Некоторое время назад Александр Тарасов написал, что левого движения в России нет, а есть только отдельные личности, придерживающиеся левых взглядов. Сначала я с ним спорил, но по здравому размышлению склонен согласиться. Движение не только предполагает наличие если не массовости, то хотя бы какой-то критической массы людей со схожими взглядами и интересами, но и невозможно в отрыве от конкретной повседневной деятельности, направленной на решение конкретных тактических, политических, а в идеале – стратегических проблем. И дискуссия внутри движения строится именно вокруг этих проблем – как лучше их решить.
Ничего подобного у нас сегодня нет.
Показательна дискуссия, развернувшаяся среди российских левых во время грузинской войны. Споры сводились к вопросу о том, допустимо ли поддержать российский империализм против американского, либо наоборот. Или же следует занять равноудаленную позицию, осудив обе стороны? Только вот беда, ни российскому, ни американскому империализму ни наша поддержка, ни наше осуждение не причиняли ни вреда, ни пользы. А гордое осуждение обеих сторон могло лишь доставить моральное удовлетворение нам самим. И при этом никто не собирался даже подумать о том, как использовать сложившуюся ситуацию для того, чтобы продвинуть нашу собственную повестку дня. Поскольку никакой собственной повестки дня вообще не было. Не удосужились выработать.
Попросту говоря, политической дискуссии не было. Тактики нет, потому что нет стратегии. А стратегии нет, поскольку нет ни малейшего интереса к политике и к реальному преобразованию общества.
Комфортабельная позиция ни за что не отвечающего и морально безупречного критика может быть поставлена под вопрос лишь появлением ещё более принципиальных и ещё более безответственных критиков, а потому единственная реальная борьба, имеющая какой-то практический смысл и ставящая конкретные задачи, ведется между самими же левыми группами, которые не жалеют желчи и грязи для нападения друг на друга. Оно и понятно. Взаимные осуждения, расколы и исключение несогласных оказываются ЕДИНСТВЕННОЙ реальной политикой, в которой подобные активисты готовы участвовать. А поскольку нет никакой политической практики, и нет никакого критерия, позволяющего отличить принципиальные разногласия от второстепенных и тактических, то любые разногласия в группе становятся поводом для раскола и исключения несогласных. Впрочем, возможно и обратное – люди продолжают оставаться вместе во имя «толерантности» и «единства», в условиях, когда на самом деле между ними нет ничего или почти ничего общего.
Наслаждение левых – говорить правильные слова о неправильном мире. Чем более неправильным с нашей точки зрения является мир, тем больше удовольствия мы получаем критикуя его. А вот практические действия по изменению мира не могут доставить такого удовольствия. Поскольку мир нельзя изменить одномоментно, то любые наши действия являются частичными, неполными, реформистскими и оппортунистическими. Как бы радикальна ни была практическая политика, всегда можно теоретически вообразить нечто ещё более радикальное, и тем самым обоснованно обвинить каждого, кто занимается практической политикой в оппортунизме. И чем меньше критик занимается политической практикой сам, тем легче ему формулировать свои обвинения.
Разумеется, академическая и сектантская левизна отнюдь не исключает практики. Можно придумать себе тысячи практических дел и заниматься ими с утра до вечера, можно раздавать листовки, никак не оценивая их влияние на читателей, можно публиковать газеты и поддерживать сайты, не интересуясь тем, сколько народу их читает и какое они оказывают влияние на читающих. Левизна сектантско-академического толка, распространенная в нашем отечестве, исключает не практическую деятельность, она исключает лишь необходимость политической практики. В том смысле, что политика есть искусство возможного. И ещё в том смысле, что политические действия, это поступки, адресованные не группе хороших знакомых, а обществу в целом. Или, по крайней мере, значительной части общества. А общество должно об этих поступках как минимум узнать. Об этом как раз наши левые меньше всего заботятся. Цензура и информационная блокада для них является не препятствием, которое надо преодолеть, а универсальным алиби, позволяющим не заботиться о расширении аудитории.
Некоторую часть российских левых отличает любовь к профсоюзной борьбе, поддержка которой оказывается для них своеобразным оправданием: вот видите, мы же участвуем в повседневной работе! Да, для левых связь с профсоюзами вопрос принципиальный и, можно сказать, обязательный. Только не надо забывать и оборотной стороны дела: борьба профсоюзов является самым консервативным из всех видов классовой борьбы, самой оборонительной и самой бюрократизированной работой. Она необходима, но чтобы её делать так, как она сегодня делается – без стратегической перспективы, без больших задач, без связи с политикой, далеко не обязательно быть марксистом или человеком, глубоко знакомым с левой теорией. Да, когда мы видим немногих левых радикалов, ставших хорошими профсоюзными организаторами (а таких случаев, кстати, единицы) это всё-таки огромный шаг вперед, потому что Ленин не зря назвал профсоюзы «школой коммунизма». В том смысле, что это школа практической работы, требующей соизмерять и соотносить абстрактную идеологию с требованиями реальной жизни.
Что касается подавляющего большинства людей, называющих себя левыми в сегодняшней России, то они клянутся рабочим классом, испытывая пренебрежение к реальному повседневному бытию этого самого класса, да и вообще к его конкретным представителям – кроме наиболее передовых (каковыми являются исключительно приверженцы правильной идеологии в исполнении соответствующей группы).
Российские левые сегодня не только аполитичны, но и слабо заинтересованы в социальной практике. Они – комментаторы, а не участники. Но даже в этом качестве они ведут себя весьма своеобразно. Ибо далеко не каждое событие достойно их внимания. Текущие вопросы левые активисты у нас делят на те, что достойны их внимания, и те, что их внимания и интереса недостойны. Как назло, именно вопросы, особенно их увлекающие, не вызывают ни малейшего интереса и движения в обществе (включая, кстати, и большинство рабочих). И наоборот, вопросы, вызывающие общественный интерес, по большей части не удостаиваются внимания левых.
Конечно, надо сделать скидку на политику правящих кругов, на манипуляции масс-медиа, пропаганду и господствующую культуру – вся система идеологической гегемонии при капитализме направлена на то, чтобы маргинализировать, изолировать не только противников системы, но и вытеснить за пределы общественного внимания события и вопросы, принципиально важные для формирования политической альтернативы. Но странным образом, для левых эта политика правящих кругов является не препятствием, которое надо преодолеть, а оправданием для собственного счастливого безразличия к реальной жизни общества. Гегемония подразумевает присутствие в общественной дискуссии, влияние на неё. Для того, чтобы быть услышанным, надо обращаться к аудитории. И говорить о том, что она готова слушать. Не игнорировать возникающие в обществе вопросы, а давать на них свои ответы. Причем давать их в такой форме, в какой они будут восприняты. Для того, чтобы обществу стали интересны вопросы, значимые для левых, мы сами должны реагировать – по своему, со своих позиций – на все вопросы, значимые для общества.
Левые любят волнения, протесты и конфликты. Но если тема конфликта не является для них заранее запланированной, подходящей под их (субъективные интеллигентские) понятия о «классовости» или «политике», то они в событиях не участвуют, стараясь их демонстративно не замечать (как было, например, с протестами автомобилистов). Тут левые радикалы страшно похожи на пропагандистов и идеологов власти, хоть и руководствуются несколько иными исходными постулатами. То, что нам не нужно, того и нет. Затем, когда конфликт разрастается до чрезвычайных масштабов, когда игнорировать его невозможно, они могут с внезапным энтузиазмом броситься в него, но не для того, чтобы повлиять на развитие, направление процесса или его идеологическое, политическое содержание, а исключительно в русле демократической солидарности, прибавляя свои не слишком многочисленные тела к стихийно сложившейся массовке. Можно выйти и с либералами и с защитниками разрушаемых коттеджей, которых вчера ещё игнорировали по причине их буржуазности. Можно помахать флагами на обочине чужого митинга. Можно добавить к его резолюции два-три «политических» требования, прекрасно зная, что они не только не будут выполнены, но и не связаны с повесткой дня митингующих. Правда, разозленная толпа охотно поддерживает антиправительственные лозунги, но не потому, что готова систематически и активно бороться за отставку правительства или уж тем более за политическую альтернативу, за смену власти. Скорее, политические лозунги используются социальными движениями как инструмент своеобразного шантажа: если вы вернете нам право торговать подержанными иномарками или отмените повышение транспортных тарифов, мы перестанем требовать отставки премьер-министра. Для того, чтобы сделать движение политически эффективным, нужны не декларативные антиправительственные лозунги, а система требований, связанных друг с другом и расширяющих социальную базу протеста. Вот тут-то очень бы потребовался интеллектуальный ресурс левых, их теоретические знания, которые можно было бы, наконец, применить на практике. Но, увы, увы…
Наши левые любят скучное кино и заумные книги, перегруженные философской лексикой и красивыми, непонятными терминами. Это язык посвященных. Такой язык очень хорош для закрытой касты, всячески заботящейся о самоограничении, о том, чтобы, не дай бог, не впустить в свою среду посторонних и новичков, не прошедших долгий и сложный процесс проверки и инициации.
Идеология сводится к набору готовых формул, соответствие которым и определяет меру левизны. Ключевой вопрос – об изменении общества, практическом преобразовании, имеющим место здесь и сейчас, при нашей жизни, затрагивающем непосредственное существование миллионов людей – не стоит принципиально.
Ещё один способ обеспечить себе нравственное алиби состоит в постоянных ссылках на репрессии, полицейское и административное давление государства. Однако почему-то в других странах и в другие исторические эпохи давление было несравненно большим (даже антиглобалисты в Европе сталкиваются с куда более жесткими полицейскими мерами), и всё же оно не остановило развитие движения. Может быть дело не во власти, а в обществе? И в том, что к левым не столько враждебна власть, сколько безразлично общество? И только ли общество в этом виновато, или левым следовало бы более критично относиться к самим себе?
Разумеется, позиция подобных революционеров без революции кажется им самим нравственно комфортабельной и морально безупречной. Между тем извне картина выглядит несколько иначе. Сектанты, считающие себя революционерами, по большей части люди крайне циничные, поскольку искренне верят, будто участие в "революционной борьбе" освобождает их от каких-либо моральных обязательств по отношению к буржуям, реформистам, ревизионистам, обывателям и вообще кому-либо кроме других настоящих революционеров, под которыми они понимают исключительно членов своей группы и людей своего ближнего круга. Поэтому чем более они искренни в своих убеждениях, тем больше у меня оснований не верить ни единому их слову. Обмануть, подставить инакомыслящего или более преуспевшего в своей работе левого они сочтут за доблесть, в лучшем случае, сделают это с полным безразличием и неизменной уверенностью в своей правоте и чистоте.
Ситуацию можно изменить. Больше того, это можно сделать сравнительно легко – надо только изменить самих себя. Вопреки тому, что говорят моралисты и проповедники, сделать это намного проще, чем изменить общество.
Надо лишь признать проблему и взяться за её решение.
