Квентин Массейс. Меняла с женой. Ок. 1514.
Картина, использованная для обложки китайского издания.
Книга под названием «Есть ли будущее у капитализма», написанная пятью видными представителями социологической науки, включая «живых классиков» Иммануила Валлерстайна и Рэндалла Коллинза, несомненно вызывает интерес, который еще более усиливается, когда обнаруживаешь, что опубликована она в издательстве Института Гайдара.
И.Валлерстайн, Р.Коллинз, М.Манн, Г.Дерлугьян, К.Калхун. Есть ли будущее у капитализма? М.: Издательство Института Гайдара, 2015
Итак, перед нами коллективный труд пятерых видных исследователей, далеко не во всем согласных друг с другом, но единых в некоторых своих базовых подходах — они рассматривают капитализм именно как мировую систему, анализируя ее критически и исторически. Они не выступают в качестве моралистов и идеологов, но лишь пытаются выявить, насколько жизнеспособна эта система в современных, изменившихся условиях.
Книга открывается предупреждением: «Ближайшие десятилетия принесут с собой неожиданные катаклизмы и колоссальные проблемы.
Некоторые из них будут новыми, а некоторые — довольно старыми. Многие из них поставят перед нами неслыханные политические дилеммы и потребуют принятия трудных политических решений. Все это может начаться уже скоро и наверняка определит взрослую жизнь тех поколений, которые сегодня молоды» (с. 7).
Любопытно, что текущий кризис в качестве системного авторами не рассматривается, его упоминают лишь как своего рода предзнаменование будущих проблем, а «Великая рецессия» 2008 года упоминается не как начало продолжающегося по сей день и постоянно углубляющегося кризисного процесса, а как нечто уже состоявшееся и завершенное, в лучшем случае явившееся «прологом к эпохе грядущих трансформаций» (с. 8). Иными словами, если кто-то хочет разобраться в природе, значении, характере и масштабах именно текущего кризиса, то вам явно не сюда.
Кризисы, о которых говорят авторы, относятся исключительно к будущему, пусть и не очень далекому: «сегодня в мире накапливаются причины для кризиса именно структурного, т. е. неразрешимого в пределах стандартных политических и инвестиционных решений наших дней» (там же). Хотя то же самое можно было написать и пять-десять лет назад, ведь структурные и системные противоречия не сегодня и даже не вчера начали накапливаться, строго говоря, они естественным образом следуют из самой природы капитализма и уж тем более из экономической практики неолиберализма, повышающей эффективность накопления капитала за счет разрушения базовых условий воспроизводства того самого общества, в рамках которого это накопление только и является возможным при современных условиях техники, урбанизации и т. д.
К несчастью, читатель, заинтересованный вопросом, вынесенным в заголовок книги, более четкого ответа, чем дан в предисловии, уже не получит. Ученые, полностью соблюдая требования академической добросовестности, не могут позволить себе идеологические пророчества. Потому и ответ сводится к формуле: может быть — да, а может быть нет, скорее — нет, чем да, но очень может быть, что все-таки скорее да, чем нет. Понять такой подход можно. Ведь решись авторы на высказывание более жестких и однозначных мнений, это была бы скорее политическая публицистика, чем академическая наука. Прогноз ценен своей точностью. А поскольку сами авторы признают, что будущее будет зависеть от событий, которые еще не произошли, и от решений, которые еще не приняты, то как можно с определенностью предсказывать их последствия? Можно, конечно, сославшись на Маркса, упомянуть, что капитализм, скорее всего, не вечен, но эта мысль, мелькающая в книге то тут, то там, сама по себе не является конкретно-практическим прогнозом. А потому рассматривается лишь в качестве указания на определенный вариант развития, вероятность которого существует наряду с другими вариантами.
Все это очень логично, но возникает вопрос: а зачем на вообще нужны такие прогнозы? Вопрос, кстати, далеко не риторический. Для кого и для чего прогнозы в принципе составляются? Их единственный практический смысл состоит в том, чтобы указать рамки и условия для действия. Однако академическая наука, действия по определению не предполагающая, оказывается и неспособной к формулированию качественного прогноза. Не потому, что не обладает соответствующим знанием, а потому что не имеет соответствующей цели.
Книга, написанная квинтетом исследователей, интересна прежде всего и в основном именно тем, что очень наглядно, поучительно и безжалостно (по отношению к самим авторам) демонстрирует нам границы академизма как такового.
Читать ее надо непременно, но не для того, чтобы понять будущее — о нем мы ничего достоверного, а главное полезного, не узнаем, а для того, чтобы разобраться в текущем кризисе. Нет, не в кризисе капитализма, а в кризисе общественных наук и в кризисе западной левой мысли, поскольку все авторы так или иначе принадлежат не просто к академической среде, а к ее левому флангу.
Авторы очень убедительно и доказательно деконструируют представления идеологов либерального «мейнстрима», не видящих никаких качественных изменений, происходящих в мире, или системных противоречий, которые накапливаясь, порождают кризис, выходящий за рамки «естественных» циклических колебаний рынка. Но парадокс состоит в том, что и сам «квинтет» исторических социологов явно находится в плену у привычных стереотипов и господствующего дискурса — они говорят языком мейнстрима, видят те же проблемы, на которые указывают представители доминирующей идеологии, рассуждают о технических решениях и о трудностях среднего класса, об экологическом кризисе, о рентабельности инвестиций, но никак не о системных противоречиях капитализма, будущее которого, казалось бы, собираются анализировать. Являясь не просто историческими социологами и представителями миросистемной школы, но, безо всяких преувеличений, ведущими авторитетами в своей области, авторы книги уделяют поразительно мало внимания исторической эволюции социальных структур и противоречий в мировом масштабе и тому, как эти глобальные трансформации сказываются на изменении отношений и логики воспроизводства в конкретных обществах. Иными словами, достижения ими же созданной школы на удивление мало повлияли на ход их мысли…
Нынешний кризис не был понят здесь именно как кризис воспроизводства (в духе не только Маркса, но также Кейнса, Шумпетера или Поланьи), хотя, казалось бы, напоминание об этом буквально вопиет из каждой газетной новости. Источником системной угрозы выглядят то внешние по отношению к системе факторы вроде экологической нагрузки и исчерпания ресурсов (хотя, заметим, что как раз ресурсные кризисы в истории капитализма повторялись регулярно и столь же регулярно преодолевались), то трудности, испытываемые западноевропейским и американским средним классом, то исчерпание «возможностей выгодного инвестирования». По поводу последнего тезиса заметим, что об этом писала еще Роза Люксембург, разрабатывая тему «перенакопления капитала». Только она была не столь наивна, чтобы утверждать, будто из-за подобных проблем капиталисты сами (как, похоже, искренне думает Валлерстайн) откажутся от капитализма! Напротив, Роза Люксембург показала как кризисы перенакопления, регулярно повторяясь, разрешаются через катастрофы, войны и прочие потрясения, которые, кстати, могут представлять собой не только угрозу для существования капитализма, но, напротив, форму разрешения и стабилизации его противоречий (аргумент в пользу социализма состоит как раз в том, что демократическая плановая экономика не устранит противоречия в развитии, но породит другие, более гуманные и рациональные формы разрешения этих противоречий — в интересах и при участии общественного большинства).
Школа миросистемного анализа существует на Западе с 1970-х и в последние годы стала вполне заслуженно популярной в Восточной Европе. Причины этой популярности более чем очевидны: привычные либеральные схемы, согласно которым экономический «успех» достигается за счет тотальной приватизации, дерегулирования и прилежного копирования всем миром западных институтов, явно опровергаются жизненной реальностью прошедших тридцати лет. Но и старый «ортодоксальный» марксизм, игнорировавший комплексность и противоречивость глобального развития, сводивший историю к последовательному прохождению всеми обществами одних и тех же фаз и стадий, явно не работает в современном мире. Впрочем, эти представления, восходящие к трудам Каутского, Плеханова и Бухарина, а затем прилежно воспроизводившиеся авторами советских учебников, не работали никогда. Ленин справедливо уличил Бухарина в том, что тот, будучи виднейшим теоретиком партии, никогда не учился и не знал диалектики. Русская революция 1917 года показала насколько судьба одной (не самой развитой) капиталистической страны определяется глобальным развитием всей, в мировом масштабе, системы, и насколько она сама становится фактором (и в то же время заложником) этого планетарного развития.
Вполне понятно, что для понимания нынешнего кризиса уроки миросистемной теории, анализирующей глобальный капитализм как единое целое, как комплекс экономических и социальных отношений, где есть свой центр и своя периферия, более чем актуальны. Тем более, что чтение этих книг убедительно показывает — капитализм вовсе не стал глобальным в нашу эпоху, он всегда, с XVI века, был таковым, и иначе, чем в мировом масштабе, существовать и развиваться не может. Другой вопрос, что далеко не вся планета является в каждый данный момент частью капиталистической мировой системы, а сама эта система включает в себя уклады и отношения, живущие по своей, не-буржуазной, логике.
Однако заслуженное признание достижений миросистемной теории отнюдь не означает невозможность критического отношения к тем или иным тезисам, высказываемым в рамках этого подхода, и тем более — к идеям конкретных ее представителей.
Книга «Есть ли будущее у капитализма?» должна стать принципиально важным чтением для всякого, кто хочет разобраться в уязвимых местах миросистемной теории, узнать о проблемах и слабостях ее ведущих представителей. Ради сильных сторон теории надо читать другие книги.
Парадоксальным образом, именно то, что делает миросистемную теорию привлекательной и ценной, здесь практически полностью отсутствует. Нет ни анализа меняющейся динамики отношений между центром и периферией, ни вообще серьезного взгляда на процессы, происходящие за пределами «западного» мира. Начав с критики евроцентристского представления об экономике и обществе, похоже, историческая социология этим же и заканчивает.
В книге не только очень мало сказано (и еще меньше проанализировано) про периферию, но практически нет ничего о Восточной Европе и о России. Вернее, в ней очень много и подробно написано про СССР. Соответствующая глава Георгия Дерлугьяна, пожалуй, является лучшей в книге… но она менее всех других относится к ее теме. А для понимания будущего капитализма важно разбираться не столько с вопросом о том, как и почему погиб СССР (хотя здесь могут быть поучительные аналогии, на которые автор очень тактично и уместно указывает), но с тем, как разрушается у нас на глазах социально-экономическая система нынешней буржуазной России.
Впрочем, и описание распада СССР не вполне точно. Советская партийно-хозяйственная номенклатура вовсе не впала в панику, как считает Дерлугьян, но, после короткой растерянности, сформулировала свой новый стратегический проект и весьма последовательно осуществила его. Капиталистическая реставрация в республиках бывшего Советского Союза стала примером успешного и вполне рационального преобразования — только, увы, отнюдь не в интересах большинства. Элементы хаоса, конечно, сопровождали эту трансформацию, но отсюда вовсе не следует, будто в самой своей сути процесс не был подчинен некоторой коллективной воле и вполне осознанной логике, которую, кстати, не скрывали ни западные эксперты по внедрению рыночной экономики, ни сами российские реформаторы.
В этом плане общепринятое сопоставление российской неэффективности с китайской эффективностью, которое мелькает и на страницах данной книги, кажется весьма спорным. «Мудрость» китайской номенклатуры на самом деле предопределена была не ее интеллектуальными или моральными качествами, а тем, что находилась она в иной исторической ситуации по сравнению с российской.
Рассматривая Россию и Китай ХХ века как схожие постреволюционные общества, мы часто упускаем, что китайская система на тридцать с лишним лет «моложе» советской. Историко-культурный возраст системы и тем более — на личном уровне — самой бюрократической элиты является важнейшим фактором, который почему-то не принимается во внимание. Между тем коллективный опыт общества и элиты имеет принципиальное значение. Это не только опыт осуществления власти правящим «сословием», но и опыт урбанизации, индустриального развития, культурной революции и перехода от патриархального быта к городской «нуклеарной семье» для миллионов людей.
В этом плане 1989-91 годы в Китае надо сопоставлять не с тем, что происходило в то же самое время в СССР, а с нашими 1953-56 годами. Когда, кстати, советская бюрократия тоже очень неплохо сумела преодолеть кризис смены поколений и модели развития. Аналогию дополняет и присутствие на заднем плане альтернативного варианта выхода из кризиса, который в Советском Союзе, видимо, воплощал Лаврентий Берия. Поскольку он был устранен со сцены на самом раннем этапе партийной борьбы, очень трудно анализировать смысл «бериевской альтернативы», но по некоторым признакам она очень напоминала то, к чему Китай пришел в 1980-е годы — ускорение экономической либерализации и постепенное смещение системы к капиталистической логике при сохранении жесткого политического контроля. Восторжествовала, однако, противоположная линия — относительный хозяйственный консерватизм в сочетании с политической либерализацией.
Если продолжать сравнивать Китай и Россию с точки зрения социально-демографической и культурной эволюции, то возникает подозрение, что китайский аналог кризиса 1989-91 годов наступает как раз сейчас. И очень скоро мы выясним на практике, чего стоит «мудрость» пекинской бюрократии.
Между тем китайский и российский кризисы в условиях глобального капитализма понемногу синхронизируются. И там и тут мы имеем варианты номенклатурно-буржуазного порядка, пусть и по-разному оформленного — более цивилизованного и европеизированного у нас, более жесткого и динамичного у них. Россия подошла к концу эпохи проедания советских ресурсов, а Китай исчерпал возможности роста за счет стимулов мирового рынка и дешевой рабочей силы. И там и тут достигнут, скорее всего, последний рубеж, что превращает именно эти две страны снова, как и в ХХ веке, в «слабые звенья» мировой капиталистической системы. Другой вопрос, что на сей раз слаба уже вся цепь, поскольку неолиберальная политика породила кризис воспроизводства на системном уровне, не только в странах «периферии», но и в «центре». И если ранее «центр» мог решать за счет «периферии» свои проблемы, то теперь он интегрировал «периферию» до такой степени, что границы между ними становятся все более размытыми. Это подтверждает тезис самого Валлерстайна о том, что иерархия миросистемы понемногу разрушается, но происходит это совершенно не так, как описывает сегодня сам теоретик.
«Историческая социология» как академическая дисциплина является ценнейшим приобретением современной гуманитарной мысли. Но если она пытается ставить вопрос о будущем, то сделать это она может лишь за счет принципиального разрыва с академизмом — не только как способом мысли, но и как образом жизни.
Кризис ставит в первую очередь не вопрос о будущем капитализма как системы, но именно вопрос о нашем непосредственном будущем как людей и общества. И от того, как мы будем решать вопросы своего социального выживания будет зависеть и перспектива капиталистической системы как таковой. Проблема не столько в том, насколько система окончательно исчерпала свои ресурсы и возможности, сколько в том, что выход из нынешнего кризиса (как, кстати, и в 1917 и в 1930-е годы) невозможен без применения иной, внесистемной логики. Но, в свою очередь, применение новых подходов, находящихся в прямом противоречии с логикой пока еще существующей системы, неминуемо требует политической воли и соответствующего действия. Возможно ли такое действие без научно обоснованного прогноза и теоретического мышления? Нет, невозможно. Во всяком случае, оно окажется катастрофически неэффективным и скорее усугубит ситуацию, чем разрешит ее. Иными словами, потребность в политической практике объективно создает запрос на научную мысль, даже если этот запрос не всеми осознается субъективно. Однако наука, о которой тут идет речь, имеет мало общего с академизмом. И тут нам никак не обойтись без Карла Маркса, поставившего перед мыслителями вопрос о том, чтобы не только объяснять, но и изменять мир.
В западных левых кругах в последнее время стала популярна формула о родстве марксизма и либерализма, выглядящих чуть ли не «близнецами». Этот мотив присутствует и в книге, написанной «квинтетом». Такой вывод напрашивается в связи с тем, что и марксизм и либерализм являются продуктами интеллектуального развития, сопутствовавшего формированию индустриального капитализма и современного общества. Но именно нежелание социологов задумываться об общественных противоречиях (а не только об иерархиях) заставляет их упустить самое главное различие — чьим интересам в разделенном на классы обществе служит теория. И дело вовсе не в том, что марксизм как метод научного анализа «точнее», чем либеральный мейнстрим — он вообще создан для другой цели. Марксизм это практическое научное знание для людей и сил, работающих над преобразованием общества в интересах трудящегося большинства. Вне этого контекста он не имеет методологического смысла, растворяясь в «исторической социологии», для которой «левизна» является не более чем фактом генетического происхождения.
Практическая ориентированность марксистского знания предопределяет и понимание социализма — не как некой утопии и, уж тем более, не как стремления к какому-то воображаемому «справедливому» обществу (любое общество и любой класс создают собственные представления о справедливости), а как о системе и политике динамически разрешающих противоречия капитализма.
Способность капиталистической системы к выживанию определяется ее способностью выносить противоречия вовне (выдавливая из «центра» на «периферию») или менять их форму, снижать их остроту, справляться с их последствиями, принципиально не разрешая их.
Социальное государство ХХ века оказалось самым радикальным вариантом буржуазного развития, поскольку допустило частичное разрешение противоречий за счет внедрения элементов социализма «внутрь» капитализма, допустило присутствие внутри рыночной системы параллельной, иной логики. Эта смешанная экономика, однако, была уничтожена самим капиталом. Неолиберализм победил социализм внутри капиталистического общества, демонтировал и выдавил из социума и государства его элементы, но одновременно обострил все противоречия до предела, поставив под вопрос само воспроизводство современных общественных практик, которые возникли в ХХ веке уже не на рыночной основе и без которых не могут быть нормально поддержаны ни теперешние технологии, ни условия жизни, ставшие для нас естественными за прошедшие 150-200 лет…
Иными словами, спрашивать надо не про то, что случится с капитализмом, а про то, насколько может быть возрожден социализм — хотя бы до того минимального уровня, без которого сам же современный капитализм уже не может существовать… А потому и вопрос о том, какое будущее ждет капитализм, явно теряет актуальность. Вопрос стоит о том, есть ли будущее у современной цивилизации в принципе, сможет ли она спасти себя на фоне нарастающего саморазрушения буржуазного порядка. И это не разговор о каком-то приближающемся, но все еще не наступившем будущем. Речь о том, что происходит с нами уже здесь и сейчас.
