“Митинг гласности” на Пушкинской площади и плакаты демонстрантов.
Как-то совсем незаметно прошёл полувековой юбилей беспрецедентных событий, случившихся в СССР осенью-зимой 1965-1966 годов. Пожалуй, главным из них стало рождение оппозиционного движения, вошедшего в историю как диссидентское. Точно известна даже дата этого события — 5 декабря 1965 года. В этот день, в праздник ещё действовавшей тогда Сталинской Конституции, у памятника Пушкину в Москве собрались диссиденты, которые устроили демонстрацию («митинг гласности») в защиту писателей Даниэля и Синявского.
Это была первая открытая оппозиционная демонстрация в Москве с 7 ноября 1927 года, когда в десятую годовщину Октября на улицы столицы вышли оппозиционеры-троцкисты. Но то событие к 1965 году было уже прочно и давно забыто, даром что оно описывалось в официальном «Кратком курсе истории ВКП(б)». И вряд ли кто-то из собравшихся у памятника Пушкину в холодный вечер 1965-го вспоминал о той, предыдущей оппозиционной демонстрации на столичных улицах. Нет, едва ли эти люди мыслили себя продолжением левой оппозиции 20-х годов, скорее, они считали, что открывают совершенно новую страницу истории.
Да так оно и было: с 1965 года оппозиционное декабрьское стояние диссидентов у бронзового Пушкина стало традиционным, и проходило ежегодно… вплоть до самых 80-х годов, когда оно плавно и победоносно переросло в уличные шествия неформалов, потом в массовые оппозиционные митинги, а затем в крушение социализма и распад Союза ССР. Можно сказать, что в тот морозный день на заснеженной Пушкинской площади маленький снежок покатился с горки, постепенно обрастая новыми слоями, и спустя четверть века разросся в грандиозную лавину, всё сметающую на своём пути и изменившую весь мир (увы, совсем не в лучшую сторону). Невольно возникает вопрос: а могла ли эта лавина покатиться по другому пути, и что вообще спровоцировало её сход?
Рождение диссидентства сопровождала целая цепочка других не менее беспрецедентных событий. Первое из них, случившееся ещё в сентябре 1965-го, — арест двух довольно известных, как сказали бы сейчас, «статусных» литераторов, Андрея Синявского и Юлия Даниэля.
Их обвинили в том, что они под псевдонимами, тайно публиковали на Западе свои произведения, критически оценивавшие действительность СССР. Самым скандальным из них была повесть Юлия Даниэля «Говорит Москва», по сюжету которой Советское правительство объявляло некий «День открытых убийств».
Другое беспрецедентное событие заключалось в том, что, не отказываясь от авторства крамольных сочинений, арестованные литераторы упорно не признавали свою вину, отрицали её и отстаивали свою невиновность на публичном процессе, прошедшем в феврале 1966-го.
Третье новшество состояло в том, что о ходе этого политического процесса, ставшего благодаря позиции обвиняемых реально состязательным, подробно сообщала советская печать.
Четвёртое — в том, что большая группа советских писателей (среди которых были такие имена, как Ахмадулина, Войнович, Каверин, Мориц, Окуджава, Тарковский, Чуковский, Шаламов, Шатров, Шкловский, Эренбург…) подписала «письмо 62-х» в защиту осуждённых.
Пятое — в том, что это письмо, хоть и с запозданием, в ноябре 1966 года, но было опубликовано «Литературной газетой» и, таким образом, политическая борьба вокруг дела Даниэля-Синявского перешла в публичное и даже «легальное» поле.
Однако почему же это событие — арест и осуждение двух человек — так взволновало общественность? Чтобы разобраться в этом, надо понять, в чём заключались главные перемены, принесённые обществу XX съездом партии и Октябрьским пленумом ЦК 1964 года.
Развенчание Сталина на XX съезде даровало руководящему слою советского общества именно то, о чём он давно уже втайне мечтал — гарантии личной неприкосновенности, сохранности жизни и свободы.
Это касалось и партийных оппозиционеров, например, таких, как участники т. н. «антипартийной группы Молотова-Кагановича-Маленкова» 1957 года. Октябрь 1964-го дополнил это «бережным отношением к кадрам», то есть гарантией пожизненного сохранения социального статуса для руководящего работника. Интеллигенция, со своей стороны, тоже радовалась этим переменам, так как считала, что все эти гарантии распространяются и на неё. Как говорила Евгения Гинзбург, отражая общее ощущение людей своего круга:
«Я благодарна Никите [Хрущёву] не только за то, что всех нас выпустили… но и за то, что избавил нас от страха. Почти десять лет, пока не арестовали Синявского и Даниэля, я не боялась».
И вот после сентября 1965 года интеллигенция внезапно получила резкий «холодный душ» на свою голову, когда выяснилось, что двух весьма известных людей (только летом 1965-го в серии «Библиотека поэта» вышел из печати сборник стихов Бориса Пастернака с предисловием Синявского) можно запросто арестовать и отправить в лагерь за их литературные труды!
Похороны Бориса Пастернака. Позднее эту фотографию среди литераторов стали шутливо называть “Даниэль и Синявский выносят свою скамью подсудимых”.
Сейчас мы, конечно, знаем, что при Хрущёве в местах лишения свободы находились тысячи политзэков — значительно больше, чем позднее, при Брежневе. (Судьбу политзэков эпохи «оттепели» ярко описал в своих мемуарах один из них, Анатолий Марченко). Но вот парадокс! — всё это были в основном люди незнаменитые, безвестные, вроде того же простого рабочего Марченко, и «статусные» интеллигенты чувствовали себя в то время в полнейшей безопасности. Они уже привыкли мыслить себя частью советской «элиты», наделённой теми же правами и свободами, что и руководящий слой общества, творящей вместе и наравне с ним строительство нового общества, и вдруг такой шок! Такое обескураживающее разочарование! Оказалось, что, с точки зрения власть имущих, это совсем не так! Что это какому-нибудь упрямому большевику Молотову дозволено спорить даже со всем пленумом ЦК, а потом спокойно уходить на отдых, а беспартийного интеллигента ждёт тюрьма!
Всё это — возмущение, непонимание, шок, протест — выплеснулось в том самом «письме 62-х», опубликованном «Литературкой». Читаем:
«В Президиум XXIII съезда КПСС
В Президиум Верховного Совета СССР
В Президиум Верховного Совета РСФСР
Уважаемые товарищи!
Мы, группа писателей Москвы, обращаемся к вам с просьбой разрешить нам взять на поруки недавно осуждённых писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Мы считаем, что это было бы мудрым и гуманным актом.
Хотя мы не одобряем тех средств, к которым прибегали эти писатели, публикуя свои произведения за границей, мы не можем согласиться с тем, что в их действиях присутствовал антисоветский умысел, доказательства которого были бы необходимы для столь тяжкого наказания. Этот злой умысел не был доказан в ходе процесса А. Синявского и Ю. Даниэля.
Между тем осуждение писателей за сатирические произведения — чрезвычайно опасный прецедент, способный затормозить процесс развития советской культуры. Ни науки, ни искусство не могут существовать без возможности высказывать парадоксальные идеи, создавать гиперболические образы. Сложная обстановка, в которой мы живём, требует расширения (а не сужения) свободы интеллектуального и художественного эксперимента. С этой точки зрения процесс над Синявским и Даниэлем причинил уже сейчас больший вред, чем все ошибки Синявского и Даниэля.
Синявский и Даниэль — люди талантливые, и им должна быть предоставлена возможность исправить совершённые ими политические просчёты и бестактности. Будучи взяты на поруки, Синявский и Даниэль скорее бы осознали ошибки, которые допустили, и в контакте с советской общественностью сумели бы создать новые произведения, художественная и идейная ценность которых искупит вред, причинённый их промахами.
По всем этим причинам просим выпустить Андрея Синявского и Юлия Даниэля на поруки.
Этого требуют интересы нашей страны. Этого требуют интересы мира. Этого требуют интересы мирового коммунистического движения».
Обратим внимание, в каком энергичном, напористом ключе составлено обращение. Это совсем не стиль всеподданнейшего прошения о помиловании! Это пишут люди, чувствующие себя соавторами строительства нового общества, выступающие от имени самой истории. Много раз в коротком тексте настойчиво повторяется слово «требуют». А в словах о том, что эпоха «требует расширения (а не сужения) свободы интеллектуального и художественного эксперимента», ведь заключена целая политическая программа! Она была адресована руководству правящей партии, но, отвергнутая им, стала программой действий диссидентства, а потом — программой перестроечной интеллигенции.
На самом XXIII съезде, к которому в первую очередь адресовалось письмо, на него остро и хлёстко ответил недавний Нобелевский лауреат Михаил Шолохов. Вот отрывок из его речи, надо признать, не менее яркий и эмоциональный, чем само письмо:
«Мне стыдно не за тех, кто оболгал Родину и облил грязью всё самое светлое для нас. Они аморальны. Мне стыдно за тех, кто пытался и пытается брать их под защиту, чем бы эта защита ни мотивировалась. (Продолжительные аплодисменты). Вдвойне стыдно за тех, кто предлагает свои услуги и обращается с просьбой отдать им на поруки осуждённых отщепенцев. (Бурные аплодисменты)… Иные, прикрываясь словами о гуманизме, стенают о суровости приговора. Здесь я вижу делегатов от парторганизаций родной Советской Армии. Как бы они поступили, если бы в каком-либо из их подразделений появились предатели?! Им-то, нашим воинам, хорошо известно, что гуманизм — это отнюдь не слюнтяйство. (Продолжительные аплодисменты). И ещё я думаю об одном. Попадись эти молодчики с чёрной совестью в памятные двадцатые годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием» (аплодисменты), ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни! (Аплодисменты). А тут, видите ли, ещё рассуждают о суровости приговора! Мне хотелось бы сказать и буржуазным защитникам пасквилянтов: не беспокойтесь, дорогие, за сохранность у нас критики. Критику мы поддерживаем и развиваем, она остро звучит и на нынешнем нашем съезде. Но клевета — не критика, а грязь из лужи — не краски с палитры художника! (Продолжительные аплодисменты)».
Все эти перечисленные выше события происходили в публичном поле, о них знали и за ними следили и граждане СССР, и весь мир. Но было и ещё кое-что, о чём широкая публика тогда не ведала. Оказывается, дело Даниэля и Синявского вызвало острую борьбу не только среди общественности, но и в верхах советского руководства. Об этом рассказал позднее в мемуарах, в частности, Анастас Микоян, в те дни — Председатель Президиума Верховного Совета СССР, то есть формальный глава Советского государства. Он писал:
«Помню, как Суслов и его чиновники из Отдела пропаганды ЦК начали «дело Даниэля и Синявского». Это дело очень походило на позорную войну Хрущева против Бориса Пастернака… И вот теперь, оказывается, то же самое: на этот раз — без Хрущёва, при руководстве Брежнева, обрушилось на двух писателей. Как будто все сговорились оттолкнуть интеллигенцию от партии. Невероятно! Я зашёл к Брежневу (был ещё членом Президиума ЦК и Председателем Президиума Верховного Совета), долго внушал ему, что никакой пользы не будет от такого разноса за публикации под псевдонимами за рубежом, а тем более суда над писателями, о чём уже говорили всерьёз. Старался находить слова и аргументы, понятные для него. И убедил. Вместо уголовного суда он согласился ограничиться товарищеским судом в Союзе писателей. Но уже на следующий день узнаю, что уголовный суд будет — это решение Брежнев принял после того, как к нему зашёл Суслов».
Может показаться парадоксальным, что Микоян, человек старшего поколения большевиков, ещё сталинской закалки и выдержки, добивался мягкого решения вопроса. Однако, как опытный политик, он ясно понимал, что если уж ХХ съезд даровал определённые права и гарантии руководящему слою партии, то нельзя обделять этими же правами и интеллигенцию, не нанеся ей этим тяжкой обиды, а это может привести её в стан политических и классовых врагов и повлечь непоправимые последствия для всего общества.
Ю.Даниэль и А. Синявский во время суда на скамье подсудимых. 1966.
Увы, его предложение, поддержанное Брежневым, не нашло такой же поддержки у остальных руководителей Кремля. За осуждение писателей выступил не только Михаил Суслов, но и — особенно резко — так называемая «молодёжь» в руководстве, «шелепинцы». Они воображали тогда, что полным ходом идут к власти, на смену чересчур «мягкому и податливому» Леониду Ильичу, и в судебном процессе над писателями видели прекрасную возможность показать и укрепить свою силу и влияние. Кстати, довольно значительное участие в компании против Даниэля и Синявского принял будущий «архитектор перестройки», а в те дни «шелепинец» Александр Яковлев. Глава КГБ Владимир Семичастный, принадлежавший к той же шелепинской когорте, вспоминал свой спор на эту тему с одним из кремлёвских руководителей Петром Демичевым. Тот сказал:
— Наверное, придётся их выпускать.
— Пётр Нилович, этого не будет, — жёстко ответил главный чекист.
— Но нас же критикуют по всему миру!
— Нас критикуют с 1917 года, — возразил Семичастный, — терпели — вытерпим и сейчас.
Первый секретарь ЦК Брежнев, бывший тогда в Кремле лишь «первым среди равных», должен был уступить большинству: он никак не мог одновременно пойти и против влиятельной «молодёжи», и против не менее влиятельного Суслова. А в результате случилось то, что случилось: маленькая трещинка, пробежавшая в сентябре 1965 года между «интеллигенцией и партией», стала стремительно расти, шириться и углубляться. И если начиналось диссидентство с апелляций к «интересам мирового коммунистического движения», то заканчивалось оно, как мы знаем, совсем, совсем иным… Конечно, среди диссидентов и в начале движения, и в его конце оставались люди, считавшие себя левыми, красными, коммунистами. Но ветер дул вовсе не в их паруса, и их становилось всё меньше, зато откровенных антикоммунистов — всё больше, и именно они начинали задавать тон.
Юлий Даниэль в лагере.
К 1991 году между партией и интеллигенцией выросла уже не трещина, а целая непроходимая пропасть, в которую в конечном итоге провалился и социализм, и СССР, а потом, в качестве заключительного аккорда, и сама советская интеллигенция (которая из «инженеров человеческих душ» была в 90-е годы разжалована в «иждивенцы и нахлебники»).
Можно ли было предотвратить такое печальное развитие событий той зимой полувековой давности, когда А. Микоян безуспешно пытался это сделать? Возможно, если бы интеллигенты продолжали чувствовать себя равноправными соавторами строительства нового общества, а не его несправедливо обиженными пасынками, буржуазное перерождение советского общества не произошло бы так быстро? Кто знает…
Мы точно знаем только, что интеллигенция стала одной из ведущих сил буржуазной «перестройки», её движущих моторов, стенобитных таранов СССР.
Не по своей воле утратив роль архитектора нового общества, она взяла на себя иную роль — архитектора его разрушения. А когда это разрушение завершилось, попросту перестала быть нужна. Довольно символично, что некоторые из людей, вроде А. Н. Яковлева, запустивших первые малые камешки этого обвала в 1965-м, спустя четверть века собирали богатый политический урожай его разрушительных последствий.
Некоторым, довольно слабым утешением может послужить тот факт, что после этого повторного разочарования 90-х годов часть интеллигенции вновь, хоть и со скрипом и с полувековым опозданием, начала потихоньку поворачиваться к левым идеям, от которых столь опрометчиво отвернулась после 1965 года. Но это, как говорится, уже совсем другая история…
