осколков.

Оказалось, разведка ошиблась: немецкий эшелон бы полностью укомплектован лёгкой артиллерией, батареи три-четыре, не меньше. И прибыл не в четыре утра, а четыре часа назад. Поняв, что прорванный участок плохо защищён, решили атаковать прямо «с колёс». Не рано утром, как рассчитывали в русском штабе, а прямо сейчас, почти в темноте. Немецкие артиллеристы уже наводились на цели и стреляли по и так полуразрушенным австрийским укреплениям и русскому лагерю, а российские войска, побросав шанцевый инструмент, сломя голову бежали к своим старым окопам.

Иначе говоря: дым, грохот, огонь, железо, пыль и песок. Хаос и ад снова воцарились на земле. Вокруг рвались снаряды, летели осколки камней, казалось, сама земля вздыбилась и пытается поглотить топчущих её людишек.

Митя успел выскочить из хаты за пару секунд до того, как в неё попал немецкий снаряд. Оглушительным взрывом Митю, будто тряпичную куклу, отбросило на несколько метров в сторону, в глазах потемнело, и он потерял сознание.

***

Красивая бабочка остервенело билась своими пёстрыми крылышками в окно лазарета, да всё без толку. Не пробить ей стекла, не улететь на волю, как ни старайся. Ни красота тут не поможет, ни усердие. Так и придётся ей, истратив все свои силы, пасть в этой неравной борьбе на крашеный подоконник, чтобы сестра милосердия во время очередной уборки палаты смела её засохший трупик в мусорную корзину. Такая судьба, такой мир…

Митя, морщась от боли, стараясь не наступать на раненую ногу, поднялся с кровати, подошёл к окну и распахнул его настежь. В палату ворвалась струя свежего летнего воздуха, а бабочка, внезапно потеряв ещё секунду назад непреодолимое препятствие, на мгновение замерла, потом взмахнула своими крылышками, вылетела наружу и почти сразу растворилась на фоне густых июльских трав.

― Душно, ― сказал Митя вопросительно посмотревшему на него унтеру с перевязанной головой, лежавшему на соседней койке, ― пусть проветрится.

Унтер согласно кивнул и вернулся к чтению газеты.

― Фурманов! ― услышал Митя возмущённый крик сестры милосердия, ― вам доктор ещё не разрешал вставать, а вы скачете, как будто здоровый? Хотите навсегда хромым остаться?

― Анечка, ну душно очень, надо было окошко открыть, ― сказал Митя, ковыляя обратно к своей койке.

― Ничего не душно, а если уж приспичило ― мог бы и меня попросить, ― ворчливо сказала медсестра, помогая ему добраться до кровати и улечься, ― я ж тебе говорила, зови, если чего понадобится, а ты всё геройствуешь…

― Ну прости, Анют, в следующий раз так и сделаю, ― улыбнулся Митя, ― честно-честно!

Сосед Мити покосился на них, но сразу же отвёл взгляд и спрятал улыбку в густых усах. Однако Анна это прекрасно заметила.

― И не смейте вставать, ― снова перешла она на официальный тон, ― иначе мне придётся доложить доктору, что вы не соблюдаете его предписаний, и тогда…

Что тогда ― узнать так и не удалось, ибо в палату вошел высокий офицер в чине поручика.

― Дмитрий Фурманов! Судя по всему, это вы? ― обратился он к Мите.

― Точно так, ― чуть настороженно ответил он, ― а, простите, чем обязан?

― Поручик Соболев, ― отрекомендовался офицер, ― я по поручению генерала Верховицкого.

Митя напрягся, но виду не подал. Соболев откашлялся и продолжил:

― За участие в штурме австрийских укреплений, проявленную храбрость в бою, верную службу и разоблачение немецкого шпиона генерал Верховицкий выражает вам сердечную благодарность от лица России и награждает вас крестом святого Георгия четвертой степени! ― поручик полез за пазуху, достал коробочку и протянул её Мите.

Митя молча смотрел на стоявшего с наградой в руке офицера. Пауза затягивалась. Аня и унтер-офицер, Митин сосед по палате, недоумённо переглянулись. Митя, превозмогая боль, поднялся на ноги, крепко держась за спинку кровати, и дружески положил руку офицеру на плечо.

― Уберите, ― сказал он Соболеву почти ласково, ― вас, простите, как по имени-отчеству?

― Андрей Сергеевич, ― растеряно ответил поручик, опуская руку с наградой, ― Но позвольте…

― Андрей Сергеевич, послушайте, ― перебил его Митя, ― не сочтите за труд, отнесите эту награду обратно генералу, я её не приму, пусть пока у него будет. Пусть у каждого Волковицкого будет свой Георгий.

― Верховицкого… ― недоуменно поправил его офицер.

― И у Верховицкого тоже, ― недобро усмехнулся Фурманов, ― и у всех, кто заслужил. Мы теперь никого не забудем…

Руслан Аксюта