О фильме Анджея Вайды «Катынь» уже не мало было сказано. Сложно найти критика, который бы целиком одобрительно написал о картине. При этом, во всех рецензиях на «Катынь» есть одна особенность: критики концентрируют внимание, как правило, только на одном аспекте – либо на историко-политическом содержании фильма, его идеологическом послании, либо же, напротив, ставят акцент на формальных аспектах. И если даже сами оценки картины полярно расходятся, общая методология критики остаётся примерно одинаковой.
Весьма странно читать рецензии, в которых люди, полностью соглашающиеся с идеологической сутью фильма («да, так в совке всё и было – расстрелянных штабелями складывали»), выражают недовольство «технической» стороной, в эстетике прежних лет носившей имя формы повествования. И игра актёров, видите ли, не убедительна (действительно, почему бы это?), и Вайда, понимаете ли, в маразме.
Как будто режиссёрский талант можно рассматривать отдельно от совокупного продукта его труда, как будто игру актёров можно рассматривать изолировано от того, что они собственно !
Но что же, на самом деле играют актёры, что же на самом деле представил нашему вниманию Вайда?
Анонсированная как трагедия на тему расстрела польских офицеров в Катыни, картина на самом деле ничем не напоминает трагедию – в её классическом понимании. На экране зритель может обнаружить лишь полуторачасовой пропагандистский ролик с элементами низкопробной мелодрамы, не более.С первых минут фильм поражает набором идеологических штампов, достойных заурядного европейского обывателя времён «холодной войны», но не режиссёра с мировым именем: «советы», «большевики» показаны исчадиями ада, этакими кровожадными чудовищами – без малейших полутонов. Чего стоит хотя бы реплика пленного польского офицера, высказанная без намёка на иронию: «Половина пассажирских вагонов в России – тюремные»…
Причём весь фильм зрителя не покидает смутное непонимание происходящего: что всё-таки движет всеми этими картонно-карикатурными НКВДшниками и лубочными бойцами Красной Армии? Во имя чего они приходят на Западную Украину и Белоруссию осенью 1939 года? Никаких рациональных идей – даже самых злокозненных – русские в фильме не высказывают: они просто движутся как автоматы, своего рода големы ХХ века, не ведающие мыслей и страстей, но явно подвластные какому-то неизвестному приказу. Исключение (которое само по себе – лишь дипломатический реверанс в сторону современной России) составляет лишь эпизодический герой Сергея Гармаша, который совершенно искусственно, поистине как бог из машины, спасает жену и дочь польского офицера от ареста. Но это исключение в фильме лишь контрастнее оттеняет общий облик «советских», представленных Вайдой не иначе как в виде офицеров НКВД, в лучшем случае – оккупационных войск.
Но может быть, русские так неталантливо получились потому, что они – лишь статисты, в центре же повествования находятся судьбы 4 польских офицеров и их семей? Это возражение имело бы свой резон, если образы поляков не постигла бы та же печальная участь, что и фигуры «оккупантов-большевиков»: они так же лишены жизни, так же скроены по картонному шаблону (только цвет картона другой). Герои-мученики абсолютно безлики и совершенно не запоминаются, их эмоции (в которых нет недостатка) совершенно не трогают. И вновь – нельзя не заметить какую-то мистическую иррациональность во всех поступках основных действующих лиц: у них нет и попытки осмысления происходящих событий, они движимы сверхчеловеческими, довлеющими как рок, понятиями долга (перед кем?) и веры (во что?). Такое впечатление, что Вайда хотел показать не пленных польских офицеров, а последних шляхтичей Речи Посполитой, «без страха и упрёка» идущих на смерть. Скажем больше: этот замысел мог бы получиться, изобрази Вайда не ХХ век, а хотя бы конец XVIII-го: так он мог бы опереться на действительную историческую драму, а не на собственные фантазии. Польша Пилсудского – лимитрофная республика на содержании у Франции и Англии – это, как ни крути, уже не Польша краковских королей. Рыцарские поединки уступили место массовым расстрелам. Времена изменились – и любые параллели неизбежно выглядят как неуместная натяжка.
Кроме вольного обращения с историей есть и ещё одна причина неубедительности нарисованных Вайдой образов: это фрагментарность повествования. Сама структура фильма разбивается на несколько между собой никак (кроме общей темы) не связанных эпизодов, в которых повествование вязнет и захлёбывается. Оно как бы вырвано из ткани живой действительности: без лишних предисловий мы знакомимся с уже пленёнными поляками и их семьями – все, что было раньше описываемых событий, зритель, видимо, обязан додумать сам, руководствуясь знаниями из школьного учебника истории. Но это – мелочи по сравнению с противопоставлением в фильме жизни поляков в годы немецкой оккупации и после прихода советских войск. Случайно ли, что крикливо-неуравновешенные нацисты в фильме смотрятся на фоне хладнокровных «большевиков» как школьные хулиганы рядом с серийным убийцей? Характерно и то, что никто из героев фильма не погибает от рук нацистов (разве только отправленный в Освенцим пожилой краковский профессор, с которым зритель не успевает даже толком познакомиться). Семьи расстрелянных поляков в фильме без особых хлопот переживают немецкую оккупацию, но вот приход Красной Армии, если верить Вайде, несёт лишь смерть и страдания. Собственно, здесь надо говорить уже не о псевдохудожественных недостатках фильма, а о сознательной фальсификации истории, о неуважении не только к памяти десятков тысяч советских воинов, погибших при освобождении Польши, но и к полякам-бойцам антифашистского сопротивления.
Думается, есть определённая взаимосвязь между фрагментарностью художественной формы фильма (которая и обеспечила ему поток негативных отзывов) и таким же фрагментарным, избирательным отношением к реальной истории ХХ века, которая, в идеале, и должна была служить почвой для картины.
На самом деле режиссёр намеренно вырвал из живого исторического континуума один эмпирический и потому бесспорный (в особенности после откровений российского президента в мае этого года) факт катынского расстрела – и попытался «дедуцировать» из этого действительно трагического эпизода настоящую эпическую кинотрагедию.
Попытка эта, как мы уже знаем, окончилась полным провалом: именно в силу фрагментарности мышления самого Вайды (и, очевидно, адресатов его кинопослания). Получился не фильм-эпос, но политическая агитка, внутренняя структура (вернее, отсутствие структуры) которой позволяет усомниться в его художественности.
Но закономерен вопрос: а в принципе, может ли быть художественно изображена гибель тысяч, в общем-то, невинных людей? Кто знает, может, такие вещи надо преподносить именно так, как это делает Вайда – односторонне, пристрастно и тенденциозно?
Здесь надо различать тенденциозность и тенденциозность. Тенденциозная – в лучшем смысле слова – картина отражает действительность такой, какая она есть, во всей её исторической сложности и цельности. Чем меньше автор добавляет своего субъективного морализаторства – дурной тенденциозности – тем правдивее будет произведение, тем художественнее оно будет.
Историческую действительность – сложную, противоречивую – Вайда, похоже, увидеть не смог (или не захотел). И утопил реальную историю в мутной воде сентиментальностей о «долге и вере». А между тем, трагедия Катыни не сводится к эмпирическому факту расстрела, и, более того, не в самой гибели польских офицеров эта трагедия и заключается.
Для того чтобы показать Катынь как трагедию (вернее – ввести эпизод в трагическое целое), режиссёр должен был хотя бы пунктиром – но обязательно! – изобразить и сложную историю советско-польских взаимоотношений, начиная с 1920 года, и предгрозовую общественную обстановку 30-х годов прошлого века. Только понимание мировой истории как целого, интегрирующего в себя катынский эпизод, могло бы возвысить художественное изображение массовых расстрелов в смоленских лесах до уровня действительной трагедии. Трагическое вообще никогда не бывает местечково-национальным, напротив, оно всегда измеряется общечеловеческим масштабом. Но – увы! – мы вынуждены довольствоваться пропагандистской сагой о советской «империи зла», угнетающей свободолюбивую Польшу.
В целом, можно констатировать, что польский режиссёр попал в ситуацию, которую условно можно назвать «ловушкой Вайды»: по сути, он стал заложником как сугубо объективных, общественных закономерностей современного художественного творчества, так и собственных (впрочем, возможно, не всегда осознанных) взглядов на искусство и свою роль в нём.
Мы уже говорили о тщетной попытке Вайды скроить своих героев по трафарету средневекового рыцарства – как будто не прошли века со времён Речи Посполитой! Но ошибка режиссёра – не только в усилии создать современную эпику по классическому образцу – она в ошибочном мнении, что эпос вообще возможен в эгоистическую и бездушную эпоху глобального капитализма. Герои буржуазного мира ныне обитают за стенами не замков, но фондовых бирж и банков, а рыцарский кодекс чести уступил место морали обогащения любой ценой.
В своём фрагментарно-пристрастном подходе Вайда насквозь идеологичен – но идеология враждебна искусству, хотя бы потому, что всегда принимает в расчет лишь нужные ей факты и нимало не заботится о действительной связи вещей. В то же время искусство как форма познания реальности, не может отвергать целостность и объективность этой реальности, не желая при этом отвергнуть и свою собственную сущность. Так что Вайда сам здесь оказался в западне – преодолеть собственную историческую обусловленность никому не дано. Да, но при этом можно хотя бы подняться до высоты современной эпохи, выразить её сущностные проблемы и интересы – не в этом ли задача настоящего художника? Задача, с которой Вайда не справился.
К объективным причинам нехудожественности «Катыни» присоединяется и ещё одно обстоятельство: старая проблема «художник и власть», которую Вайда всегда решал в конформистском ключе. У руля «коммунисты» – режиссёр снимает «Пепел и алмаз» и «Землю обетованную». Потянуло «ветром перемен» – вот вам «Дантон» и «Бесы». Польское правительство резко забирает вправо, делая антикоммунизм, национализм и католичество государственной идеологией – Вайда оперативно, как раз к 70-й годовщине расстрелов, откликается своей «Катынью».
Прослеживается интересная закономерность, признаваемая не только «левыми» критиками режиссёра: его наиболее удачные творения пришлись на годы «тоталитарного коммунистического режима», и, наоборот – чем дальше от той эпохи, тем слабее и неубедительнее его работы. И дело не в естественных процессах старения – настоящим мастерам оно работать не мешает. Может быть всё проще: атмосфера неолиберального парадиза не очень-то благоприятна для духа творчества?..
В отсутствие героики и самой возможности эпоса их место заполняет мифология: вакуум трагедии (вот уж действительно – трагический вакуум!) в «Катыни» заняли мифы. И тем успешнее, что мифологичность фильма, его идеологизированная необъективность удобна «власть предержащим» по обе стороны российско-польской границы.
С одной стороны, тема Катыни и её экранный эквивалент позволили подкинуть немало дровишек в топку «национальной гордости» поляков, переводя таким образом энергию возможного недовольства «родным» правительством в безопасную для системы псевдо-патриотическую форму. Действительно, зачем роптать на рост безработицы и падение зарплат, если «Jeszcze Polska nie zginęła» («Ещё Польша не погибла»)!
Давно подмечено: в условиях недостатка материальных продуктов во все времена граждане получают двойную порцию продуктов официального агипропа – ведь надо же «консолидировать» население?!
Разумеется, не только «по ту» сторону российско-польской границы. Очевидно, «ужасы тоталитарного прошлого», живописуемые Вайдой, призваны и российскому зрителю внушить мысль о том, что альтернативой современному общественному устройству могут быть только массовые расстрелы, что, следовательно, любая попытка изменить мировой статус-кво – безумна и «тоталитарна» априори. Такая установка на борьбу «с ужасным прошлым», по сути, лишает миллионы людей будущего, отличного от представлений о нём в среде господствующего класса. Либеральный «антитоталитаризм» оборачивается на поверку не меньшим тоталитаризмом.
Печально, что пропагандистские игры с темой Катыни, в коих Вайда и его фильм оказались разменной монетой, демонстрируют, что «сильным мира сего» нужна только идеологическая Катынь, вечно разделяющая народы, и приковывающая их, как Прометея, к скале буржуазного общества, выдаваемой если не за «благо», то за меньшее зло.
Напротив, народам России и Польши нужна Катынь историческая, Катынь наконец-то понятая, осознанная – и этим преодолённая.
