На сайте Рабкор.ру развернулась дискуссия вокруг статьи Елены Шварц «Закат европеоида». Обозреватель Рабкор.ру Михаил Нейжмаков ответил материалом «Бремя белого человека», читатели написали комментарии. Теперь в дискуссию включился директор Института гуманитарно-политических исследований Вячеслав Игрунов: он полемизирует с авторами некоторых комментариев и излагает свой взгляд на проблему.
Мое появление на «социалистическом» сайте, возможно, покажется участникам дискуссии странным казусом – но я, в общем-то, давно разучился делить людей на либералов и социалистов или расклеивать другие ярлыки. Для меня важнее, умный человек или дурак, умеет он искать доводы и выслушивать аргументы или оперирует раз навсегда заученными штампами и глух к мнению иного – или, если угодно, чужака. Дискуссия, начинающаяся с определения «НЕСУСВЕТНЫЙ ФАШИЗОИДНО-ЦИВИЛИЗАЦИОННЫЙ БРЕД!!!», естественно, неинтересна мне с самого начала. Что меня побудило сесть за комп, так это воспоминания о юности: я ведь тоже был самоуверен и категоричен, вероятно, тоже не скупился на жесткие определения – просто теперь я стар, а в старости становятся более терпимыми и иногда готовы выслушивать то, что кажется бредом. Быть может, dsvisdкогда-нибудь тоже постареет и сможет выслушивать другого, не торопясь обвинять его в фашизоидности. Почему бы мне ни поговорить с ним сегодня?
Обсуждаемая статья не показалась мне продуманной до конца. Однако так бывает каждый раз, когда человек находится в поиске, когда истина еще не отлилась в слове, но уже живет в сердце. Именно этот дух присутствует в статье, как и в некоторых текстах дискуссии. Я не только понимаю, но знаю, что автора беспокоит угроза утраты в будущей мировой цивилизацией (я как-то не боюсь этого слова) уважения к человеческой личности как самоценности. Вполне себе коммунистическая и марксистская обеспокоенность, поскольку это в марксистском социализме свобода каждого есть условие освобождения всех. Ну а поскольку автор полагает, что трепетное отношение к личной свободе – плод исключительно европейской цивилизации, то и беспокоится о сохранности европейской традиции. Действительно, марксизм и либерализм – это порождения христианской Европы, и с исчезновением европейской традиции, скорее всего, они растворятся в иных культурных линиях развития, поскольку даже сходные идеи и социальные институты в разных концах мира весьма различаются по своему духу, да настолько, что часто остаются не понятыми представителями чужой культуры.
Здесь я осторожно хочу коснуться соображения 33 о коллективистских ценностях Китая. Например, сказано: «Там нужды государства всегда были на первом месте». Это вовсе не так. Практически всегда в Китае человеческие ценности находились на первом месте, а после короткого господства Циньской династии и вовсе были философски осмыслены и обоснованы. Династия, забывавшая о нравственности и благополучии подданных, утрачивала мандат Неба и должна была сойти с исторической сцены. В Китае лучший правитель – тот, о существовании которого народ не догадывается. И хотя Китай считается конфуцианской страной, но конфуцианская философия сосуществовала с философией даосизма, частично включала его в свой синтез, поэтому даосские положения также довольно точно отражают специфику китайской цивилизации. А в соответствии с ними мудрый правит недеянием. Вмешательство государства в обыденную жизнь человека – это уже следствие нарушения дао, правильного пути, и может быть терпимо только временно.
Есть такая притча. Один человек украл овцу. Этот беспрецедентный случай потребовал вмешательства правителя. Правитель объявил долгом каждого подданного изобличение преступника. И вскоре преступник был найден – на него указал собственный сын негодяя. Тогда правитель распорядился… казнить человека, посчитавшего «государственный» долг выше долга сыновнего. Ибо преступление сына, донесшего на отца, страшнее и воровства и государственного преступления. Это вовсе не похоже на практику одной европейской страны, где сына, предавшего отца, который пытался сохранить хлеб для своей семьи, прославляли на протяжении десятилетий и считали образцом для воспитания подрастающего поколения.
И вот я хочу задать вопрос: так где же больше почтения к государству – в Китае или Европе? Это ведь не в инкском Перу или циньском Китае были созданы идеологии и практики полного подчинения человека государству, а в европейской Германии и в европейской России. И Великая китайская стена потребовала меньше жизней, чем Беломорканал, Норильск и золотые прииски Колымы, а 200 книжников, закопанных заживо Цинь Шихуанди, что потрясло Китай, теряются в тени миллионов уничтоженных в Европе евреев, в том числе заживо сожженных. Просто в Китае уважение к человеку не привело к торжеству индивидуализма, а противовес в виде семьи, общины, государства долгое время предохранял китайское общество от атомизации. А целый ряд культурных отличий от Европы сделал этот баланс непонятным и неприемлемым для современного европейца (в отличие от европейца XVIII века).
Конечно, так же, как конфуцианство преодолело легизм, современные социальные теории Запада преодолели фашизм и сталинизм, но… Но о некоторых негативных последствиях этой победы пишет и Шварц – свобода по-европейски недостаточна. Она должна быть уравновешена коллективистскими нормами. Без этого Европе грозит катастрофа более страшная, чем та, которая видится автору в «цветном» нашествии. Ведь европейское представление о свободе человека вырастало на почве христианского представления о свободе выбора и в противостоянии церковному универсализму. Европейский либерализм являлся противовесом подавляющей традиции, пронизывающей все ткани жизни. И как противовес имел огромное и, на мой взгляд, благотворное значение. Но, победив в споре с универсализмом, привел европейское общество к индивидуалистическому разложению со всеми его уродствами, известными на нашей почве в лицах абрамовичей, березовских, мавроди – несть им числа. И меня, например, меньше страшит китаизация Европы, чем европеизация Китая, потому что, оказавшись без противовеса, европейский индивидуализм будет прогрессировать и прогрессирующим образом разлагать общество.
Кроме того, я вовсе не уверен, что численное уменьшение той или иной культурной группы обязательно ведет к утрате лидерства. История обычно свидетельствует в пользу этого утверждения. Однако обычно – и только. А вот арабское меньшинство на протяжении столетий сохраняло лидерство в мусульманской Испании (Сирии, Египте и т.д.). На протяжении известного времени норманнские завоеватели сохраняли лидерство в Англии и переплавили предшествующую культуру до неузнаваемости. Франки преобразили Галлию, будучи в ней ничтожным меньшинством. Поэтому проблема сложнее, чем «физическая неспособность играть роль лидера». Я думаю, Европа не в состоянии играть роль лидера в силу культурных обстоятельств, и будь европейцев больше вдвое или втрое, они все равно уступят лидерство. Это, разумеется, вовсе не значит, что вопросы, поднятые в статье, не имеют значения. Напротив.
Я не думаю, что схождение Европы с пьедестала лидера грозит снижением разнообразия. Слишком могуча европейская культура, чтобы кануть бесследно. Сомневаюсь, что Европу смогут переварить современные варвары. Скорее всего, ее будут переосмысливать вполне европейски образованные индийцы, китайцы, персы, арабы… Синтез европейской и внеевропейских традиций создаст принципиально иные культурные парадигмы, особенно в самой Европе, где они будут сосуществовать, конкурировать и взаимодействовать друг с другом. Однако задача заключается в том, чтобы избежать обвальной эрозии европейского общества и европейских ценностей. И статья Елены Шварц в основном об этом.
Но прежде всего следует развеять недоразумение. Dsvisd пишет: «Тут увязаны такие разные вещи, как генетическая информация и культура». Нет никаких сомнений, что Шварц понимает отличие культурного кода от кода генетического, хотя бы потому, что она биолог. Во-вторых, нигде из текста не следует обратного. И я точно знаю, что Шварц считает Пушкина представителем русской культуры – даромчто гены у него эфиопские. Равно как и не сомневается в принадлежности Обамы, Пауэлла или Кондолизы Райс западной цивилизации. Речь о другом.
Освоение чужой культуры требует долгого времени. Образование, полученное в советских или западных учебных заведениях, не мешает мужчинам из некоторых мусульманских стран быть средневековыми людьми, держать жен взаперти и даже пользоваться рабами. А европейские евреи столетиями сохраняли свои культурные особенности, которые, кстати, сильно содействовали распространению антисемитизма – не в меньшей степени, чем мусульманские обычаи ведут к росту национализма в современной Европе. Отдельно взятый представитель инородной культуры в силах вписаться в общество, ставшее для него родным. Однако не всегда: для этого нужно желание, гибкость исходной культуры, интеллектуальные возможности, эмоциональная пластичность, равно как и душевный такт принимающего общества, его интеллектуальная состоятельность. Но когда на новую культурную почву переселяются группы людей, культурная инерция становится чрезвычайно устойчивой, и чем больше эта группа, тем сложнее идет ассимиляция или интеграция.
Французские арабы, пока были достаточно немногочисленны, повсеместно употребляли в пищу свинину и вино. Но по мере того как община разрасталась, алкоголь становился предосудительным, а свинина исключалась из рациона. Затем стали появляться требования употреблять только халяльную пищу. То есть пока наплыв инокультурных мигрантов относительно невелик, люди получают некоторую свободу рук для смены культурных парадигм. Они маргинализируются не только в рамках принимающей, но и в рамках материнской культур. Постепенно вырабатывается модус вивенди для их существования в новой культурной среде. Как только превышается некоторая критическая масса мигрантов, возникает система контроля, мешающая порвать с основами материнской культуры. Кстати, на этом явлении паразитируют многие мафии, не только итальянская.
Чем более массовой является миграция, тем труднее людям адаптироваться к новым условиям. Чем быстрей происходит наплыв инородцев, тем острее ощущают новизну и неудобства представители принимающей культуры. Чем меньше времени для адаптации и коадаптации, тем сильнее раздражение и протест. В условиях Европы есть еще один болезненный фактор. Признавая право на разнообразие, европейцы сталкиваются с критикой собственного образа жизни со стороны мигрантов. Сегодня – в основном со стороны мусульман. Таким образом, эгалитарность, терпимость и податливость, ставшие принципиальным элементом современной европейской культуры, наталкиваются на осознание превосходства, жесткость и напористость новых жителей Европы. Это можно наблюдать не только в Париже. Это можно наблюдать и в Москве. И не только в паре «русские» – «чеченцы».
Столкновение же порождает возвратный национализм – Ле Пена, Хайдера, Рогозина и других, еще более радикальных деятелей. Какого уровня противостояния может достигать такое столкновение, видно, например, по Израилю, где новые поселенцы, евреи, не только вытеснили принявших их арабов, но и находятся с ним в неразрешимом конфликте, а общества – и палестинское, и еврейское – постоянно радикализируются. Но это случай особо массового и особо быстрого изменения культурной и демографической ситуации. В менее ярких случаях мы встречаемся с ограниченными конфликтами, подобными событиям во Франции осени 2005 года или погромам в Лос-Анджелесе в 1992-м. Складывается парадоксальная ситуация. Гуманистичность европейской культуры (вкупе с упомянутым Шварц гедонизмом) содействует ее вытеснению, ослаблению позиций в самой Европе, а механизмы защиты принимают формы, противоречащие современным европейским ценностям – интернационализму, терпимости и т.д. В любом случае европейская идентичность будет сильно меняться.
И вопрос вовсе не в том, сильно ли посмуглеют европейцы. От того, что они станут желтоватыми или нежно-кофейными, никто не пострадает. Напротив, можно смело утверждать, что только выиграют – все. По крайней мере биологически. А вот что случится с культурой, ответить однозначно трудно. И остается еще один сакраментальный вопрос: а что будет с человечеством?
Уже сегодня очевидно, что современные технологии усложняют и производство, и социальную структуру. Массовые сдвиги, экономические, технологические, демографические, культурные, ставят под вопрос стабильность и управляемость обществ. Не произойдет ли срыва? Самопроизвольного разрушения? Это как в авиации, когда, поднявшись выше своего потолка, самолет срывается в горизонтальный штопор, из которого выйти уже невозможно. Если кто-то думает, что такое бывает только в технике, то он сильно ошибается. А на случай выхода из равновесия человечество запаслось и ядерным оружием, и обычными вооружениями в больших количествах, и производствами, идеально подходящими для техногенных катастроф. Так что те, кто без опаски ждет крушения зажравшегося западного капитализма и торжества коммунизма, имеют шансы на свершение собственных ожиданий. Гибель современного мира может при благоприятных обстоятельствах привести к установлению коммунизма. Пещерного. Первобытно-общинного. А если не повезет?
Вячеслав Игрунов
